Постижение происходящего
«Горбачевская перестройка – явление сравнительно недавнее и последствия её невозможно предсказать».
Ещё в референтские времена, читая в спецхране английские и американские газеты и журналы, в которых из номера в номер говорилось, какие же болваны руководят их страной, и поглядывая из окна библиотеки на звезды или на железную фигуру на площади, я не мог не думать: «Если везде дураки, то почему у нас такие дураки?». Кое-кого из занимавших достаточно высокое место в нашей системе я встречал, даже знал, причём довольно хорошо, и с годами узнавал ещё больше ответственных работников, облечённых властью, попадались среди них неумные и невежественные люди (где таких нет?), но больше было таких, которые точно в насмешку над собой изображали карикатуру на самих себя: рассуждали и действовали, как персонажи яшинских «Рычагов»: против очевидных требований здравого смысла. Почему (согласно грибоедовскому определению) «умный наш народ» то и дело оказывается глупее, чем он есть на самом деле?
Читать я старался, раз уж меня допустили, как можно больше, и всё больше за пределами моих узкоспециальных интересов, читал, дорвавшись, и чем больше книг под гайкой я читал, тем чаще вспоминался мне рассказ моего дяди, ветерана Отечественной войны: наш радиоперехватчик, слушавший изо дня в день гитлеровскую пропаганду, сам потребовал «Арестуйте меня, я разложился». Многое из того, что я читал, ошеломляло, разительно не то, что мы читали в нашей прессе. Или, лучше сказать, чего мы не читали, о чём ни слова у нас не было. Спецхран приучал меня видеть всё не так, как у нас это подавалось. Иногда, начитавшись, оглядывался я по сторонам, как бы опасаясь, не видно ли со стороны, до чего же непозволительная информация роится у меня в голове. Стоило в спецхран пойти и, казалось, открывается подноготная вещей.
На самом деле так только казалось. В конце 60-х годов статью о смене власти в СССР сочли нужным «закрыть» на замок двойной. Статья была изъята даже из спрятанного в спецхран американского журнала, и я решил, что от меня скрыли всю правду о том, что творится у нас наверху. Но когда началась перестройка, я по старой памяти отправился за правдой в спецхран, однако нашёл там меньше того, что уже можно было узнать из нашей прессы. С пропере-строечной пропагандой советологи были заодно, не докапывались они до корней перестройки. Дружеские радиоголоса, многие годы утверждавшие, что у нас государственный капитализм, который мы обязаны признать вместо будто бы коммунизма (звучит в памяти голос Анатолия Максимовича Гольдберга), эти голоса вдруг заговорили о нашем коммунизме, с которым пора покончить.
Забор в забор с усадьбой Московского конного завода, где я по-прежнему бывал, на даче жил Министр связи (конзавод с горьковских времен был окружен правительственными дачами). Вечером, когда уже спускалась темнота, министр выходил в луга, те самые, где бродили лошади, а когда-то, при Бабеле, бродили и женщины. И я вечерами шёл в луга к реке, дорога неширокая, вроде ущелья. Однажды мы с министром прошли друг другу навстречу совсем рядом. Он в луга спускался, а я по тому же спуску поднимался. Слышу голос Гольдберга. Откуда вдруг? А это идущий мне навстречу небольшой гражданин, прижав к уху портативный приемничек, слушает… Можно ли было не покончить с коммунизмом, если власти, с коммунистическими билетами у сердца, прислушивались тайком к дружеским голосам из-за бугра?
Можно или нельзя меняться по наущению извне следует из решений Комиссии Витта. Согласно американским источникам, Даниель Витт – из тех теневых фигур, что влиятельны и властны в силу своей бесконтрольности. Под председательством Витта, специалиста по приватизации, в Москве по-хозяйски заседала Комиссия, называемая его именем. На тех же заседаниях присутствовали Горбачев с Ельциным – как наблюдатели.
В разгар гласности помощник Вице-Президента Академии Наук, Эдуард Володин, меня предупредил: «Не верь!». В Институт был он привлечен, как привлекались многие, магнитом непреодолимой силы, цветником красавиц, которых администрация, в лице Ушакова, приняла на должности секретарей. Магнит был такой мощности, что ко мне «на минутку» заглядывали друзья и редакторы, но минутка растягивалась на часы, пришедшие теряли голову, забывая, что пришли ко мне. Володин предостерег, однако не уточнил, чему следует не верить. Но в ИМЛИ работала супруга Вице-Президента Академии Наук, от неё мы слышали: «Как они могут это говорить?!» «Они» – партийные перевертыши, поносившие то, чему служили, делая советские карьеры.
Мексиканизация Москвы
«Потом я рассказал про американцев, мексиканцев и прочих».
В советские годы имел я неосторожность сказать жене, чего моя несравненная Немезида не дает мне забыть: «На наш век нашего коммунизма хватит». Как мог я ляпнуть такую глупость? Кое-что понимаю, когда смотрю вторую серию того же мирового кино: в США. Видишь и глазам не веришь. Есть силы, готовые в своих интересах пустить под откос страну и выбраться на мировой простор. Им говорят: «Вы же губите национальную экономику». А они, как персонажи «Вишневого сада», точно не понимая, переводят разговор на другое, на дефицит. Подобно Любови Андреевне Раневской, собираются за границу. Не территориально. Им безразлично, где жить. Теперь можно никуда не ездить и присутствовать везде, во всем мире, а им нужна глобальная финансовая система и дешевая рабочая сила, где бы дешевизна ни находилась. Это называется неолиберализм, причем приставка нео означает иронию в отношении к прежнему понятию, а иногда и отрицание прежнего понятия. Мы об этом читали – «Империализм как последняя стадия капитализма», с опорой на «Империализм» Гобсона. Когда читали, не верили, что последняя, а когда своими глазами видишь, поверить ещё труднее: неужели то, что мы читали – правда?
