[224]. Теперь мы знаем, что в России справедливо считается, и это действительно так, что именно Пушкин является для нас ведущей звездой, солнцем русской литературы, создателем русского литературного языка. Мы знаем, что Достоевский сказал: «Пушкин – это всё для нас»[225], то есть он хотел сказать, что Пушкин – это центр, зенит русской культуры и русской литературы, и поэтому мне кажется, что памятник Пушкину на территории одного из университетов в столице Америки имеет большое, символическое значение: он напоминает о подлинной русской культуре[226]. Некоторые люди здесь думают, что русская культура началась только с семнадцатого [года] или чуть раньше, а Пушкин в себя вбирает всё: и прошлое, и будущее, и настоящее. В частности эти его знаменитые слова: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я Свободу и милость к падшим призывал», – в этих словах так много вмещается, тут краткое христианское [нрзб], тут лучшая русская традиция, тут именно то, чем жила подлинная русская литература. Ведь все наши большие писатели, мне кажется, шли к Пушкину, это подкрепление всем тем, кто преподает русский язык, русскую культуру, кто изучает её, и мне кажется, что изменение [нрзб] понимания между американцами и русскими не будет достигнуто иначе, как на этой интеллектуальной, духовной, творческой почве, и Пушкин здесь – центр.
Вопрос. Во многих воспоминаниях, в том числе, у Федотова, говорится, что в России после войны происходили перемены к лучшему. Что имелось в виду?
Д. Д. Коммунистическая власть смягчилась. Жизнь нормализуется, демократизуется – я тоже стал в это верить, многие в это поверили. Жившие во Франции, как вы знаете, думали вернуться в Россию. И у меня было такое чувство, что в России отношение к людям становится более нормальным, что будет возможность вернуться. В то же время я знал, что у матери и у сестры в Риге очень тяжелое положение. Сестра умерла в 49-м году. Я старался выписать мать, но неудачно.
Вопрос. Из советской Риги?
Д. Д. Советской Риги. Там похоронены все мои родные. Отец, мать, сестра.
Вопрос. Расскажите ещё о вашем рижском периоде. Ведь вы жили в Риге, когда там была активна так называемая Riga Faction, Рижская фракция, в которую входил Исайя Берлин. Но, вероятно, вы были слишком молоды, чтобы…
Д. Д. Я пережил время усиления латышского национализма, шовинизма. При мне совершился переворот националистический. Пришел к власти Ульманис, все иностранное, нелатышское стало сокращаться. Когда я поступал в гимназию, было восемь русских гимназий, а когда я кончал гимназию, осталась одна. Гимназии сливали вместе, закрывали, становилось всё хуже и хуже. Латышское правительство, латышские активисты брали пример с Гитлера, с национал-социализма, иностранцам-нелатышам становилось всё труднее, всё хуже.
Вопрос. Похоже на то, что происходит сегодня в Латвии?
Д. Д. Я часто там бывал и бываю, и что сегодня происходит в Латвии и в Эстонии, это продолжение политики тамошних правительств до войны: национализм и шовинизм.
Вопрос. Чем ваше поколение эмиграции отличается от последующих?
Д. Д. Я думаю так: мое поколение и моих родителей связаны абсолютно с Гражданской войной. Когда шла Гражданская война и Россия разделилась на красную и белую, то первая эмиграция – белая эмиграция, люди, которые были на белой стороне, вольно или невольно оказались за границей. Из России они выезжали не по своему желанию, не потому, что они решили, будто за границей лучше жить. У них не было другого выхода. Их прижали к морю, посадили на корабли и вывезли, или же они бежали разными путями. Например мой отец, у него не было выбора, он знал, что с ним будет. Эта эмиграция была идеологической. Мы ощущали себя политической эмиграцией. Оказались мы за границей не по своей воле, и у многих, у большинства была надежда, что они вернутся обратно, что их положение временное. И за границей они старались сохранить свою связь с Отечеством, они хранили идеи, которые их волновали до революции. Свидетельствовали об этом такие организации, как Воинский Союз[227]. Эмиграция до Второй Мировой войны была патриотической, жила воспоминаниями и надеждой вернуться домой. Сам я не был на родине, но моему поколению это передавалось предыдущим поколением.
Вопрос. В 60-х годах в Америке существовало множество эмигрантских газет, общее от них впечатление – необычайной разобщенности, внутренней разобщенности эмиграции и вражды между различными группировками.
Д. Д. Я с вами согласен. Возможно, это национальная черта. Я всегда с некоторой завистью смотрел на латышей. Они крепко держатся друг друга ради самосохранения. Чем меньше народ, тем больше сцепки, и чем больше народ, тем больше разобщения: «Ну, нас всё равно много!» Были и левые и правые, и демократы, и монархисты, и всё-таки та эмиграция жила общими интересами, люди жили за границей, но интересовались, каждый по-своему, но это другое дело, и обвиняли друг друга, тоже другое дело, но жили мыслью о России, какой они её себе представляли.
