Со временем стало известно, что принявший решение о запрещении «Доктора Живаго» Хрущев романа не читал, как не читал и Альбер Камю, выдвинувший Пастернака на премию. Но и Никита Сергеевич, и Альбер Камю прислушивались к тем, кто читал. В хрущевском окружении читал не один Сурков. Это не оправдывает ни Суркова, ни Хрущева, однако дает представление о том, что происходило: каждый из причастных преследовал свой интерес под знаком охраны нашего отечества от идеологических врагов.
«Всей этой кутерьмы не случилось бы, если бы у советских редакторов хватило разума опубликовать эту книгу», – слова самого Пастернака поставил эпиграфом к своей книге «Отмытый роман Пастернака» Иван Толстой. У него же показано, по-моему, вполне убедительно: автор романа, действуя стратегически, и провоцировал кутерьму. Не будь кутерьмы, получил бы он Нобелевскую премию? Разве что не читавшие Достоевского могут исключать такое допущение. Преследуемый поэт – вариант Верховенского-старшего, которому льстила репутация гонимого. Скандал, возбужденный «Доктором Живаго», стал политическим событием мирового масштаба. В раздувании скандала нашло себе применение несметное число людей.
Изредка говорили contra, как Георгий Адамович. В зарубежной русской печати, в альманахе «Ковчег» мне попалось его письмо, если не ошибаюсь, Игорю Чиннову, в котором по существу сказано, что слабый роман превознесли по политическим причинам. Это письмо старательно обходят молчанием, но знаток жизни и творчества Пастернака, профессор Стэнфорда Лазарь Флейшман, того не отрицал, он подтвердил, что Адамович критиковал роман не раз. Скептически высказался и Набоков, возможно, завидуя, что не ему перепало. Зато могучий хор пел pro, делая из Пастернака мученика. Кто же это? Кто понимал, что без мученического ореола и политического скандала ни славы, ни премии не видать. И те, кто попался на эту удочку, не оставив Западу иного выхода, как очередной нашей глупостью воспользоваться.
Полагать, будто роман перевезли за границу и западная публика стала им зачитываться, это всё равно, что верить, будто супружеские браки совершаются на небесах, а детей находят в капусте. Сейчас у нас звучат голоса, провозглашающие, что «Доктор Живаго» – значительнейший роман двадцатого века, что эта книга произвела переворот в литературе. К тем, кто это провозглашает, я обращался с письменными запросами: каковы источники и основания их суждений? Однако не получил ни одного ответа. А мне известно общеизвестное: зарубежная популярность «Доктора Живаго» началась с присуждения Борису Пастернаку в 1958 году Нобелевской премии и значительно возросла с выходом на экран в 1965 году сделанного по роману американского фильма. На роман и особенно фильм откликнулась публика, понятия не имевшая не только о русской литературе, но о России и русской революции. Для абсолютного большинства зарубежных читателей «Доктор Живаго» явился первой книгой о стране, написанной гражданином этой страны, той самой, с которой велась холодная война. Кто за рубежом читал в переводе «Доктора Живаго», как правило, не читал не только «Тихий Дон» и «Хождение по мукам». Не читал ни «Войны и мира», ни «Анны Карениной», ни «Братьев Карамазовых». Для этих читателей «Доктор Живаго» был первый прочитанный «руссан». В глазах неначитанных в русской литературе роман Бориса Пастернака представительствовал за всю русскую литературу, и всё, чем наша литературная традиция сказывается в романе Пастернака, нашло у зарубежной публики отклик. Запомнила же широкая аудитория роман главным образом по фильму, а фильм – по одной музыкальной мелодии. Уже более полувека живёт так называемый «Мотив Лары» и, я думаю, будет жить этот вальс французского композитора Мориса Жарра. И когда-нибудь, когда скандал вокруг романа и, быть может, самый роман забудется, любители, вслушиваясь в приятную мелодию, отыщут в справочниках, что это из музыкального сопровождения к фильму по «Доктору Живаго». В запоминающейся мелодии, мне кажется, залог относительного долгожительства, если не бессмертия, романа Пастернака, остальное пока ещё держится на подпорках пристрастий. Читатели-профессионалы, литературоведы и критики, специалисты, вовлеченные в критическую промышленность, которая перерабатывала литературу как сырье, в первую очередь руссисты и советологи сделали роман объектом «пристального прочтения»: в дело шло всё, лишь бы материал мог служить поводом для различных, подчас изощренных и весьма замысловатых истолкований. «Доктор Живаго» тут же был поставлен на поток: один за другим стали появляться «критические» разборы романа. «Критические» – в кавычках, в оценочном смысле критическими эти опусы не являлись, это было аналитическое вычитывание из романа, а иногда многоумное вчитывание в роман всевозможных символических значений.
Обширная, возникшая с тех пор, литература о «Докторе Живаго» представляет картину под названием «Чего и следовало ожидать»: погромная кампания вызвала антикампанию, столь же организованную. Если картинно представить происходившее, получится панорама величиной с творение Рубо, воспроизводящее картину Бородинского боя: толпа по всему полю на первом плане и в перспективе. Что касается собирательного «мы», грозившего мне вечной карой, то среди почитателей Пастернака повезло мне с одним исключением.
