Правда, конвергенцию приписали Сахарову, но давным-давно, когда допустили меня в спецхран, я, отклоняясь от разрешенной мне тематики, прочел сорокинскую статью. В свое время Кропоткин, споря со Спенсером, вопреки борьбе за выживание выдвинул кооперацию, а Сорокин конфронтации противополагал конвергенцию. «Отец» примирительного направления в социологии предсказывал, что социализм будет превращаться в капитализм, а капитализм обретет социалистические черты, и борцы, как у Данте, будут врастать друг в друга. В Америке на предсказание не обратили внимания, у нас статью Сорокина закрыли как клевету, а потом идею приписали Сахарову.
Зазвучал «Марш победителей», Костя триумфатором явился перед трибунами, публика возликовала, а сверху на беговую дорожку из гостевой ложи пала тень уникального уса. Ни с каким другим усом спутать было нельзя. Стоило только поднять голову и взглянуть на гостевую ложу: «С неба полуденного жара не подступи. Конница…» И тут же азартная игра, как при буржуях. Радости Симмонса не было границ. Он даже пропел: «Эй, ямщик, гони-ка к…» Полагая, что время пошло-таки вспять и пора гнать туда, куда гнали в сходных обстоятельствах, советолог спросил: «Есть куда поехать к цыганам?» Прежде надо было отдать наезднику должную долю нашего выигрыша.
Закат пылал, беговой круг остывал от кипевших на нем страстей, посреди высокой травы, у противоположной прямой, словно черти на болоте (так они выглядели на фоне горящего небосвода) советолог с наездником делили выручку – смешные деньги по нынешним временам. Цыган мы не нашли, но публика в ресторане рванула такой рок-энд-ролл, что у советолога, желавшего выяснить, готовы ли мы плясать под их музыку, нижняя челюсть отвалилась от изумления, и чуть не выпала из открывшегося рта дымящаяся трубка.
Со временем Симмонс мне прислал все свои книги. Биографии Пушкина, Толстого и Чехова в силу их вынужденной безвредности я получил беспрепятственно. Труды, вроде «Введения в русский реализм» и «В зеркале советской литературы», осели в спецхране. Однако сборник со статьей о беседе с таксистом, не Главлит, а Симмонс не счёл нужным мне посылать. Подверг себя собственной цензуре, сам себя «закрыл», словно мне знать не полагалось, что биограф русских писателей печатает работы, написанные на основе разговоров с московскими таксистами. Много лет спустя услышал я от американца моих лет и такую историю. Моего американского сверстника, тогда аспиранта, Симмонс вызывал в Посольство США на проработку. В обязанности учёного-русиста и советолога входила не только полевая работа среди нашего населения, но и надзор за американскими стажёрами. Стажер получил от Симмонса выволочку: занимался не тем, чем нужно. Пушкиным занимался, а не тематикой, какой в то время, вступая в контакт с таксистами, занимался американский биограф Пушкина. Когда же сборник со статьей Симмонса попал мне в руки, всплыл в моей памяти Родионыч, пришептывающий «разведшик», вспомнились бега и ресторан с рок-энд-роллом, – один из сигналов, насколько мы, по мнению экспертов и прежде всего составителя и редактора сборника «В зеркале советской литературы», созрели для компромисса с Западом.
«Если мы покончили со старым,
Так и ночи эти отошли».
После бегов и ресторана Симмонс чувствовал себя окунувшимся в нашу жизнь. Какие бы разговоры он прежде ни вел без моего посредничества, советолог оставался на обочине. Запросы у него были скромные. Интимные подробности! Новый человек! Сравнить ли со скандальной ситуацией перестроечных времен? Не старомодный, благорасположенный к русским, занятый тайнами из частной жизни наших классиков и взглядами московских таксистов на человека коммунистической эры, находившийся на подозрении у сенатора
Маккарти профессор, нет, движимый идеей уничтожения СССР ненавистник будет допущен к секретным политическим документам. Открыли чужим, что скрывали от своих. Допуск противника, куда мы и не мечтали заглянуть, – угрожающий треск почвы, разверзающейся при землетрясении. Трещины, начиная с той, что между идеологией и литературой обнаружил Симмонс, бежали по всей нашей земле. Их не хотели видеть, и не было, кроме подкручивания гаек, других скреп, были послабления, они только разлагали и расслабляли.
К закрытым материалам ненавистника допустила заведующая архивом. Её на общем собрании в Институте стали прорабатывать, и она вымолвила со слезами: «Разве допустила бы я по своей воле?» Чья была воля, спросить не решились, но как же так, велят и прорабатывают? Левая рука не знала, что делала правая? Очевидно, левая и правая тянули в разные стороны. Глава американского проекта по изданию советских партийных документов, допущенный, когда нас придерживали, не только издал наши секретнейшие архивы, но выпустил воспоминания о том, как ему это удалось. Мемуарист поёт хвалу Александру Николаевичу Яковлеву, «истинному интеллектуалу», своей властной поддержкой он обеспечил успех проекта[155]. Держать своих и пущать чужих – чтобы безнаказанно давать жандармско-либеральные директивы, безусловно, требовался, интеллект самого высокого уровня. Симмонс пожимал плечами, наблюдая, как с помощью дырявых словно решето запретительных мер создавали мы прославляемых на Западе мучеников, но чтобы коммунистическая власть подрывала саму себя – такая ситуация поставила бы отца советологии в тупик.
