Уроки ковбоя
«Животнолюбие. Люди и баловни».
Книга под таким названием вышла в Америке, когда мы с Шашириным привезли за океан тройку и познакомились с ковбоем Труманом Кингсли. С тех пор книга исчезла, возможно, задушенная промышленностью, производящей корм для домашних животных особого разряда – pets, баловней. Быть может, книга не имела спроса: у кого нет баловней, тому и читать книгу незачем, у кого баловни есть, тот не станет подрывать своих привязанностей. Книга опровергала тезис, на котором зиждется животнолюбие, будто бы усиливающее любовь к ближнему. Собак и кошек, львов и обезьян, попугаев и питонов любят вместо людей согласно старинным французским стихам:
Чем больше узнаешь людей,
Тем крепче любишь всех зверей.
Не сумел я обнаружить оригинала этих строк, их вспоминал в тюрьме Бутович, у него, коннозаводчика, баловней не было, ведение конской породы – не баловство. Помешательство на любимых животных – психотерапия. Формулу животнолюбия предложила актриса, кинозвезда, отвечая на вопрос, почему она незамужем: «Мне достаточно безраздельной любви моей собаки». В штате Массачусетс дама-политик, потерпевшая поражение на выборах, подвела своих избирателей, и партия, её выдвинувшая, лишилась большинства, но дама не печалилась: «Буду больше проводить время с моей собакой».
Положено иметь собаку и главе государства. Годится ли в Президенты Барак Обама, вопрос обсуждался: у него собаки не было. Сторонники его поспешили объяснить, что его дочери страдают аллергией на собачью шерсть. Чтобы закрыть вопрос, влиятельный союзник Эдвард Кеннеди подарил им пса, не раздражавшего иммунную систему организма, этот друг человека португальской породы стал Первой собакой страны в ряду вошедших в историю президентских баловней XX столетия, как Фала Рузвельта и Чекер Никсона. Мода современная: мы ничего не знаем о гончих Вашингтона, а у него, псового охотника, наверное, некоторые из чепрачных заслужили особое благорасположение хозяина, но во время нашего осмотра его мемориального имения в штате Виргиния собаки даже не были упомянуты. Современное самоцельно-непрактичное баловство друзей человека – черта массового гедонизма, заменяющего общественную активность. Надо же чем-то занять голову!
У Трумана Кингсли, дружба с которым не прерывалась до конца его дней, увидел я другую, как у героев Джека Лондона, привязанность к животным. «Нет, это не любовь!», – говорится у Шекспира. Дружба с Труманом началась конфликтом из-за моего непонимания принципиальной разницы между конниками и ковбоями. Конники, разъяснил мне Труман, это спортсмены, а ковбои – скотники, лошадь для ковбоя – средство существования, между ковбоем и конем особая взаимная привязанность. Это я испытал: лошадь Трумана на меня бросилась и чуть не растоптала, а Труман покачал головой: «Странно! Ведь мы же с тобой друзья». Лошадь, очевидно, того не учла. На другой день, на варке, она ко мне потянулась, кажется, прося прощения.
Благодаря Труману я убедился, что киногерои, изображаемые Гэри Купером, и персонажи книг Виля Джемса – реальность. Труман своим существованием подтвердил невыдуманность легендарной Америки, куда мечтали сбежать русские мальчишки.
Трумана при жизни и после безвременной кончины, я, как мог, описал под вымышленными именами и под его собственным именем[220], но героико-трагическое воплощение американизма, каким в моих глазах явилась эта фигура, требует литературных сил много больше моих. Это должна быть повесть, а то и роман, созданный пером не слабее Фрэнка Норриса, вроде его «МакТига» (роман у нас не был переведен, а в «Истории литературы США» оказался лишь упомянут). Труман вел игру по правилам, но пережил крах по ходу игры, которую выигрывают правила нарушающие.
Скотовод не был бизнесменом. Понимавший быков, как самого себя, и покровительствуемый железнодорожным магнатом творил чудеса, но после кончины Папы Сайруса другого патрона ему не нашлось, и Труман оказался раздавлен.
Все это я высказал на его похоронах, когда мне дали возможность над гробом слово сказать, говорил полчаса, слушали фермеры и ковбои, население городка в Северной Дакоте, где когда-то батрачил Кнут Гамсун. Норвежец описал местные живописные закаты, которых я не увидел: старался помогать Труману, он работал, не покладая рук, я тянулся за ним, и сон сваливал меня до заката.
Из хрестоматии
«При капитализме человек эксплуатирует человека, при коммунизме – наоборот».
Экономист Джон Гэлбрайт по приглашению Студенческого Общества выступал в Американском Университете под Вашингтоном во время моих вечерних занятий по курсу «Великие писатели», то есть Толстой и Достоевский. Очень хотелось мне пойти его послушать, я ожидал, что студенты сами попросят меня отменить класс и пойти на его лекцию. Вместо этого пришлось мне у них просить разрешения прервать занятия, чтобы удовлетворить своё любопытство. Нехотя они согласились, пришли мы, когда лекция уже закончилась и начались вопросы и ответы.
