4. Если разрушителям, во имя своей идеи, надо перешагнуть через труп, через кровь, то они могут, по совести, дать себе разрешение (смотря по размерам идеи).
5. Масса никогда не признает за ними этого права и казнит их. Однако эта же масса спустя поколения поставит казненным памятники и будет поклоняться им. «Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели» (6; 200–201).
6. Людей с новой мыслью, способных сказать новое слово, рождается мало, а гениев – единицы.
Спустя три года после появления романа «Преступление и наказание», в 1869 году, в Женеве был опубликован «Катехизис революционера» – устав революционной организации «Народная расправа», составленный С. Г. Нечаевым. Впервые в русской истории русские радикальные мыслители-макиавеллисты (Нечаев, Бакунин, Ткачев) сформулировали программу широкомасштабного террора с огромными человеческими жертвами ради «светлого будущего всего человечества». Будто что-то подобное носилось в воздухе, когда Достоевский сочинял историю о Раскольникове. Как в его теории, так и в теории Нечаева, люди делятся на разряды, и высший разряд – это разрушители, цель которых – наискорейшее и наивернейшее разрушение поганого строя. Разрушитель не должен жалеть тех, кто-то стоит у него на пути («Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире»[482]).
Любопытный диалог происходит между Раскольниковым и Разумихиным. Дмитрий Прокофьевич, возмущенный теорией приятеля, спрашивает: «Вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?» Раскольников отвечает: «Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца» (6; 203).
Как очевидно из текста романа, Раскольников страдает не от того, что ему жаль жертву, а от того, что он не тянет на стопроцентного разрушителя, не дорос до него, ошибся в себе. «Катехизис» будет смотреть на не доросших до кондиции как на стройматериал. «У каждого товарища должно быть под рукою несколько революционеров второго и третьего разрядов, то есть не совсем посвященных. На них он должен смотреть, как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение. Он должен экономически тратить свою часть капитала, стараясь всегда извлечь из него наибольшую пользу. На себя он смотрит, как на капитал, обреченный на трату для торжества революционного дела. Только как на такой капитал, которым он сам и один, без согласия всего товарищества вполне посвященных, распоряжаться не может»[483].
Быть может, в остроге, на каторге, Раскольников и обретет настоящего революционного гуру, как это обычно и происходило в истории русского революционного движения, но пока что, оставаясь в одиночестве, без единомышленников и моральной поддержки, Раскольников предавался рефлексии. «Я это должен был знать, – думал он с горькою усмешкой, – и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться! Я обязан был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!.. Нет, – те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, – громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры; – а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!» (6; 211).
Те люди, кто сделан из бронзы, кто уничтожит грань между революционными принципами и бытовой уголовщиной, подменят общечеловеческую мораль моралью революционной и появятся еще при жизни Достоевского. Они действительно не будут знать ни жалости, ни сострадания к своим жертвам, умышленным и случайным. Раскольников идет по этому же пути; сознавая свою слабость, горячо твердит про себя: «Старушонка вздор! старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается…» (6; 211). Он не жалеет убитую старушонку, он люто злится на нее – за то, что «из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько… надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию – ха-ха!)» (6; 211).
Он винит себя за слабость, презирает за убогий замысел, за мизерную фигуру жертвы, за все то, из-за чего остался «на этой стороне», то есть среди людей «обыкновенных», низшего сорта. Раскольникову, если ему повезет встретить революционного гуру высшего разряда, сделанного из бронзы, придется нелегко: такого, как он, «Катехизис» будет обламывать по своему лекалу: их, доктринеров-теоретиков, смелых на бумаге, «надо беспрестанно толкать и тянуть вперед, в практичные головоломные заявления, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих»[484].