На последнем Конгрессе советологов директор Гуверовского института революций, гражданских войн и мира, Александр Далин, сын известного меньшевика[156], не лучше завархивом, попал в проработку, отвечая на вопрос, почему проглядел он Горбачева. На том же Конгрессе с докладом о советской экономике выступал сотрудник Центрального Разведывательного Управления, он сообщил, что Михаил Горбачев получил устойчивую экономику. Маршалл Голдман говорит, что ЦРУ завышало наши промышленные успехи, чтобы оправдать расходы на свою деятельность, допущение советолога историки проверят, но участники конгресса, подобно персонажам «Вишневого сада», будто и не слышали. Им было не до нашей экономики, они решали, кто будет нами управлять после Горбачёва. «А как же Горбачев?» – спросил я сидевшего рядом. Он махнул рукой: «Горбачев – это свингмен». Я проверил: жаргон баскетбола, игрок, не имеющий позиции, играет, где потребуется. Тут стали допрашивать Далина, взялись с пристрастием у него добиваться, как мог глава учреждения, где изучают социальные катаклизмы, не предвидеть грядущего краха СССР, и директор Института войн и революций воскликнул тоном нашей без вины виноватой заведующей: «Кто же мог себе представить, что во главе Коммунистической партии окажется пошедший против своей собственной партии?!» Называемое перестройкой было проектом приватным, в интересах узкого круга.
«Россия, пожалуй, более чем какая-либо из великих европейских держав, в течение многих веков была открыта для всепроникающего влияния со стороны своих многочисленных соседей».
Симмонс рассказывал, как, работая над диссертацией об англорусских связях, он вчитывался в дневник нашего посла при дворе королевы Елизаветы I. Российский посланник мог видеть Шекспира! Для Григория Микулина и Виргинио Орсини, легата итальянского, была Шекспиром поставлена «Двенадцатая ночь». «Как же я надеялся, – вздыхал Симмонс, – найти в дневнике имя Шекспира. Но русские ушли со спектакля!» Английские и американские шекспироведы полагали, что Микулину посоветовали не оставаться на представлении будто бы потому, что в комедии содержатся колкие намеки на него. Пригласили и собирались оскорбить? У Симмонса я спросил: ведь в шекспировской комедии на потеху выставлен не русский посол, а дворецкий Мальволио, лицемер и дурак набитый, которого сообразительная и предприимчивая, прикинувшаяся послом, Виола обводит вокруг пальца. Симмонс не возражал: выдуманные объяснения – выходка, характерная для застарелой англосаксонской неприязни к русским. А уход Микулина со спектакля объяснили совместными усилиями Алексеев с Лесли Хотсоном: русский посол со свитой удалился до начала представления, потому что православным было негоже развлекаться в канун светлого праздника, в ночь перед Рождеством. Значит, англичане прием назначили не вовремя? Тоже шла холодная война и наперекор разрядке действовали силы сдерживания. Королева, как любые правители, окружена враждующими между собой придворными, среди них были и русофобы.
А Шекспир? С приходом к власти короля Джеймса Стюарта его труппа приблизится ко двору, король будет Шекспиру благоволить, а когда в России начнется смута, Джеймсу, ради наведения порядка, будет предложено занять Московский престол. Историкам ещё предстоит разобраться в противоборствах и кознях Смутного времени, а шекспироведам – в театральной обстановке при дворе шекспировской поры. Во всяком случае Шекспир в политике оставался государственником и, очевидно, связь с Россией считал выгодной для своей страны. Семь раз у него в пьесах упоминаются московиты, иногда иронически, но без неприязни. Всё больше наших соотечественников появлялось в Лондоне, открытие Московии деловые англичане приравнивали к освоению Америки. Из России в Англию «по балтическим волнам» шел вывоз леса и сала. Как предмет российского экспорта Шекспир упоминает черную икру, «закуску для генералов», которую он сделал метафорой образцовой пьесы («Гамлет», II, 2, 441). Английские купцы добились запрещения антироссийского сочинения Джайлса Флетчера «О Московии», не желая из-за книги портить наладившейся негоции. Российские постсоветские историки, поддаваясь патриотическому чувству, третируют как «книжонку» скопище разнообразных сведений, доклад английского дипломата в триста страниц убористого текста, какого в самой России не составили. Так ли надо обращаться с источниками, даже если они анти? Флетчер был озлоблен и пристрастен, почему-то считая, будто православная Ро