квантум сатис, предостаточно.
«Националистическое мессианство не было исключительно русским явлением».
Симмонсу дали возможность выступить в Московском мемориальном музее Достоевского. Мемориальный музей – ведомственная докторская квартира при больнице для неимущих и тут же кладбище для безымянных. Куда ни смотрел мальчик «Федя», он видел «заживо погребенных людей»[148]. К его отцу-лекарю приходили лечиться социально не существующие, из окна ему открывался вид на кладбище, где хоронили безымянных, словно и вовсе не жили. Со временем, как писатель, Достоевский разовьет подхваченную им у Гоголя тему нежизненности жизни обыкновенного человека, которого будто не было на свете («Шинель»). Гоголь взял эту идею у Диккенса из очерка о людях, которые живут, но их вроде бы и нет («Размышления о лондонском народонаселении»). Гоголевская «Шинель» и подворье Кровоточащих Сердец из романа Диккенса «Холодный Дом» – самоутверждение как бы не существующих, что в первой же повести Достоевского отметил Белинский, цитируя: «Как будто меня и на свете не было…» («Бедные люди»).
Диккенс шел от Дефо и третьего тома «Робинзона Крузо» – «Серьезные размышления»: вернувшись домой, Отшельник Острова Отчаяния делится нешуточными размышлениями, утверждая, что одиночество в городской толпе хуже одиночества на необитаемом острове. Существуя один, Робинзон стремился к людям, а среди людей он чувствует себя покинутым.
Ещё один источник – рассказ Эдгара По «Сердце-обличитель». Голос неумолкающей совести – таков мотив рассказа, который в переводе Михаловского был опубликован Достоевским с его предисловием.
Повторяю ли я компаративистов и формалистов? Конечно! Ими обнаружена литературная эволюция по аналогии с возникновением всего живого или развитием всевозможных технических средств. Сколько времени и сил ушло на изобретение колеса, а за колесом последовали усовершенствования способов передвижения. Звенья повествовательной цепи нанизываются постепенно и преемственно. Традиционно писатель признавал заимствования, ещё и подчеркивал, что следует за предшественниками. «Вроде байроновского Beppo», – задумывал Пушкин «роман в стихах». Сделал он сноску и на источник своего замысла «романа русского семейства»: «во вкусе Лафонтена…», некогда популярного романиста, настолько забытого, что его путают с однофамильцем-баснописцем, путают и недоумевают: при чем тут басни? С первых строк «Евгения Онегина» пушкинские ссылки на предшественников приходится пояснять, но отсылки входили в правила хорошего литературного тона, в основе которого – преемственность и традиционность. Создавая свою трагедию из времени смуты Пушкин, по его словам, следовал «законам драмы Шекспировой». Толстой признал, что способ изображения войны, воплощенный им в «Войне и мире», ему был подсказан Стендалем. Отобранные Достоевским для журнала «Время» три рассказа Эдгара По, в том числе, «Сердце-обличитель», так или иначе развивают один и тот же мотив – «возможность неестественного».
Почему у формалистов осталась не разработана литературная эволюция – другая сторона дела, осложненная привходящими обстоятельствами, прежде всего несклонностью формалистов в самом деле что-либо изучать: удовлетворялись догадками, иногда – в точку.
Всё присущее живому ещё далеко-далеко не познано, но уже познано столько, что возможны некоторые выводы, эти выводы будут уточнены, пересмотрены и подтверждены слова В. А. Энгельгардта о биохимии эмоций: окисляется, не там и не так, как думали, но окисляется. Живое – бесконечные вариации всё того же: нет двух схожих снежинок, но все снежинки – снежинки. И всякое растение – растение, и каждое растение особое. Новая жизнь выражается в уже существующих формах. Литературное произведение – не накопление приемов и не набор разных тем, однако – применение известных приемов и развитие давно найденных сюжетов ради выражения достойного воплощения жизненного содержания, которое оказалось обнаружено очередным автором. Компаративисты понимали, что «блуждающие сюжеты» и «вечные темы» в новых воплощениях преображаются, но их работа ограничилась в основном «блужданиями» и выявлением «вечного». Был я шокирован, просто потрясен, когда раскрыл «Историческую поэтику» Веселовского и на первой же странице прочел: «Взять хотя бы…» Хотя бы?! А где же систематическое изложение? До системы было далеко. Ни компаративисты, ни формалисты не смогли ответить, как был создан «Дон Кихот», ограничились указанием на мотивы и приемы, и без приемов роман не был бы создан. Создан был «Дон Кихот» не только приемами, но и это есть Рубикон, наукой о литературе не преодоленный.
