не подходит, надо переписать. Переписывал, сдавал, возвращали, переписывал и так шестнадцать раз. Сами не знали, что нужно? Мой начальник слишком хорошо знал, что им нужно и ненужно, и он велел мне убрать из нашего с ним отчёта политическую суть того, что мы видели своими глазами и слышали своими ушами. Отказался Георгий Петрович осматривать книжную выставку, посвященную достижениям советологии. А там только на русском языке свою продукцию демонстрировали 17 (прописью семнадцать) иностранных издательств. Размещалась выставка в гостинице, между двумя уже не существующими башнями Центра мировой торговли. Вышли мы из залов, забитых книгами по нашей истории, экономике, политике, литературе, и глава нашего исследовательского центра, в котором высококвалифицированные специалисты с усердием монахов-затворников изучали тексты всех времен и народов, угрюмо глядя на меня, спросил: «У нас кто-нибудь имеет хоть какое-то представление обо всём этом?».
«Пошли отсюда», – дал мне приказ наш многоопытный директор, и пошли мы с книжной выставки. Участник Мировой войны выглядел так мрачно, будто на него смотрели пушечные жерла. Мощная международная книжная батарея была нацелена на ту щель, которую в нашем культурном пространстве некогда обнаружил профессор Симмонс между литературой в СССР и советской идеологией. Щель была размером с пробоину в стене того сарая, откуда у Марка Твена был украден белый слон, но слона, по мнению всевидящих сыщиков, увели не через пробоину, а сквозь другое отверстие, обнаружить которое не удалось. И мы не хотели замечать той же щели, либо прибегали к бьющим мимо цели дисциплинарно-полицейским мерам. Зато очень тщательно, под руководством специалистов от литературы в ту же щель всматривались из-за океана. Верны ли были их наблюдения? Выдумывал бы я, а не вспоминал, если бы не признал, что многое явилось для меня откровением. А сколько у нас замалчивалось? Лишь под гайкой можно было найти хоть какой-то ответ. У советологов – сведения, пусть неполные и тенденциозно истолкованные, у нас – закрыто и замолчено. О многом молчали и книги доступные. Не было статей ни о Троцком, ни о Бухарине в какой книге? В Энциклопедии Великой Октябрьской Социалистической революции, где я обнаружил даже своего деда-эсера.
«Советология объединила ниспровергателей, гениев, одиноких волков и карьеристов вокруг одной цели – подвергнуть анализу целую страну, её народ, прошлое, экономику, политику, её властителей, а также им подвластных».
Из русистов и советологов успел я узнать чуть ли не всю профессию. Были крупные специалисты, как Симмонс, его аспирант Джордж Гибиан, редактор основательных изданий наших классиков – тексты с комментариями и сопроводительными историческими материалами, солидной филологической выучки Виктор Террас, хорошо знавший тексты Эджертон, знатоки Достоевского Белкнап и Джексон, попадались и пустопорожние, неумные и нечестные (где таких нет?), попадались подставные: сталкивался я с русистами и советологами, не знавшими того, что было опубликовано под их именами. Американский славист, которого я сам же привел на заседание Отдела теории, обнаружил незнание статьи, опубликованной под его именем. Американский автор книги о сталинизме, которому я предложил прочитать вышедший у нас текст о Сталине, отклонил предложение, сказав, что книгу написал давно и с тех пор забыл русский язык. Так у Марка Твена проходимец, назвавшийся Королем, выдает себя за наследника французского престола, но говорить по-французски отказывается: «невзгоды выбили у него из памяти родное наречие».
Самую известную книгу о репрессиях 30-х годов «Большой террор», изданную американцами и на английском, и на русском языке, я читал и по-английски и по-русски, и меня преследовала мысль, что перевод есть на самом деле оригинал. В переводе не чувствовалось швов, заметных во всяком, даже очень хорошем переводе. Более того, многие страницы американской книги были адресованы нам, будто пишущий по-русски, и хорошо пишущий, обращается к русским читателям, американским в книге было только место издания. Такова в этой книге повествовательная «точка зрения» – подделать невозможно. С американским титульным автором книги я познакомился, но виделись недолго, впечатление поверхностное не дает мне оснований задаваться вопросом, мог ли такой человек написать такую книгу. У автора, вероятно, были помощники, однако о степени зависимости от помощников судить невозможно. Для этого нужно получить доступ к документам, поэтому предлагаю типологию, пользуясь отечественным примером.
