сказывается само собой без видимой авторской воли, даже вопреки авторским намерениям. У Пастернака – личность незаурядная, но, читая, будто Живаго талантлив, не видим его таланта.
Андрей Вознесенский, споря со мной на страницах той же «Правды», утверждал, что цель романа – стихи. С Андреем мы были знакомы по-приятельски ещё до его всесветной славы, и при встрече он мне сказал: «Больше против тебя я писать не буду». Натянутость своих возражений, возможно, сам же чувствовал, выполняя групповое поручение. Но если согласиться с Вознесенским, что же получается? Шестьсот прозаических, не очень выразительных, страниц следует читать как предисловие к дюжине, допустим, гениальных стихотворений? Странная пропорция, и стихи разные по достоинству, есть «Встреча» и «Гамлет» – стихи Пастернака, есть словесная трескотня «Ты на курсах, ты родом из Курска», строчкогонство самовлюбленного стихоплета, некоего Юрия Живаго.
Один пылкий почитатель Пастернака сказал нашему общему знакомому о моей статье: «Мы ему этого не простим». Из поднадзорного положения поэта была сделана оберегающая от критики зона, но что же такое непростительное я совершил, когда «Доктор Живаго» опубликован и репутации автора романа ничто не угрожает? Если не нашел я в романе запоминающегося эпизода, то было бы достаточно прихлопнуть меня одной незабываемой страницей. Меня подвергли остракизму, не оспаривая, а охаивая. Устранение противника организованным сговором – критический прием, раз других средств с ним разделаться нет.
Когда в 1965 г. прочитал я роман, выражать испытанное мной невероятное разочарование, само собой, и не думал. Как можно критиковать текст у нас неопубликованный? Испытывал я приступы гневного удушья с тех пор, как читал и слышал о том, что творилось вокруг романа и его автора, тем более что творилось рядом, в Союзе писателей, через дорогу от Института.
Пастернака били чем попало. Критиковали его за роман, за стихи и даже за переводы, причем, не как он переводил, а кого переводил. Ему ставили в упрек, что взялся он за австрийского романтика Ленау. Чем же вреден Ленау? Не чем, а кому, и не сам Ленау, а переводы его стихов Пастернаком. Переводы плохие? Плохие или хорошие, не в том суть. Пастернак, взявшись за Ленау, мешал тем, кто сам желал переводить Ленау. Зарубежные литературные фигуры были между переводчиками поделены, и Пастернаку давали понять, что не в свою епархию забрел, нарушение корпоративных границ подавалось как политическая ошибка.
Скандал с Ленау вызвал у меня рвотные спазмы. Чтобы разрядиться, я, сидя в институтской библиотеке, настрочил реплику и прочитал вслух другим референтам, моей университетской соученице Инне Тертерян и давней дачной знакомой Лидии Михайловне Земляновой. Они удивились: «Где это напечатано?». А это был непечатный крик души.
«Многочисленные испытания учат ценить голос фактов, действительное познание, содержательное и нешуточное искусство реализма».
Мы с Бенарсидас Чатурведи едва не встретили Пастернака возле переделкинского Дома творчества. «Он только что отошел от телефона», – говорили обитатели Дома. У Пастернака, видимо, отключили телефон, и он с дачи ходил в Дом Творчества, чтобы позвонить, но мы его не застали – к счастью. Попал бы я в переплет! У Чатурведи, после Крупаткина и Бабукши русской революции, третьим пунктом было намерение при встрече с автором «Доктора Живаго» спросить, почему не отражены в романе светлые стороны социализма. Два его желания исполнились, и чуть было не исполнилось третье, явись мы в Переделкино на минуту раньше, и завязалась бы свара индусского непротивленца с (формально) советским поэтом, находящимся под наблюдением и подозрением.
Отключение телефона – акт произвола. Чего ещё ждать от властей? Но братья-писатели поразили меня советом пойти к даче Пастернака. Для чего? Через изгородь посмотреть на него, будто в самом деле затравленного зверя. «Посмотрите, как он живет, как копается там у себя в огороде» – с издевательской интонацией и ухмылкой подначивали меня обитатели Дома творчества. Кто же из них?
Индийский гость был представлен Ольге Бергольц, Петру Вершигоре и Павлу Нилину – не они, конечно, давали подстрекательские советы, и мне хотелось этих писателей послушать. Бергольц вспоминала Луговского, а его «Песню о ветре» я заучил с детства, с голоса моей матери, читавшей эти стихи наизусть. На встречу с индусом привели философа Асмуса, можно сказать, вытащили его с дачи, находившейся неподалеку, и Валентин Фердинандович, выражаясь ипподромным жаргоном, принял с места, поехал в резвую, повел речь об индийской философии. Говорил по-русски, сыпал именами, специальными понятиями и ударился в сложные рассуждения, мне грозил позор, какой я испытал, пытаясь перевести беседу двух математиков о математике. Кажется, даже индус, не знавший о своей философии столько, сколько знал Асмус, рад был заговорить на другую тему. Меня спас Павел Нилин, он вдруг заговорил… обо мне, сочувствуя тяготам моего положения. А тех, кто советы давал, в лицо я не знал и не спрашивал, смотреть на Пастернака «за забором», разумеется, не пошёл, но писательское ревнивое науськивание утвердило меня во мнении, которое я нашел в зарубежной русской печати: «Инициатива в травле Бориса Пастернака принадлежит его собратьям по перу»[165].