Эта мысль мне втемяшилась с детства по аналогии с летанием, разговоры о котором слышал я с тех пор, как могу вспомнить самого себя. Очертания самолета уже стали ясны Леонардо, а взлетел управляемый аппарат четыреста (400) лет спустя всего на 12 (двенадцать) секунд. Приоритет технический был, как я мог убедиться, неотделим от конфликтов, скажем, тяжба Кертиса с Райтами о том, кто из них взлетел раньше (Кертисс совершил первый в мире управляемый полет, но на дирижабле, на самолете Райты его опередили, но их полет был без свидетелей, а Кертисс сразу позаботился о публичности, что и дало ему основание претендовать на доказуемое первенство). Отстаивая свое первенство, люди гибли, одни падали и разбивались, другие подвергались преследованиям по мере того, как шла борьба за способность оторваться от земли. Чертеж американского мотора Дед Борис передал земляку, тоже ленинградцу, инженеру Ковалеву, Ковалев – Туполеву, Ковалева за измену арестовали, осудили и в тот же день расстреляли, столь же незамедлительно расстреляли Бутовича, которого его конные оппоненты, что называется «загнали за Можай», подальше от центра, в Щигры, но коннозаводчик и оттуда неосторожно подавал знаки профессиональной неуживчивости, что и стоило ему жизни.
Литературно безжизненность жизни как тема разрабатывается до сих пор, причем американские писатели выстраивают литературную иерархию в обратном порядке, ссылаются не на отечественный источник, «Сердце-искуситель» Эдгара По, а на человека из подполья, ему разрешено всё и ничего не позволено, его реакция на нежизнь, восстание несуществующих. Обездоленные заявили о себе везде, всюду и во всем. Люди из бездны и люди с неудовлетворенными претензиями. Рядом с протестом против социального бесправия развилась демагогия обделенных талантом. Из бунта этих «мизерблей» выросла неудобочитаемая литература, немузыкальная музыка, исчезло актерство у называемых актерами и не требуется умения рисовать у считающихся художниками: издержки демократизации…
Уселись мы с профессором Симмонсом за рабочий стол писателя, прямо напротив в первом ряду – Ермилов. Бывалый литературный медвежатник, ходивший, пусть не в одиночку, но на крупного хищника, каким был его полный тезка, сосредотачивал свой взор на мне: речь американца переводил я. После вступительных слов, которые я перевел без труда, Симмонс вытащил из кармана машинопись и пошел зачитывать. Кому случалось работать переводчиком, знает: устную речь, даже замысловатую, переводить нетрудно, но невозможно без потерь уследить за тем, что читается, если нет перед глазами того же письменного текста. Сам Суходрев, я думаю, не перевел бы без листа читаемое с листа. Симмонс заставил меня переводить на слух длинные фразы с именами, названиями и цитатами, и я едва успевал ухватить конец им прочитанного, забывая начало. Такого от Симмонса не ожидала даже его жена. После лекции она прямо спросила мужа: «Зачем же ты его мучил?». В ответ Симмонс ухмыльнулся. Чудак, он, видно, опасался, если он даст мне текст заранее, я потащу его речь кому-то на просмотр, и ему не разрешат громить фрейдизм и формализм.
Однако кое-кому из наших слушателей в самом деле показалось мало, будто американский русист громить своих громил, а всё же не догромил. Слова попросил пожилой человек из публики и тоже вытащил текст. «Буржуазное литературоведение, – стал он бубнить, – представленное такими направлениями, как фрейдизм и формализм, в корне искажает смысл творчества Достоевского». По залу прошёл шорох, вроде как смешок. Ермилов скривился, будто хотел сказать по-гамлетовски «Уж эти мне старые дураки!»[149] Симмонс тихо крякнул от удовольствия. Положение, поистине, глупее некуда: мы то же самое услышали из первоисточника, во всех своих грехах покаялось само буржуазное литературоведение. Чувствуя, что ветер дует не в его паруса, бубнивший на мгновение замолчал и бросил на нас взгляд, виденный мной впоследствии не раз при разных обстоятельствах, но всё тот же взгляд существа безнадежно затравленного, но по-прежнему опасно агрессивного. «Чего же вы от меня ещё хотите, – читалось в глазах выступавшего, – если, кроме этой жвачки, ничего предложить не могу, а сказать мне невтерпеж?». Снова уткнув глаза в бумагу, упорный старик продолжал: «Фрейдисты и формалисты не способны вскрыть…» И поглотили мы «Симмонса» второй свежести.
Мучило меня воспоминание о неадекватности моего перевода. Годы и годы спустя я нашел доказательство своей виноватости без вины. Симмонс, оказывается, читал главу из своей книги о Достоевском «Формирование романиста», тот же текст он однажды записал на пленку, и звукозапись распространили по учебным заведениям. В библиотеке американского университета среди аудиовизуальных средств попалась мне магнитофонная плёнка с записью той самой лекции, которую Симмонс читал, а я старался перевести. Давно эту запись никто не прослушивал, пленка даже слиплась, но я перемотал её туда-обратно несколько раз и услыхал знакомый голос. Дал прослушать плёнку своим студентам. Слушая вместе с ними, пытался себе представить, смог бы я всё это с хода перевести сейчас, когда уже сам преподаю на чужом языке. Нет, не смог бы, но через какие только пропасти по молодости не перепрыгнешь: висел же я на поручнях вагона, волочили же меня наши рысаки на вожжах по американскому шоссе, и хоть бы что! Студенты сказали, что такой речи на их родном языке они в жизни не слышали. Симмонс придерживался норм, которые считали за должное его предшественники (их я тоже прослушал в звукозаписях), говорил как высокообразованный американец, не речь типичного современного преподавателя, который, стараясь завоевать довери