В одной и той же палате Академической больницы я оказался с участником покушения на Троцкого, Иосифом Ромуальдовичем Григулевичем. Диверсант-террорист попал в лечебное учреждение Академии Наук как крупный специалист по Мексике. Вот, думаю, повезло. В то время я писал предисловие к «Всаднику без головы», накопились у меня вопросы по Американско-Мексиканской войне. Мексиканский генерал Антонио Лопес де выиграл первое сражение с американцами и проиграл остальные. «Был ли Санта Ана агентом иностранного влияния?» – спрашивал я Иосифа Ромуальдовича. В американских биографиях генерала о негласной службе не упоминалось. Непрямой ответ обнаружился в истории… жевательной резинки. Мексиканский «Наполеон» (каким Санта Ана себя воображал) изобрел жвачку. Причем тут жвачка? Спросите, где и когда изобрел. В Нью-Йорке, на пенсии[162]. Всё это я думал уточнить и проверить у специалиста по Мексике, но о чем бы я ни спрашивал, специалист отвечал: «Читайте мои книги». Что же, сразу ответить не мог? «Книги Григулевича пишет его коллектив», – объяснила Кутейщикова, знаток Латинской Америки. А генерал Судоплатов, руководивший устранением Троцкого, рассказывает: после успешного устранения Сталин решил поручить Григулевичу устранение Тито, и пришлось вождю объяснить, что Григулевич не устранял, а на стреме стоял. Устранять и писать не мог, стоял на стреме, устраняли и писали другие.
У нас приходилось мне читать кандидатские диссертации, достойные докторской степени, однако представленные такими «диссертантами», что и курсовой работы не могли бы написать. Существовали у американцев незримые соавторы? Могу лишь сказать, что знал американцев русского происхождения, способных прекрасно написать за кого угодно нерусского. В 1980-х годах в кабинете заведующего Кафедрой Славистики Йельского Университета я вдруг услышал безупречную русскую речь. Уголком глаза взглянул на говорившего, он не смотрел в мою сторону, и я не стал его разглядывать, продолжал слышать голос, говоривший на хорошем литературном русском. Такие помощники могли «перевести» так, чтобы оригинал выглядел прекрасным «переводом».
Как и у нас среди американистов, у американцев были разные советологи, кто из них гении, не знаю, но зарубежные специалисты по России, реальные и мнимые, обладали преимуществом, которое мы сами же им предоставили, они занимались тем, к чему мы не смели прикасаться или же прикасались так, что уж лучше бы и не прикасались. Они передергивали, наши специалисты ловили их за руку, но так, будто не передергивающие, а кто ловили их за руку, те и передергивали. Наш историк не мог и коснуться того, чего, передергивая, касался американский историк. Вышла история ЦРУ, из которой следует: американское разведывательное ведомство тем только и занималось, что делало глупости. Источником американских глупостей, была недостаточная осведомленность и просто-напросто невежество[163], но раз «наша команда» проиграла, значит, мы наделали ещё больше глупостей. Наша наибольшая глупость, насколько могу судить в пределах своего служебного кругозора, заключалась в том, что мы не могли использовать в полную меру собственных знаний. Зарубежные специалисты учили наших специалистов тому, что наши специалисты знали лучше кого бы то ни было, понимали глубже и тоньше любую из обсуждаемых проблем, но их осведомленность и понимание оставались втуне, на дискуссионную арену они выходили, как бы поглупев.
Спорил Бердников с Джексоном. Спорили о чеховском рассказе «Невеста». Джексон доказывал: Чехов предупреждал, не думайте, будто совершив революцию, вы и людей измените, тех русских, что плохо понимают, когда с ними говорят русским языком, и чем яснее говорят, тем хуже понимают. «Чехов не Горький», – все, что мог возразить Бердников, знавший не только каждую страницу, знавший каждую строку в чеховских сочинениях, в том числе, знавший, что Чехову смешно было слушать рассуждения людей типа Пети Трофимова, не говоря о прочих обитателях дома с вишневым садом. Вырастить новый сад, пустив с молотка старый? Отдохнут и увидят небо в алмазах. Дойдут до цели? Именно это играли (замечательно!) в постановках Художественного театра, но не то, что Чехов написал. Как будто того не знал автор двух им написанных томов, посвященных Чехову! Знал больше зарубежного оппонента, а использовать наш специалист мог меньше ему прекрасно известное. Бердников знал, насколько прав был Лев Шестов, говоря, что Чехов убивал всякие надежды, но когда я эту цитату поставил в свой доклад, с которым ехал на симпозиум, Бердников сказал: «Давай не будем». Раскавычил я цитату, вместо «надежды» поставил иллюзии, и мы поехали.
Советологи искали, находили, всматривались и видели у нас, что им было нужно усмотреть. Путем избирательного внимания к нашим писателям всматривались они в ту самую, замеченную Симмонсом щель, и, как ломиком, орудовала армия русистов, славистов, советологов, постепенно щель увеличивая, пока не рухнула вся постройка. Огромные силы и средства были вовлечены в этот подкоп. Открывшимися по ходу холодной войны финансово-практическими возможностями наши противники пользовались и охотно брали на себя исполнение миссии, литературоведам не свойственной, но эта миссия камуфлировалась под занятия сугубо академические.