Мой тезис был: «Вместо одной псевдоверсии марксистско-ленинских воззрений нам теперь предлагают другую псевдоверсию тех же воззрений». Как иллюстрацию я использовал только что поставленную политическую пьесу Михаила Шатрова «Дальше, дальше, дальше…». Автор пьесы сидел рядом с Р. М. Горбачевой, тут же неподалеку находились, составляя кортеж нашей Первой Дамы, и другие идеологи перестройки. После меня Шатров взял слово: «Все, что говорил предшествующий оратор, конечно, чепуха». Этим утверждением мой оппонент и ограничился.
Подлоги, какими ради перестройки устилался путь к Храму Правды, были грубее и ниже уровнем фальсификаций сталинской школы. Сторонники горбачевских реформ, не столь знающие, как философы сталинские, не утруждали себя ни доводами, ни доказательствами. (Воскресить бы Деборина, он философствующих словоблудов раздел бы так, что им на себя было бы противно посмотреть.) Совещание было столь же проработочным, какими являлись прежние сборища того же типа, только прорабатывали наоборот: марксизм не защищали и не развивали, а разоблачали и уничтожали. И кто? Авторы книг о марксистско-ленинской философии, они продавали за очередную чечивичную похлебку своё первородство. Да было ли у них первородство?
Убежденный, что история повторяется, я сужу по прецедентам: происходящее – повторение происходившего, однако на том совещании, казалось, происходило нечто небывалое. Читать я читал, как на Сессии ВАСХНИИЛ державшиеся до последнего генетики чуть было не преодолели Лысенко, однако потом стали клясться в верности ему. Но то был страх: они услышали, что на стороне Лысенко – сам Сталин. А тут опасались упустить празднование именин и на Онуфрия. Кто лицемерием преуспевал в условиях сталинизма, те и стали разрушать сталинскую державу с помощью передержек и лжи. Среди тех, с кем нео-антимарксисты боролись как с консерваторами, попадались люди хотя бы с остатками убеждений, а бал правил арривизм, хищное домогательство. «Наша команда переиграла вашу команду», – Иосиф Бродский скажет Сергею Чаковскому[143]. Это – так, но кто в команду-победительницу входил и каким путем попал в ту команду? Историкам придется выяснить, как подбиралась команда. И ведь выяснят!
После совещания Кузнецов мне сообщил, что Александр Николаевич высказался на мой счет. «Мы, кажется, поторопились с его назначением», – проворчал Яковлев на ухо Феликсу Феодосьевичу. Прошу полагающих, будто я прислуживал номенклатуре, учесть эти слова прораба перестройки и архитектора гласности. Не задним умом соображаю и высказываюсь не задним числом: в журнале «Нассау Ревью» и в газете «Слово» та же моя критика появилась при жизни нашего верховного идеолога.
«Благодаря пребыванию Яковлева в Колумбийском университете оказалось возможным сопоставить наши взгляды», – на страницах американского сборника статей о «культурной дипломатии» сказано о стажировке Александра Николаевича[144]. С редактором сборника я был знаком, и мы не раз беседовали, но о политике не говорили, сферой его интересов были басни Лафонтена. Однако если учесть, что сборник посвящен успехам американской культурной дипломатии, то сопоставление взглядов совершилось в нужную нашим партнерам сторону: рухнул подпиленный Яковлевым сук, на котором во древе нашей системы он сам же и сидел, но колумбийский «стажер» не упал и не ушибся.
С Яковлевым был близко знаком профессор Леонид Григорьевич Андреев, читавший нам курс зарубежной литературы ХХ века и сменивший Романа в заведывании кафедрой. С Андреевым мы однажды ехали оппонировать, в дороге, как водится, откровенничали на всевозможные темы. Времена перестроечные, происходящее вызывает тревогу, Андреев рассказывает и тут же повторяет свой рассказ, словно себя проверяет: слышал ли он то, что слышал? Слышал же он от самого Александра Николаевича, которого уже стали называть прорабом и (бери выше) архитектором реформ. Леонид Григорьевич рассказывал: вместе с Яковлевым он состоял в аспирантуре Академии Общественных Наук или же они были на стажировке в Партийной школе, точно уже не помню. Помню: высоких постов они ещё не занимали и помещались вместе в одном гостиничном номере. Собираясь отойти ко сну, Леонид Григорьевич обратился к Александру Николаевичу: «Такой ученый, как вы…». И услышал в ответ: «Да какой я ученый!». С этими словами Яковлев, согласно рассказу Андреева, поплотнее накрылся одеялом и повернулся к стене. Когда Леонид Григорьевич рассказывал, у него на лице держалось выражение, с каким пересказывают сны: было или пригрезилось? Ведь к тому времени, как мы ехали на защиту, знавший себе цену как «ученому» руководил ревизией советской истории, пересматривая итоги Второй Мировой войны.
