О чем Солсбери не написал и о чем, очевидно, писать считалось ненужным: в творческой среде шла своя борьба – за власть в литературе. В борьбе не на стороне тех, кто подвергся критике сверху, участвовали заметные фигуры из ленинградцев, например, литературовед Александр Григорьевич Дементьев и ставший писателем литературовед Федор Абрамов. У нас мало что издавалось без закулисной, внутрилитературной борьбы, известно мне из семейного опыта двух поколений печатавшихся, и книги Федора Абрамова оказались изданы не без борьбы – с кем? Не знаю, но хотел бы узнать, конечно, не домыслы – документы.
«Что деревня! Деревня значения не имеет», – в разговоре с моим отцом сказал руководитель центрального издательства. Свой рассказ об этом разговоре отец повторял снова и снова, не в силах поверить, что слышал сказанное решающим, кого печатать и не печатать. «Он едва ли не первым нанес удар по сталинской лживой литературе о деревне», – пишет ленинградский литератор, которому Федор Абрамов стал известен в конце 50-х годов[171]. Литератор не знал, кто у нас противился правдивой литературе о деревне, не знал и того, что писатель, который нанес удар по «лживой сталинской литературе о деревне», выступал одно время в духе сталинской литературной политики.
Выступавший против «самых талантливых» Александр Григорьевич Дементьев стал с перемещением из Ленинграда в Москву сотрудником Института мировой литературы. Мы с ним числились в разных отделах, но заседали нередко вместе. Ленинградских разгромных «подвигов» ему не припоминали, хотя было известно, что в литературном Ленинграде вел он себя не самым мирным образом. У фронтовика-добровольца были подвиги без кавычек, отмеченные наградами за войну, но сразу после войны что-то заставило его поступать конъюнктурно. В биографии Дементьева послевоенная критическая деятельность, проходившая в Ленинграде, не упоминается, лишь говорится, что он «переехал в Москву». Переехал не без ленинградской драматической интермедии, на протяжении которой и при его участии развертывалась кампания, направленная против «талантливых и влиятельных», и увенчавшаяся неудовольствием со стороны властей в отношении тех же талантливых и влиятельных. В столице Дементьев продолжал служить участником разгромов. В Ленинграде по ходу кампании против журналов «Звезда» и «Ленинград» Александр Григорьевич громил космополитов, в Москве – националистов из журнала «Молодая Гвардия», в ИМЛИ разносил ярую правдоискательницу Галину Белую.
С Галей мы не были единомышленниками, и мое сочувствие ей беспристрастно. Не за то Дементьев Галю разносил, за что надо бы разносить: за доморощенное обращение с терминами. Александр Григорьевич придирался к Белой, вопрошая, зачем она пишет ветвисто-иносказательно вместо того, чтобы выражаться напрямую. Что спрашивать, когда прямо написать невозможно? Дементьев требовал от Галины Белой признания, что она – против, чуть ли не диссидентка. В то время Александр Григорьевич был, кроме сотрудничества в ИМЛИ, замглавного в «Новом мире». Значит, саморазоблачиться Галине Белой предлагал практический руководитель печатного флагмана свободомыслия. Уж на что я не терпел Галиной литературно-критической манеры, но тут стал ей сочувствовать. Нас всех, сотрудников ИМЛИ, в те поры вызывали в академическое издательство и требовали, чтобы мы из наших работ убрали неконтролируемый подтекст: за руку поймать не удалось, чисто сработано, так что уж вы сами удалите подразумеваемый и недопустимый смысл вами высказанного.
Требуя от Галины Белой откровенных признаний, Александр Григорьевич показывал себя мастером околичностей. К нему как Заместителю Главного редактора «Нового мира» отправился я с воспоминаниями Ричарда Олдингтона о Д. Г. Лоуренсе. «Нет, голубка сизокрылая, мы этого печатать не будем», – высоким бабьим голосом пропел А. Г. Говоря о «голубке» бывалый литературный оператор, видимо, имел в виду поистине голубиную наивность предлагать материал, не достойный такого журнала, как «Новый мир». «Зря во вступительной заметке вы упомянули, что Лоуренс был любимым писателем Гитлера!» – сказала мне Тамара Лазаревна Мотылева, член Редколлегии. А что было делать – умалчивать? Но кто же у нас станет печатать апологетику писателя, имевшего несчастье стать любимцем нацистов как говоривший, что писать надо кровью? Однако в чести у нацистов были Гёте и Шиллер, их юбилеи мы справляли даже во время войны. Воспоминания Олдингтона были направлены на рецензию авторитету из авторитетов, Анне Аркадьевне Елистратовой, а уж ей, конечно, было известно решительно всё и об Олдингтоне, и о Лоуренсе, и даже Елистратова, не способная совершить какой-либо ошибки, материал одобрила и рекомендовала к публикации. Но в разговоре со мной Александр Григорьевич умолчал о реальной причине отказа. Он завернул материал, не стоивший помещения в «Новом мире»[172].
