, финский аналог Родиона Раскольникова по имени Антти Рахикайнен (Маркку Тоикка), высокий красивый юноша со светлыми глазами, одетый, как и все вокруг, в джинсы и замшевую куртку, живет в неопрятной съемной комнате столичного Хельсинки в начале 1980-х. Прежде он учился в университете на юридическом факультете, но оставил учебу после гибели своей невесты в автокатастрофе и теперь работает в разделочном цехе на бойне – ежедневно ворочает и кромсает огромные туши, созерцает тонны сырого мяса, костей и литры крови, к зрелищу которой стал уже совершенно безразличен. Так же безразлично (и для зрителя непонятно почему) он идет после работы к некоему бизнесмену в день его пятидесятилетнего юбилея – позже окажется, что тот был виновником аварии, в которой погибла невеста, – и расстреливает его из пистолета. На лице юноши не дрогнул ни один мускул, он только растер между пальцев, будто попробовал наощупь, кровь с груди убитого. Никаких заявлений при этом он не сделал, никаких видимых эмоций не испытал, предварительных статей не писал, мыслей и теорий насчет убийства по убеждению не вынашивал.
Акт мести за погибшую невесту не сопровождается у Рахикайнена даже самой малой рефлексией, не то что истерикой: он лишь снял дорогие часы с руки убитого, вынул из его пиджака бумажник и сдал украденное в камеру хранения. Случайная девушка Ева (Айно Сеппо) – она как раз пришла помочь бизнесмену в подготовке к юбилейным торжествам – тоже ведет себя крайне странно: в полицию не сообщает, к убийце чувствует симпатию и уговаривает его совершить явку с повинной. Сыщики, заподозрившие бывшего студента в преступлении, начинают задавать ему коварные вопросы, и он постепенно теряет самообладание и решает донести на себя в полицию (хотя уже появился «Николка», готовый взять вину на себя).
Финские Раскольников, Соня, Порфирий Петрович, Свидригай-лов и все остальные копии не то что не дотягивают до оригиналов, но не будь у картины ее названия, скорее всего не были бы вообще опознаны таковыми. Но есть в картине нечто такое, что позволяет считать ее пусть не полноценной экранизацией, но интереснейшей интерпретацией.
…Тюрьма. Получивший срок финский убийца вызван из своей камеры на свидание: к нему пришла та самая девушка, свидетель убийства. Вот их диалог через барьер решеток.
«– Зачем ты пришла?
– Сказать тебе, что буду ждать.
– Восемь лет? Будешь ждать меня восемь лет? Я тебе признаюсь: неважно, кого я убил. Я убил вошь, и сам стал тварью дрожащей. Ведь число этих тварей постоянно, если только я не был этой тварью с самого начала, но это тоже не важно. Я хотел убить принцип, а не человека. Возможно, то, что я убил человека, это ошибка, и теперь все довольны. Все, в том числе и я.
– Нельзя так думать!
– Изоляция меня не пугает. Знаешь, почему? Потому что я всегда был один. Знаешь, что это значит? То, что я не хочу, чтобы ты меня ждала. Уходи и живи своей жизнью. Мы все рано или поздно умрем. А рая после этого не будет. Что-то другое, но не рай.
– Что ты такое говоришь?
– Пауки, или еще кто-нибудь. Откуда мне знать…»
Осужденный зовет охранника и просит увести его прочь от девушки, прочь от комнаты для свиданий. Он идет по длинному коридору к своей камере. Конец фильма.
Так был прочитан эпилог романа, такой вот прогноз будущего для героя-убийцы сделал финский режиссер: вместо раскаяния – самоутверждение в грехе; вместо воскрешения любовью – декларация одиночества; вместо надежды на спасение – видение пауков…
Кажется, ради этого эпилога и была снята картина.
Еще красноречивее в этом смысле американский психологический триллер режиссеров Тревиса Престона и Джеффа Кана «Потрясение» («Astonished», 1988), снятый в жанре «ассоциации» с романом «Преступление и наказание» и «отсылки» к его героине Соне Мармеладовой (Достоевский упомянут в титрах картины как «консультант по сюжету»). Некто Соня Иванова эмигрировала из Европы и живет в Нью-Йорке с гангстером-сутенером. Увидев, как ее сожитель избивает одну из проституток, она убивает его ножом, а заодно и случайную свидетельницу. Полиция, узнавшая о преступлении, добивается от Сони признания, но та ловко уворачивается от допросов и, не испытывая ни раскаяния, ни сожаления, бежит из США в Бразилию с местным певцом и счастливо живет с ним в Рио-де-Жанейро. Героиня (Лилиана Коморовска) будто воплощает намерение романного Сви-дригайлова помочь сбежать Раскольникову за границу и избегнуть наказания.
Спустя десятилетие, в 1998 году, появился еще один художественный полнометражный (87 мин.) американский фильм по роману Достоевского[493]. Его снял режиссер Джозеф Сарджент; сценаристом – наряду с Дэвидом Стивенсом – в титрах значился Федор Достоевский. Фабула романа использована здесь в форме краткого пересказа почти в полной мере, но вся картина построена как полицейский эксперимент следователя Порфирия Петровича (Бен Кингсли) над студентом-бунтарем Родионом Раскольниковым (Патрик Демпси).