Вопрос. Вам посчастливилось знать выдающихся представителей эмиграции. Кого вы прежде всего имеете в виду?
Д. Д. Скажем, в Риге. Туда приезжали писатели. Приезжал Бунин, Шмелев приезжал, Ильин приезжал.
Вопрос. Иван Александрович Ильин?
Д. Д. Да, Иван Александрович. Я хорошо себе представляю его. Девятнадцать-двадцать лет мне было, я являлся распорядителем на разных собраниях. Газета «Сегодня», где я работал, была одной из самых больших газет, она объединяла Прибалтику. И латыши, и эстонцы, и литовцы, они, быть может, и не любили Россию, литовцы и поляки ненавидели друг друга, но не могли общаться без русского языка.
Вопрос. Вы говорили, что знали Георгия Петровича Федотова…
Д. Д. Его я знал очень хорошо. Когда я попал в Америку и оказался в Нью-Йорке, Георгий Петрович преподавал во Владимирской Духовной семинарии. Кроме того, он регулярно читал лекции в Обществе друзей русской культуры[228]. Я на этих лекциях постоянно бывал, принимал участие в их организации. Поэтому Георгия Петровича знал ближе, чем кого-либо ещё.
Вопрос. Значит, Федотов характерный представитель того типа эмигрантов, о которых вы говорите: находясь за границей, они продолжали жить в России?
Д. Д. Федотов был одним из наиболее ярких таких представителей. И вот если говорить о нём и об Ильине – это совершенно разные люди. У них на всё были различные точки зрения. Но тот и другой были бесконечно связаны с Россией. Могли быть люди совершенно разных убеждений, но с той же творческой напряженностью стремившиеся к России.
Вопрос. Читая и перечитывая Федотова, получаешь впечатление, что он был верующим человеком, который всю жизнь сомневался, христианская ли у него вера?
Д. Д. Федотов был исключительно чистым и интеллектуально честным человеком. Он боялся… как бы это сказать… всякого перебора. Ему казалось, что и в религии нашей много надуманного, преувеличение какое-то… Например, он говорил: «Митрополит Всея Америки – как это нескромно! При чем здесь вся Америка и вся Канада? Люди пыжатся, что-то изображают из себя. А это небольшая кучка людей». Георгий Петрович Федотов, по-моему, олицетворение скромности. Порядочности и скромности. Не принимал он преувеличений – это раз. Во-вторых, он был по своим убеждениям социалистом, о чем он писал и говорил. Опять-таки не в смысле членства в партии. Он стремился к тому, чтобы была действительно справедливость. Чтобы власть не принадлежала какому-то одному человеку или олигархии. Чтобы власть была справедливо распределена. Чтобы государство заботилось о человеке. Он был интеллектуальным социалистом. Ему чужда была Империя как таковая. Император, культ власти, силы, славы – это ему было чуждо. Он стремился к тому, чтобы государство беспокоилось о благосостоянии людей.
Вопрос. Он прошел сложный путь. Принадлежал полностью к старой России. Правнук полицмейстера, сын высокопоставленного чиновника, он ушел в революцию, стал социал-демократом, был марксистом, но отойдя и от марксизма, и от революции, он, как вы заметили, никогда не отрекался от своих прежних убеждений.
Д. Д. Нет, не отрекался. Он согласен был с идеей, не принимал её исполнения. Он очень отрицательно относился к советскому социализму. Власть, партия, которые называли себя социалистами, – с этим был несогласен. Согласен был с основной идеей.
Вопрос. Ещё о религиозности. Почему он так настороженно и тревожно относился к собственной религиозности и к религиозности своих современников? Считал, что они недостаточно ортодоксальны?
Д. Д. Я думаю, что дело тут не в ортодоксальности. Как я уже сказал, он видел какую-то искусственность в религиозности. Он хотел, чтобы религиозное чувство строилось гораздо проще, честнее, прямее, скромнее. Ему не нравилась напыщенность, торжественность в нашем религиозном обряде. Он не был против обрядов. Потому что и каждый обряд, который у нас есть, может выполняться серьезно, скромно, с пониманием того, что делается. Его коробили наши слишком торжественные архиерейские службы, он хотел видеть в религии больше скромности, простоты, без безвкусной напыщенности.
Вопрос. То, о чем вы говорите, это основная идея его последнего труда, который был издан на английском языке, но по крайней мере наполовину был подготовлен самим Георгием Петровичем. Там он говорит, что его интересовала не объективная сторона – не обрядность, а субъективная, то есть личный религиозный опыт, он рассматривал веру как проявление того, что Господь действует с помощью человеческого сотрудничества: человек должен помогать Богу