Нам, редакторам, на совещаниях в ЦК Яковлев не говорил ничего самокритического, за полгода до краха Александр Николаевич только и делал, что держал нас и не пущал. На закате режима, когда наш партийный кардинал уже приближался к тому, чтобы сказать коммунизму конец – туда и дорога, даже тогда он настойчиво нас просил не позорить Коммунистическую партию и при обличении коммуни-стов-проходимцев ограничиться словом «преступник» без указания на партийную принадлежность закононарушителя. Вызывая нас, редакторов, на Старую площадь, товарищ Яковлев с укоризной во взоре из-под пушистых бровей через толстые очки, и с нотами упрека в сдобном голосе и легким волжским оканием вопрошал: «Зачем упоминать, что преступник коммунист? Зачем?». Это допытывался человек, который вскоре членство в КПСС назовет цинизмом, о крахе воззрений, которые он же «развивал и обогащал», скажет такое, о чем обычно говорят «Как только язык поворачивается!». Ученым Александр Николаевич взялся сам себя называть после того, как задача, возложенная на него передовой международной общественностью, была им выполнена, и он, выступая с лекциями в университетах – Колумбийском, Гарвардском, в Принстоне, а также Ватикане, поучал общественность, рассказывая о том, как ему это удалось. В Институте Гарримана, обращаясь к радушно, как своего, встретившим его сотрудникам, Яковлев сказал: «Сегодня мир прощается с коммунизмом, системой теоретических воззрений и практических действий, о которой было бы глупо жалеть»[145].
Слова служителя системы! Думаю, и римские кардиналы не смогли бы припомнить прецедента, чтобы Секретарь Ватикана, второе лицо после Папы, выступил с опровержением символа веры. А если бы основатель Института, профессор Симмонс, услышал ту речь, то, ценя свой вклад в создание учреждения ради подрывного изучения СССР, он счёл бы себя вознагражденным, пожалуй, сверх меры. Со времен евангельского Савла мир едва ли видел столь же радикальное обращение. Но апостол Павел пошел на муки, а могильщик коммунизма за разработку, то есть оглупление, погребаемых им воззрений был назначен в академики и как недремлющий идеологический надсмотрщик осуществлял надзор за приложением к практике им искаженных воззрений, по которым отслужил заупокойную.
«О чем он думает?» – слышал я разговор двух собеседников об одном из первых лиц в нашем государстве нынешнего времени. Ответ без паузы: «О своем месте в истории». Если бы я принял участие в разговоре, спросил бы, представляет ли себе это лицо, как при нынешней технологии, которая ещё разовьется и усовершенствуется, история будет выносить свой приговор, имея источники и располагая данными о нашем времени, какие в прежние времена историкам и не снились? Отечества отцы грабительством богаты оживут.
Про бостонского деда Генри Адамса историк крупнейших состояний не мог сказать, нанимал ли Дед Брукс морских разбойников или же всего лишь рисковал жизнями отпетой матросни, отправляя их в море ради экономии на худых посудинах.
Потомки опричников из пушкинского поколения могли не краснеть, выслушивая сплетни о «подвигах» прадедов, но отпрыски олигархов получат прошлое в наглядной, неопровергаемой картинности. При современных технологиях уже сейчас слова не скажешь и не скроешь, а если от суда ускользнёшь, то в биографиях документированных обо всем пропишут, а на экранах всё увидят и услышат живьем, услышат не какие-то противоречивые слухи, а вот он человек, каков он был, как и когда высказывался.
«Прямо сейчас», как выражаются телеведущие на англизированном новорусском языке, совершается разоблачение, всё сразу становится и останется зримо: попавшемуся или попавшейся на противоречиях самому или самой себе показывают и будут «как сейчас» смотреть в записи. Да?
«Вас изгонят из общества, вы бесследно исчезнете».
Разоблачение грозило смертью заживо – так было во времена Викторианства, эпохи ханжества. А теперь всё открыто, весь мир смотрит и видит по телевидению, как лгут высшего уровня деятели, как выкручиваются, опровергая ими некогда же сказанное, вроде бы терпят моральный крах и… получают прощение, им всё сходит с рук. Да? Безнаказанность повсеместна, – не ново, а он или она не краснеют. Меняют кожу у всех на виду, словно переодеваются на миру. Ныне всякому дается «второй шанс»: украл, наврал, переметнулся, предал, оскандалился, провалил, но после покаяния остается на плаву, в чести и уважении, в окружении поклонников, тех, что связаны с однажды согрешившим. Это – универсально. «Всеми отвергнутый и всюду принятый» – пушкинское определение перевертышей. Всегда всё было, различие в пропорции. Сейчас морально павшие поднимаются и поднимаются с триумфом, они нужны новым арривистам как образец для оправдания собственного оборотничества.
На всю историю на мировой сцене был лишь один заметный хамелеон – Талейран. Других не разоблачали, доставалось разоблачителям, попадало Томасу Пейну за доказательные, однако неуместные и несвоевременные разоблачения государственных лиц. Но Талейран, служивший при любых прижимах, как служил? С умом. С большим умом! Порочным, циничным, но большим. А сейчас, чтобы удержаться наверху, достаточно воровской сообразительности.