…ПРОЛОГ. Санкт-Петербург, 1856 год. Из огромного как будто православного собора выходят самодержец Александр II в парадном мундире с супругой; их приветствует восторженная толпа – простолюдины, купцы, дворяне. Здесь же в толпе суетится некто в картузе и с револьвером. Как только Их Величества сели в карету и царский кортеж медленно двинулся, раздается выстрел – с лошади падает раненый офицер свиты, царь и царица пригнулись, но второго выстрела не случилось – стрелявшего скрутили полицейские. Здесь же рядом проходит митинг студентов в черных форменных тужурках; они держат плакаты «Свобода, равенство, братство», «Долой самодержавие» и выкрикивают лозунги: «Система должна умереть!». Вооруженные саблями конные казаки в черных черкесках хватают зачинщиков, и митинг разогнан.
Стрелявшего студента – им и оказывается Родион Раскольников – допрашивают в полиции.
«– Намеревались убить царя?
– Нет. Я не верю в анархию, я не верю во власть толпы. Она высмеяла меня, она не верит в мои идеи.
– Высмеяла вас? Ха-ха.
– Да, меня.
– Скажите нам, Родион Романович Раскольников, во что же вы верите?
– Я верю, что есть люди, которые рождены для великих дел, как Наполеон, Цезарь или Мухаммед.
– И вы один из них? Как Наполеон или Антихрист?
– Моя судьба помогать бедным, больным и страждущим. Я сделаю для них больше, чем общество.
– Тоже мне, святоша.
– Я же говорю: я не верю в анархию, во власть толпы. У нас должен быть лидер, сильный человек.
– Как вы?
– Может, и я. Вы не знаете, что я могу, на что я способен. Это несправедливо!»
Все это время за допросом наблюдает сквозь решетки некто, кто имеет право решать судьбы бунтарей-одиночек, Порфирий Петрович. «У него блестящая академическая успеваемость, – задумчиво произносит он. – Возможно, он еще посмеется последним. Отпустите его!»
Раскольникова отпускают, и наказание за покушение на жизнь императорской четы (но ведь был ранен офицер свиты!) – всего лишь исключение из университета на год. Выйдя из полицейского участка, Родион Романович дает наконец выход своему негодованию: «Вы только посмотрите на это, на это, на это, – он указывает приятелю Дмитрию Разумихину на нищих и убогих обитателей улицы. – Вся эта система продажна. Царь живет в роскоши и изобилии, а другие погибают от голода».
Итак, дело не в том, что город в американской картине – это якобы Петербург, а собор – это якобы православный собор. И не в том, что в 1856 году, когда короновался Александр II, на него не совершалось покушений. И даже не в том, что человека, стрелявшего в царя и ранившего офицера свиты, после допроса в полиции не отправляют на каторгу, а отпускают с незначительным поражением в правах. И также не в том, что ликующий народ на площади перед собором составляет не «чистая» публика, а бомжи, пьяницы, уродливые оборванцы, набожные кликуши, истово крестящиеся юродивые. Российскому зрителю хорошо известны подобные дешевые стереотипы многих западных экранизаций, а также грубое незнание русской истории и русской жизни времен Достоевского.
Дело в том, что донельзя искажен образ центрального персонажа. Его судьба поставлена с ног на голову: студент-бунтарь начинает с того, чем у Достоевского он скорее всего бы закончил – сначала стреляет в царя, а только потом, отпущенный на свободу, доказывает свою состоятельность убийством никчемной Алены Ивановны и сестры ее Лизаветы.
Дело также и в том, что Соня в картине (Жюли Дельпи) вполне сжилась с участью уличной женщины, и ей как бы даже нравится ее ремесло, так что когда к ней приходит Раскольников поговорить «по душам», она первым делом начинает раздеваться. «Нет, я не за этим», – смущенно поясняет Родя. При этом девушка истово молится на латыни, пьет водку большими глотками и щедро потчует гостя. «Если бы моя жизнь сложилась по-другому, и я не была бы шлюхой, я могла бы полюбить вас. Вы нежный и добрый». «Меня нельзя любить», – отвечает ей Родя.
Улицы киношного Петербурга застроены церквами и дощатыми сараями, на тротуарах не протолкнуться – везде попрошайки и проститутки, калеки и юродивые, здесь же выставлены столы, а на столах самовары, пьяный люд распевает песни под балалайку, а мутный Дмитрий Разумихин (Эдди Марсан) даже и танцует нечто вроде гопака. Все это должно, по-видимому, символизировать русский дух и русский мир.
Несостоявшийся цареубийца Раскольников в одной из бесед с Пор-фирием Петровичем – тот грамотно ведет игру на поражение, спрашивая у Родиона Романовича: «Может ли преступник быть спасен?» – горделиво утверждает: «Исключительный человек не нуждается в спасении».
На этой краеугольной мысли Раскольников стоит до самого конца. «Я бы пошла за вами на край света, если бы вы раскаялись», – говорит ему Соня. Но революционер Раскольников каяться не собирается. Понуждаемый Соней и выпитой вместе с ней водкой, он способен на признание в убийстве, но держится своего: «Я не жалею о содеянном и не позволю чувству вины взять верх».