Высокий сухопарый старик, образцовый тип американца, как мы себе представляем «американского дядюшку» (хотя он по рождению канадец), послушно отвечал на вопросы тщедушного студентика, который председательствовал. Молодой человек допрашивал старика, будто старик сдавал ему экзамен или в чём-то перед ним провинился. Не успел я вникнуть, о чём речь, как мои студенты сказали: «Хватит! Пошли отсюда!». Гэлбрайт запечатлелся в моей памяти как человек, сумевший поднять важнейшие вопросы, указывая на приход общества потребления вместо общества производства, но ответов у него самого не было. Но ведь им же сказано, что экономические предсказания делают гадание по звездам похожим на точную науку.
Волшебное лошадиное слово
«… Разводил рысаков и верховых лошадей орлово-ростопчинской породы».
Более полувека тому назад мы с доктором Шашириным, оказавшись в Америке, предприняли попытку встретиться с Татьяной Львовной Толстой. У меня к ней была рекомендация от супруги наездника Щельцына Екатерины Всеволодовны Мамонтовой. Внучка Саввы Мамонтова, дочь Всеволода Саввича, ставшего после революции судьей по собакам, она, социально совсем не ровня мужу, была женой декабристского склада, последовала за ним в сибирскую ссылку. С Татьяной Львовной они были знакомы с давних пор. Когда перед отъездом с тройкой за океан я сказал ей о своем намерении повидаться с дочерью Толстого, Екатерина Всеволодовна живо её вспомнила и, как бы подготавливая меня к встрече, изобразила ее манеру говорить и действовать грубовато-решительно. Но у нас с доктором, как только пересекли мы американскую границу, пролегла поначалу полоса неудач. Первый же механизм, который мы увидели на американской земле, питейный автомат, оказался украшен табличкой «Не работает». В гостинице не работал лифт. На лекции в школе меня попросили повторить эпопею поломок, чтобы записать на пленку, но школьный магнитофон сломался. Тут перестали «работать» собравшиеся меня послушать американские преподаватели: они умерли со смеху. Не «работала» и графиня Толстая, сломала бедро. «Ну, будем ей звонить?» – спросил Николай Николаевич Мартьянов, книготорговец, который одно время был у неё секретарем. Если мой дед когда-то не пошел глазеть на Толстого, так и я не стал рисковать. Звонить надо было в Толстовский Институт при Толстовском фонде на Толстовской ферме, это учреждение, и даже целое хозяйство, неподалеку от Нью-Йорка, возглавленное дочерью Толстого, было основано при поддержке ЦРУ По тем временам подобные контакты не поощрялись. А когда я, двадцать семь лет спустя, оказался в Загородной Лощине, где находится освященная именем Толстого ферма, времена были совсем другие и властной основательницы-хозяйки уже не было на свете.
Попал я в Толстовский Институт, как попадал во множество разных мест: выступить с лекцией. Тема была «Русская литература и основные черты русской культуры», аудитория не обитатели фермы, а местные учителя, человек двести. Тогда в США кого угодно могло привлечь любое выступление, если в названии стояло что-нибудь русское. Американцы еще интересовались нами, желая понять, как это вдруг, вроде бы сам собой, перестал существовать их опасный соперник.
Приехал я на Толстовскую ферму за день перед лекцией, отвели мне комнату переночевать, и я сразу почувствовал себя как дома: в комнате была батарея центрального отопления, а под ней стояла стеклянная банка, туда из подтекавшей трубы капала вода. На другой день после выступления у организаторов лекции я спросил, нельзя ли мне поговорить со старейшей обитательницей Толстовского приюта Верой Константиновной Романовой. Мне было сказано: «Ее Императорское Высочество никого не принимает». «Пожалуйста, скажите Великой Княгине, что я знал наездника, который ездил на лошадях ее брата». И двери великокняжеского покоя распахнулись.
В то время для американского академического Шекспира мы с женой составляли обзор «“Гамлет” в России» и среди других материалов пользовались изданием шекспировской трагедии, которое подготовил ее отец, переводчик и поэт, Великий Князь Константин, печатавшийся под литерами К. Р. «Спросить ли с каждого, как он того заслуживает, кто бы избежал кнута?» – его перевод. Не заговорить ли с Великой Княгиней о «Гамлете»? Но двери небольшой светлой комнаты распахнулись передо мной благодаря моему знакомству с наездником, который ездил на рысаках, принадлежавших ее брату, коннозаводчику Димитрию Константиновичу. Не успел я, входя в комнату, про себя решить, о чём же завести разговор, о Шекспире или о лошадях, как раздалось, нет, прозвучало, словно старинные часы сыграли менуэт: «Ведь его расстреляли». «Расстреляли» произнесла едва слышно пожилая фарфоровая куколка, и до меня дошло, что это упрек. Мне указывали на мою бестактность: великокняжеский брат, мной упомянутый так, между прочим, погиб от рук той власти, которой служил я.