«Д. Урнову. См. IV – там вы. Радостное, радостное, радостное и Счастья, счастья, счастья. Тоби»
(“For D. Urnov. See IV. It’s you. Merry, Merry, Merry, & Happy, Happy. Happy. Toby.”)
Так письменно изъяснялся Ирвин Т. Хольцман, который требовал называть его Тоби. Записочки Тоби на листках из миниатюрного блокнотика вызывали у меня в памяти фразу Стейнбека из описания техасских нефтяных магнатов: внешне, по одежде и домашней обстановке, «короли рогатого царства» напоминали простых скотоводов, но если присмотреться, какие у них истрепанные джинсы, изношенные ковбойские сапоги, выгоревшие от солнца рубахи и на каких грубо сколоченных лавках они восседают, то становится ясно: такая хорошо сработанная неброскость по карману только очень богатым. Тоби, заплативший при мне букинисту больше десяти тысяч долларов за верстку очередной неудобочитаемой книги Пинчона (и сам же сказал мне: «Читать этого нельзя»), компьютером не пользовался, не имел автоответчика, писал от руки, не посылал писем, а только записки, похожие на срочные депеши. Что значит радостное, радостное? Рождество Христово – сионист был нерелигиозен. А пожелание счастья – на Новый год. Что же я должен был обнаружить в разделе под римской цифрой IV? Машинопись моей статьи, которую не хотят мне простить, а Тоби поместил машинописный черновик среди экспонатов им организованной (и оплаченной) выставки в честь пятидесятилетия издания «Доктора Живаго». Он субсидировал выставку в Университете Мичигана (его Alma Mater), и никто не смел возразить против антипастернаковского экспоната, а то бы не только статьи, меня бы самого на порог не пустили.
С противниками не спорят, спорят с единомышленниками, изображая дискуссию, в самом деле иная точка зрения в системе организованной культуры существовать не может. Но Тоби признавал altera pars. Не читая по-русски, он получил представление о моей статье из международного реферативного журнала. Сотрудничая с Хольцманом, я оказался погружен в историю издания и пропаганды «Доктора Живаго», и уж если Тоби с чем не спорил, так это, с чем спорит Бенедикт Сарнов, иронизируя над книгой Ивана Толстого о роли ЦРУ в издании «Доктора Живаго».
Не знаю, исходя из каких источников, Бен узнал, что роль ЦРУ в судьбе романа есть всего лишь злостный вымысел Ивана Толстого, Тоби знал – так было, а недавно в Америке вышли две книги о роли ЦРУ в издании «Доктора Живаго». В рецензии на эти книги советолог и биограф Солженицына, Майкл Скаммель, рассказывает, что в Музее ЦРУ среди экспонатов выставлен экземпляр того издания романа, «послужившего орудием в холодной войне»[166].
На Западе есть исследователи, которые полагают, будто писатели, чьи творения использовались в холодной войне, и не подозревали, по своей непорочной простоте, что их творениями манипулируют политически. Один исследователь выпустил книгу о том, «как ЦРУ обманным путем заманило в свои сети лучших писателей мира»[167]. Коварное ЦРУ и невинные писатели! В книге излагается история изданий на средства рупора ЦРУ, так называемого Конгресса по борьбе за культуру. Генеральным секретарем Конгресса служил кузен Владимира Набокова, Николай Набоков, тоже писатель, а ещё и композитор, как видно, в штатском. О Конгрессе по борьбе за культуру есть целая литература и не осталось секретов. Однако в книге исследователя, названной «Доносчики», не назван главный редактор наиболее известного из субсидируемых Конгрессом изданий, где печатались и Борис Пастернак, и Грэм Грин. У меня была возможность встретиться с главным редактором того издания, и я услышал от него в самом деле нечто, обличавшее в нем человека неправдоподобно наивного: ему не приходило в голову узнать, откуда поступают средства на его издание. Если не приходило в голову редактору журнала (когда в литературном мире о том уже было известно из печати), то лишь не зная разницы между простодушием и притворством автор «Доносчиков» мог сделать свои выводы. Редактор не догадывался, на чьи деньги выпускает он журнал, несправедливо спрашивать и с авторов, в том же журнале получавших гонорары за их публикации, пусть источник существования журнала широко известен.
Хольцман называл вещи своими именами, он толковал их по-своему, но – называл. Тоби вызывал меня для библиографической помощи, например, каталогизации его новых приобретений на русском языке, которого он не знал. В пристрастиях мы расходились, но, не споря, занимались делом. «Я бы чаще вас приглашал, – говорил Тоби, – но вы дорого берёте». Я ничего не брал, но дорого ему обходился, считая дорогу и гостиницу, и только удивлялся: едва ли можно было найти пример такой терпимости за свои же деньги. На мероприятии, посвященном Пастернаку в Университете Мичигана мы с Тоби сидели рядом и выст