В университетские годы, когда Коля стал, хотя и ненадолго, зятем Хрущёва, мы трунили над ним, говоря, не пора ли ему быть директором Института экономики, ведь другой зять уже руководит второй из крупнейших наших газет. Великосоветский брак распался, однако сохранились элитные связи и элитарный взгляд на вещи. Предлагая безработицу как средство оздоровления нашей экономики, Коля едва ли сомневался в том, кого не станут увольнять.
Раскрылся Николай Шмелев в романе, который поручили мне читать для писательской Приемной Комиссии. В романе содержалась исходная самооценка: почему человек, имеющий достаточную профессиональную подготовку и не лишенный чувства слова, не может взять и написатьроман? Конечно, может. Читая Колино повествование, я поражался саморазоблачительности, достойной подпольного человека. Alter ego героя, продукт знакомств и связей, выслушивает в свой адрес упреки в том, что он, выкормыш советских условий, ими пользуется и ещё чем-то недоволен! По тексту: «Вы, проживший всю жизнь как у Христа за пазухой… Страус, уткнувший голову в песок…» Герой, желающий «достичь нирваны», самоуспокоения и самоудовлетворения, делает выводы из своего благополучия, не задаваясь вопросом, чем оно достигнуто, и в конце концов по своему адресу слышит: «Шкура!» Писал бы я не внутреннюю рецензию, а для печати, так бы и написал о романе как вариации на тему подполья. И в публицистике, и в художественной прозе Коля выражал точку зрения благополучных, получивших от советской власти всё и готовых выйти на международный простор. Слышались ещё более радикальные голоса, говорившие: «Пусть крадут, но уж если красть, то как можно быстрее и до конца, подчистую»[201].
Другой позиции придерживался ещё один мой приятель, писатель и редактор «Сельской молодёжи», Борис Ряховский. «Горбачёв, – сказал мне Борис, – плясал под дудку Медунова». Находился, значит, под каблуком у всесильного краснодарского владыки, капитана нашей теневой промышленности. На вид враги или во всяком случае соперники, Горбачев с Медуновым на самом деле заодно, такой ход мысли, не принятый в те времена, подсказал мне Борис: борьбу с коррупцией Горбачев ведёт выборочно, чтобы узаконить грабёж государственной собственности для своих, и кто не поддался одно-сторонне-разоблачительному промыванию мозгов в пору гласности, тому горбачевское двуличие должно быть очевидно. Любитель голубей Ряховский, принимая мой материал о лошадях, обычно говорил: «Что для тебя лошади, то для меня голуби». Для меня лошади – мои «пампасы», реакция на поношение прошлого. Борис был из литературной группировки менее известной, чем «деревенщики», но тоже взыскующей правды и собиравшейся сказать слово даже ещё более радикальное. Горбачевский пляс под дудку медуновскую Борис привез из Ставрополья. Опять слухи, местные, из первоисточника, но следует узнать наверняка, как плясал: фигурально, буквально или же, быть может, так и этак? Танец, если помните, служил у нас символическим актом сервилизма. Кинопленка сохранила пляс приспешников Сталина. В исповеди «Разрыв с Москвой» Аркадий Шевченко, по домашнему близкий к высшим кругам, на правах очевидца дал красочную картину: Хрущев заставляет своих сподвижников чесать в присядку. Так плясал или не плясал Горбачев, как того хотел Медунов?
Не зная ответа, нельзя распутать цепь событий, и я надеялся получить ответ на этот вопрос у советологов. А они вопроса и не ставили! В «Советской мафии» Ваксберга прочёл я о связи Медунова с Брежневым, однако ничего, кроме стандартной версии всё той же «борьбы с коррупцией», в книге юрисконсульта Союза писателей не содержалось.
О коррупции мы, сотрудники ИМЛИ, уже были наслышаны. Рядом с ИМЛИ помещалось исследовательское учреждение. Есть ли оно сейчас, не знаю. У них, подчиненных МВД, не было вывески, у нас, занятых проблемами академическими, была, поэтому к нам нередко, увидев слово «Институт», врывались командированные, однако не по литературной части. Наши секретарши-красавицы адресовали их по-соседству, но обознавшиеся дверью уходить не спешили, привлеченные непреодолимым магнитом.
Мы знали, кто находится рядом с нами, поддерживали добрососедские отношения, оттуда приходили люди в милицейской форме и выступали перед нами. «Должен со всей ответственностью заявить, что коррупции в нашей стране не существует», – говорил оратор в чине генерала милиции. Освещал он проблему, исходя из словарного определения: «Коррупция – преступность, связанная с государственными структурами». А кто сказал, что государственные структуры у нас коррумпированы?
Слушали мы хорошо осведомленного лектора в то время, когда снимали Сергея Семанова. Причина, по которой Сергей «полетел», затеряна в отвлекающих от сути дела разговорах. Но если я от своего отца узнал, почему у нас в 30-х годах перестали печатать перевод «Улисса», то почему сняли Семанова с поста главного редактора журнала «Человек и закон», я узнал от самого Сергея: он сделал попытку раскрыть коррупцию в медуновских владениях. У нас об этой причине помалкивали, и на Западе материал интереса не вызвал. Косвенно историю снятия Семанова использовал Оуэн Села в романе «Под контролем Кремля». У него упоминается оппозиционный орган националистического направления «Молодая гвардия», где печатался Семанов. Ныне, благодаря автору «Советской мафии», о Медунове стало общеизвестным то, о чем раньше было опубликовано в журнале «Человек и закон». Журнальная публикация разоблачала Медунова, а в «Советской мафии» было добавлено: Медунов по мафиозной иерархии являлся вторым, а первым, то есть крестным отцом, был Брежнев.