Положим, когда инициатива не исходила от собратьев по перу? От кого исходила инициатива, когда травили Булгакова или Платонова? Травля вызывает результат обратный, если жертве сочувствуют, а сочувствующие в своих мнениях солидарны и хорошо организованы. У Булгакова с Платоновым не нашлось достаточно сочувствующих, за Пастернака поднялась целая среда. Уж почему у нашего руководства в случае с «Доктором Живаго» не хватило ума опубликовать роман своевременно, чтобы вскоре он оказался благополучно забыт, того постичь пока невозможно. Опубликованный роман, я думаю, был бы убит первой же рецензией, стоило заказать её, скажем, Владимиру Алексадровичу Архипову, блеснувшему статьей о книге Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Читатели и без подсказки испытали бы разочарование. Но сдали нервы – Шолохов признал, имея в виду принимавших оргмеры. Не уточнил, у кого именно сдали.
Известно, судьбу романа решало высшее руководство страны, и не нашлось наверху никого способного понять: не запрещение, а разрешение принесло бы «Доктору Живаго» незамедлительную и безболезненную смерть. Опубликованные, хотя бы и «секретные», документы о многом умалчивают. Не знаем, что без бумажки часами говорил Хрущев после или по поводу своего доклада о культе личности, точно также, возможно, не узнаем, что творилось в коридорах советской власти, когда там обсуждался вопрос о «Докторе Живаго». Там велись разговоры, раздавались телефонные звонки, неофициальные разговоры и доверительные звонки, их нет в секретных бумагах, а играли они в судьбе романа роль не менее значительную, чем все, что попало в секретные бумаги, и в секретные бумаги, насколько я могу судить, реальные причины строгих проработок и постановлений обычно в печать не попадали. Так было с романом Хемингуэя «По ком звонит колокол», так могло быть и с «Доктором Живаго».
Некоторых участников антипастернаковской кампании я знал. Прежде всего основного из них, Алексея Суркова (его «Землянка» как песня, я думаю, переживет времена, когда умрут целые творчества; петь будут, разумеется, на свой лад, как уже сто лет, не зная автора, поют «Гори, гори, моя звезда…», а какие стихи Пастернака, помимо корпоративного союзничества, в будущем станут заучивать и читать наизусть, не берусь угадывать). В истории травли Пастернака Суркова изображают не то что инициатором, а прямо-таки сорвавшимся с цепи зверем, жаждавшим пастернаковой крови. На самом же деле ни кровопийцей, ни держимордой по складу своему Алексей Александрович не являлся. Конечно, он был групповым борцом, это он некогда на учредительном писательском съезде первым задиристо выступил против Бухарина. С годами он выдвинулся в лидеры СП и возглавлял антипастернаковскую кампанию по принципу «Назвался груздем – полезай в кузов». Против романа и его автора выступал, положим, тоже с пылом, но прежде всего по положению. Положение обязывало: глава Союза писателей. Почему Сурков не объяснил кому следует, что в самом деле думал о романе, который с его точки зрения был относительно безвреден? Уж он-то лучше кого бы то ни было понимал, что карательные меры принесут больше вреда, чем пользы. Но кому руководитель СП мог и должен был это объяснять?
Однажды Алексей Александрович имел доверительный разговор с моим отцом, он хотел привлечь его к работе в Иностранной Комиссии Союза. Это не состоялось, но поговорить по душам – поговорили о возможности политических послаблений, надобность которых была, казалось бы, очевидна. Однако в назидание отцу Сурков рассказал ему историю из своего опыта. Выступал он с высокой трибуны, за спиной у него сидел правительственный президиум. «Попробовал я о послаблениях заикнуться, – говорил Сурков, – и хребтом почувствовал подувший на меня леденящий холод». Больше об этом он уже не заговаривал публично и отцу советовал не делать попыток в том же направлении. Таков на моей памяти еще один пример того, как неглупый, понимающий обстановку человек сложил оружие, ощутив неосуществимость благих намерений.
Почему же власти упорствовали? Воля властей венчает напор общих настроений. К властям, туда и обратно, в обе стороны, ведёт муравьиная тропа, цепочка интересов и мнений. Всякая власть, даже диктаторская, – ставленница. Сила Сталина проявилась в том, что он создал свои кадры. А кто, как один человек, поднялись в ответ на здравицу Хрущеву в том же зале, где Хрущев поносил здравицы Сталину? Хрущевцы! Консультант Брежнева, наш четвертый директор Бердников, мне говорил, что от каждого члена Политбюро ведёт на места цепочка личной взаимозависимости. В годы перестройки из-за кулис маршем демократии дирижировали горбачевцы, затем приступила к большому грабежу ельцинская разветвленная «семья». Что при Сталине, что после Сталина, в хрущевские и последующие времена, высшее руководство руководило голосами и прислушивалось к идущим снизу голосам. С романом Пастернака творилось то же самое, и Сурков оказался в положении бродяги Чарли. Помните попытку смешного человечка влезть в переполненный трамвай? Неудержимая толпа вносит, а затем, хочет того человечек или не хочет, выносит его из битком набитого вагона. Главу писательской массы несла волна завистливой ненависти к получившему наипрестижнейшую премию.