Наше состояние на исходе советского режима представлялось мне безнадежно запущенным, заросшим огородом, который ни прополоть, ни разрядить невозможно, здоровые растения и сорняки переплелись, разве что срыть бульдозером и засеять заново. Отличался ли я от перестройщиков? От диссидентов иногда не отличался, но из своих настроений политики не делал. Трусил? Не мне судить, решусь назвать мое настроение боязнью присоединения – боязнью порабощения чужими мнениями. Разве не было всепроникающего государственного диктата? О чем говорить! Но с учетом официально недозволенного можно было заниматься своим делом, а как присоединяться к оппозиции, если ты не согласен с единодушно-организованной апологией неофициальных литературных кумиров?
Что теперь, задним числом, называют застоем, было ползучемедленным преобразованием. В гуманитарных науках историки исподволь совершали пересмотр предреволюционного времени. Под привычными названиями «Кризис царизма…» и «Крах буржуазной…» печатались тексты анти – в противовес утверждаемому советской пропагандой. Но готовы к пересмотру были немногие. В то время я уже заведовал в Институте подотделом литературной критики, через мои руки один за другим шли коллективные труды, имел дело с издательскими редакторами: что угодно можно было напечатать при условии, что написано основательно, осторожно, старательно, но для этого требовались заготовки материала, между тем заготовок большей частью не оказывалось, старались протащить любимую идею: хотели поскорее пожать, чего не сеяли. Уже покусывали и пинали исподтишка Ленина, но шли по его стопам, намереваясь взять сегодня, завтра будет поздно.
Когда вызвали меня в ЦК перед назначением в журнал «Вопросы литературы», ответственный работник, на уровне завотделом, после нашей откровенной беседы посоветовал: «Не повторяйте того, что мне сказали, если вас вызовут», а головой указывает ещё выше: над ним – кабинеты Горбачева и Яковлева. Отвечал я на его вопрос, как смотрю на совершающееся: «Власть берут компрадоры».
В ту пору я готовил вступительную статью ко «Всаднику без головы», и мне пришлось уточнить смысл этого понятия: мексиканские чиновники, те самые, что в интересах испано-мексиканской элиты, не забывая своих интересов, половину своей страны уступили богатому северному соседу. Слово компрадоры ещё не было у нас в ходу, но я, даже не зная слова или не понимая, что оно значит, соприкоснулся с ранними советскими компрадорами из-за дела… о бычках. Было это в начале меркантилизации советского общества, в конце 60-х годов, вскоре после нашего с Шашириным возвращения из Америки. Позвонили мне домой из Министерства Внешней торговли, передали привет от Трумана и тут же спросили: «Как же вам удавалось ладить с этим сумасшедшим?» Труман бывал вспыльчив, если я плохо понимал тонкости ковбойской езды, но признаков безумия в его речах и поступках не замечал. Заданный мне официальным лицом вопрос оставался для меня загадкой до тех пор, пока, десять лет спустя, во время стажировки в 1979 году не побывал я у Трумана на Рождество и не разузнал, чем же он шокировал работников Внешторга.
Оказывается, чтобы укрепить контакт с Сайрусом Итоном, если не единственным, то самым значительным нашим партнером из капиталистического мира[195], было решено закупить у него бычков, короткорогих, черных, каких для Папы Сайруса выращивал Труман. То были живые бифштексы из первоклассной говядины. Мы с Шашириным видели, как на выставках питомцев Трумана прощупывали, прощупывали, определяя, нет ли в них лишнего жира, нет, сплошное мясо, хлопают по загривку: «Чемпион!» А уж для продажи своего товара Советскому Союзу Папа Сайрус велел Труману отобрать лучших из лучших. Но приехали за бычками представители Внешторга и старались взять какие похуже. Такой подход к сделке привел Трумана в ярость: ведь босс сочтет, что он не выполнил его распоряжения! Сделка не состоялась, и когда Папы Сайруса не было в живых, а Труман вернулся в свою Северную Дакоту, он всё ещё кипел, и уже было можно ему объяснить: наши государственные представители преследовали свой личный интерес, из отпущенных средств истратить поменьше, а излишки поделить между собой. Один из представителей и звонил мне. На этом дело о бычках не закончилось. Уже в 80-х годах, с приближением перестройки, меня нашел Итон-младший, сын Папы Сайруса, он хотел восстановить с нами отношения, которые в свое время прервались: мы бычков покупать не стали, а старика Итона в качестве нашего партнера вытеснил Арманд Хаммер, и я видел, как того обхаживали в нашем Посольстве. После разговора с Итоном-сыном написал я докладную в Иностранный отдел Академии Наук, дескать, наследник лауреата Ленинской премии мира готов продолжить дело отца. Какой ещё мотивировки нужно, если только и говорят о возвращении к Ленину? Однако ответа не последовало, стал я звонить по разным телефонам, но куда ни позвоню – стена, круговая оборона, слышу по голосам: желания иметь дело с американцем по фамилии