Пострадавший после сделанных им откровений Семанов уже в постсоветские годы писал о брежневщине как о «золотом веке»[202]. Его книга вышла, когда мы были далеко друг от друга, и я не мог просить у Сергея объяснений этого необъяснимого для меня поворота. Ведь его губили при Брежневе! Теперь звучат голоса, объясняющие этот парадокс. Оказывается, Брежнев, убирая с глаз долой Семанова, охранял его, чтобы сберечь ради дела патриотизма. Если это не выдумка (а выдумки при свободе мысли так же распространены, как и при тирании), то стоило бы рассказать подробнее о гуманном маневре. Тогда коррупция уже утвердилась, процесс пошел, продолжал идти, всё идёт, и выкорчевать современную коррупцию всё равно, что покончить с чиновничьим взяточничеством в старой России, о безнадежности подобной затеи написано у Салтыкова-Щедрина: когда объявили борьбу со взяточничеством, чиновники стали брать взятки такого размера, что нечего было и думать о борьбе с ними.
Сняли Семанова за стремление доказать, что преступность у нас, отвечая определению, связана-таки с государственными структурами. Сняли, понятно, не за уточнение термина, обличителю коррупции приписали деятельность антисоветскую. Мог бы я назвать имена тех, кто усердствовал в разоблачении «антисоветчика», ограничусь указанием типологическим. В годы перестройки поборниками демократии Сергей Семанов был зачислен в консерваторы, и те же поборники потом попадались с поличным как растратчики, фарцовщики и взяточники[203]. Разоблачителя коррупции советских времен разоблачали продолжавшие делать советские карьеры будущие коррупционеры – приватизаторы государственной собственности. Эти «эффекты неожиданности» (термин Шкловского), со всей лицемерной перекрученностью психики приватизаторов, тоже явятся, надо надеяться, яркими страницами в отечественной литературе будущего.
Когда семантика слова коррупция в нашем контексте ещё не прояснилась, молодой Ставропольский сатрап будто бы и выкаблучивал по указке властного сатрапа Краснодарского. Но во всем, что было мне доступно, не находилось решающего момента, когда и как Горбачев сделался государственно-политическим явлением. Даже изданные на английском языке «Мемуары», автором которых значился Горбачев, не прояснили его генезиса. Драматург-реформатор Михаил Шатров, входивший в окружение супругов Горбачевых, при нашей встрече с ним в Адельфи, куда он приехал в свите Ванессы Редгрейв оберегать её от ошибочных уклонов в палестинскую сторону, и уже после того, как перестал он писать острые политические пьесы и до того, как по ходу перестройки занялся продажей мягкой мебели, мне сказал, что получил от американцев стипендию (теперь говорят по-русски «грант») – пишет воспоминания Горбачева. Но имени Шатрова я не нашел в книге, читанной мной в американском издании. Как только в 1995 г. книга вышла, Джек Мэтлок, американский посол в СССР времен перестройки, рецензируя «Мемуары», удивлялся, что не указано ни кто записал, ни кто обработал, ни кто перевел эту исповедь в тысячу страниц. Никаких указаний на реальное авторство.
Горбачева выдвинул, начиная со Ставрополя, можно сказать, сотворил как гомункулуса величиной с человека, крупный и ещё выше пошедший в гору партиец. О нем мне очень хотелось почитать в тех же, загадочных по происхождению «Мемуарах», но не нашел там ничего содержательного. Хотел прочесть, потому что судьба этого значительного лица меня коснулась в конном мире. Конникам покровительствовал на самом верху Секретарь ЦК Кулаков Фёд-Давыдыч, как называл его Долматов, земляк и фаворит могущественного партийного босса. Сидя в сияющем директорском кабинете среди скульптур Лансере и полотен Самокиша, из года в год ждали мы звонка из кулаковского секретариата: можно ли отгружать избранного жеребца, о чём уже было договорено по телефону с американской стороной? Все вопросы, будь то запуск ракеты в космическое пространство или выход скакунов на старт больших международных призов, решался на самом верху, и если бы не Фед-Давыдыч, не ступили бы копыта наших коней на ипподромные дорожки Мэриленда. Один Кулаков, отвечавший за сельское хозяйство и, говорили, метивший ещё выше, был нашей надеждой и опорой. Так из года в год сидели мы и ждали решения, о котором оповещали в последний момент, накануне выезда. И однажды дождались: скончался, скоропостижно скончался наш партийный покровитель. У Роя Медведева я прочёл: «Тёмная история», однако «Мемуары» самого Горбачёва истории не прояснили. О Кулакове – несколько сочувственных фраз, о Медунове и вовсе вскользь, будто тот, чье имя значится как авторское, не только не мог пройтись в присядку по указке могущественного соседа, но лишь едва был с ним знаком, разве что встречал всевластного хозяина на теневой стороне системы. Существовал ли между Медуновым и Горбачёвым контакт и на какой основе, мы так и не узнали, но можно ли было об этом не спрашивать, если они соуправляли российской житницей? У Ваксберга в «Советской мафии» было сказано о неприязни Горбачева к Медунову, но с каких пор осмелился он неприязнь выказывать? И когда это чувства мешали проведению той же политики? Разве Сталин, достраивая казарменный социализм, не был продолжателем дела Троцкого, своего смертельного врага?