Поддастся ли Раскольников настоящей революционной выработке, войдет ли в число немногих – вот вопрос послекаторжного будущего Роди, достойный обсуждения. Сходная судьба ждала бы и Соню – по классификации «Катехизиса», она – «горячая, преданная, способная, но не наша, потому что не доработалась еще до настоящего бесфразного и фактического революционного понимания»[485]. Такую женщину, с ее религиозностью и человечностью, «и должно употреблять, как мужчин пятой категории»[486] – той самой, куда «Катехизис» отнес бы Раскольникова.
Возвращаясь к картине Л. Кулиджанова, стоит особо остановиться на ее концовке. Как и во французском фильме, где арест Рене Брюнеля после его признания в полицейском участке завершает киносюжет, так и советская экранизация не идет дальше – ни к эпилогу, ни к по-слекаторжной судьбе Раскольникова. Современные зрители, читавшие роман, недоумевают (речь идет о высказываниях трех-четырехлетней давности): «Упомянуть здесь стоит лишь о неожиданно обрезанной концовке, что, по-моему мнению, неоправданно. Ведь как же надежда Раскольникова на светлое будущее, оставленная Достоевским? Как же Соня Мармеладова, которая должна поставить героя на путь истинный, светлый путь? Все-таки такое произведение, как “Преступление и наказание”, не стоит своевольно сокращать подобным образом. Впечатление выходит двусмысленное, и предпочтение, как ни крути, отдается автору-родоначальнику»[487].
«В фильме, – пишет другой зритель, – не показано до конца, что же будет с остальными героями, как сложатся их судьбы. Не сказано, и что будет с Раскольниковым после его явки с повинной. Что будет после этого с матерью Родиона Романовича, с его сестрой. Как сложатся отношения Раскольникова и Сони. На всё это есть намеки, но право выбора остается за зрителем. А это очень, очень важно»[488].
«Единственное, чего не хватает фильму, – вторит общему впечатлению еще один зритель, – это завершения, эпилога. У Достоевского эпилог имеет очень важную роль в романе – он как бы дарит надежду Раскольникову на искупление, исцеление его страдающей души, некий “свет в конце тоннеля”. В фильме финал словно обрывается, поэтому оставляет немного двойственное впечатление»[489].
Зрители, выступающие под невнятными никами на форуме «КиноПоиск», и в самом деле взволнованы старой картиной. «Не должен был фильм заканчиваться там, где он заканчивается. У Достоевского “наказание” – это далеко не сам факт преступления и признания. Главное, по-моему, здесь другое, и у Достоевского это прослеживается во всех его романах – “просветление падшего героя”, осознание своей роли в этом мире, путь к вере и спасение души через веру. В фильме, к сожалению, этого нет. А как же Сонечка, которая следует за Раскольниковым на каторгу и помогает ему в итоге встать на этот истинный путь? А как же ее подвиг самопожертвования ради другого? Хотя, конечно, для нее это не жертва, а единственно возможный способ существования. Но могу быть во всем этом не права, все-таки фильм снимался во время неусыпного контроля со стороны Госкино»[490].
Свои подозрения насчет цензурного решения обойтись без эпилога высказывает еще один зритель. «Режиссер принял решение не отображать в сюжете фильма эпилог, который опять-таки воплощает идею о воскресении души. О любви Родиона Раскольникова к Сонечке не говорится напрямую, но блистательная игра Татьяны Бедовой и Георгия Тараторкина позволяет зрителю ощутить зарождающееся чувство на тонком, едва уловимом уровне – посредством взгляда, мимики, жестов, голоса… Любой зритель понимает, что в эпоху атеистических убеждений времен социализма реализация в произведениях массовой культуры идеи о воскресении души была бы недопустима»[491].
Зрительские вопросы озадачивают. Почему в картине Кулиджанова нет эпилога, столь значимого для романа Достоевского? Почему, напомню кстати, его нет и во французской картине с Робером Оссейном и Мариной Влади? Ведь у французов не было Госкино, на них не давила советская идеология…
Есть ли здесь какая-то внутренняя причина?
Герой цветного полнометражного (93 мин.) дебютного фильма финского режиссера Аки Каурисмяки, поставленного по мотивам романа «Преступление и наказание» (1983)[492]