«В моем сердце дожди и дожди за окном…»
Рассуждая о неудовольствии наших властей по отношению к писателям, забывают застрельшиков Невского побоища. Ведь ни одна идеологическая операция у нас не начиналась без артиллерийской подготовки. Сверху запрашивалась информация – подавалась снизу. Мой сокорытник со школьных лет, экономист и романист Коля Шмелёв, рассказывал, как его справка по экономике пылилась «наверху», пока его предложения не сочли своевременными, и закрытая справка стала статьей, ошеломившей многих призывом не опасаться возможного последствия реформ – безработицы.
Сотрудникам ИМЛИ, в том числе, и мне, приходилось составлять справки, которые уходили туда же, наверх, куда в своё время поступила информация с именами Зощенко и Ахматовой. На какой бы верх справки ни уходили, это единственный жанр, в пределах которого, касаясь неприкасаемых проблем, можно было высказаться начистоту. Писал я откровенно, что думал. Уж отводил душу! Справки давали возможность описать и определить литературное явление, а там – как хотят. Однажды референтам было велено дать сведения о современном марксизме на Западе, и я сообщил, что марксизма в нашем смысле за рубежом почти нет, там под марксизмом понимается либо экономический детерминизм, самим Марксом отвергнутый, либо ранние марксовы рукописи, иначе говоря, марксизм, который Маркс со временем преодолел, поэтому у нас и сомневались, нужно ли публиковать эти материалы, противопоставляя раннего Маркса – Марксу зрелому. Родионыч вернул мне реферат и, как всегда спокойно, прибавил, пришептывая: «Кому нушны подобные шведения?» Уже с началом перестройки, просили ответить, признавать ли существование у нас цензуры или не признавать. Тут мою справку приняли, через пару дней позвонили и сказали: читайте газеты! В интервью Горбачёва зарубежной прессе содержалась раскавыченная выдержка из моего реферата. Лидер перестройки признал, что, мол, цензуруем, что там говорить. А велика ли была тайна? Секрет Полишенеля. Скрывать наличие у нас орвел-лианского Правдопроизводственного ведомства было невозможно. Монографии опубликованы, в основном в США, о том, как мы цензуруем, со всеми подробностями, и некоторые детали для своей «закрытой» справки я почерпнул из этих известных всему учёному миру публикаций. Отвечал я на вопрос, поставленный примерно так: «У нас ведь есть цензура, не правда ли?». Отвечал я и на вопрос, не порнография ли переведенный на Западе, а у нас ещё неопубликованный роман «Русская красавица». И я написал: это картина нашего внутреннего разложения. Начальство покачало головой, было мне сказано в тоне упрека: «Написал бы порнография – можно бы арестовать автора». Невозможно было написать по той же причине, по которой некогда судья Вулси не осудил «Улисса». Повествование Джойса со всевозможными человеческими отправлениями (что тогда приняли за порнографию) преследует серьезную цель – такой приговор вынес Вулси. И роман «Русская красавица» не был порнографией, секс и мат служили серьезной цели, центральный персонаж – потаскуха, обслуживая партийный верх и преступный низ, как бы делала срез советского общества. Стилистические средства использованы в «Русской красавице» умело и уместно. Скажем, заборное уравнение из трех неизестных XYZ, приведенное на страницах романа в общепонятном варианте, обрело значение символическое. Жаль, в зарубежном издании автор вычеркнул выразительный кусок. У красавицы – подруга, тоже потаскуха, она, попав на Запад, оказалась невысокого мнения о тамошнем сексе, о чем сообщила в письме. Эту лучшую страницу в романе автор снял в переводе, очевидно, чтобы не обижать Запад[173]. Наконец, если американский судья отметил, что «Улисс» книга не для читателя, то «Русская красавица» увлекательна[174].
Всё зависело от того, кто составлял такие бумаги и что там наверху хотели в них прочесть. Кого для примера проработать? Спрашивают – отвечай. И если кто-то был кому-то по личным мотивам неугоден, почему не воспользоваться случаем? В накалённой страстями обстановке кто-то и подбросил имя Ахматовой, вычитав у Виктора Максимовича Жирмунского и у Бориса Михайловича Эйхенбаума давние отзывы о ней с употреблением слова «блудница». Сверху могли вернуть справку да ещё и наказать за такие с позволения сказать изыскания, но, видно, нашли, что годится. Если нам нужен ответ на вопрос, а не очередной самообман, необходимо добраться до изначальных науськиваний. Кто хотел досадить Ахматовой или Зощенко, кто подсунул выдержки из старых высказываний о её стихах?
Называть имена не обязательно. Решили же ирландцы не упоминать виновников междоусобной Бойни 1969 года после того, как выяснили, что кровопролитие было делом подстрекателей, а не стихийной вспышкой страстей. Не надо называть имен – важна суть случившегося. Не надо и на власть сваливать, когда поступила наверх информация о лирике Анны Ахматовой, а так же о сатире Михаила Зощенко в ответ на задание выяснить, не подгнило ли что-нибудь в нашем коммунистическом ко