ответственности ученого за судьбу своего открытия. Безответственный патриотизм близорук, узколоб и непрозорлив – мысль о том, в чьи руки может попасть сверхмощное оружие и с какой целью оно может быть использовано, редко когда приходит ему на ум. Резонное опасение – не покроет ли всю Европу (а то и весь мир) колючая проволока ГУЛАГа в случае, если тоталитарный режим монопольно завладеет атомной бомбой, – не тревожит воображение и совесть такого патриота. Его девиз известен – кто не с нами, тот против нас, его политическое сознание не видит различия между государством и страной, между страной и ее вождем, отождествляя Партию и Ленина, Родину и Сталина, которые, по мнению радикально заблуждавшегося поэта, были близнецами-братьями.
Но вспомним: в разгаре была Вторая мировая война, немцы дрались под Сталинградом и рвались на Кавказ, а гениальные немецкие физики почему-то не торопились вооружить Гитлера атомной бомбой. Когда в апреле 1945 года ведущие ядерщики Третьего рейха: Отто Ганн, Вернер Гейзенберг, Карл Фридрих фон Вейцзеккер, Макс фон Лауэ и другие – оказались у американцев в плену, выяснилось, что эти ученые всячески тормозили разработку фашистской ядерной бомбы, остужая рвение преданных нацизму коллег. Почему они не спешили дать вождю Третьего рейха сверхмощное оружие? Потому что они были ответственными людьми, а не национал-патриотами, и понимали, что может сделать с человечеством их бесноватый фюрер, получи он в ходе войны атомное оружие. Поистине, это был заговор физиков против фашизма!
В надежде опередить физиков фюрера в августе 1942-го стартовал американский «манхэттенский проект» – тогда была еще неясна судьба германского «уранового проекта». Весьма важно, однако, другое: как только ученые-ядерщики поняли, что фюрер остался без бомбы, они охладели к своему детищу. Альберт Эйнштейн, «отец физики», изгнанный фашистами из Германии в 1933-м, по инициативе многих ядерщиков-антифашистов в августе 1939-го подписал письмо президенту США Франклину Д. Рузвельту с пожеланием установить постоянный контакт между правительством и группой физиков, ведущих исследования над цепной реакцией в Америке. Однако после войны Эйнштейн заявил: «Если бы я знал, что немцам не удастся достичь успеха в создании атомной бомбы, я бы никогда и пальцем не шевельнул»[556]. Он просил президента США заморозить разработку атомной бомбы за ее полной ненадобностью. Но Рузвельт умер, не успев ответить на письмо, а новый президент просьбой ученых пренебрег. Пока фантом фашистской А-бомбы грозил стать реальностью, задача, которую решали физики «манхэттенского проекта», истолковывалась как «патриотическая». Ситуация кардинально изменилась, когда фантом рухнул. Несмотря на возражения большинства авторов проекта, американской военной машине не терпелось продемонстрировать бомбу на «живых объектах». И случилось то, чего ядерщики, работавшие на США, никак не ожидали.
Когда в августе 1945 года американцы сбросили атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки, Эйнштейн был потрясен: не фашистский режим Гитлера, а государство – оплот демократии первым разработало и первым пустило в ход оружие массового поражения. «Не следует забывать, что атомные бомбы были сделаны в Соединенных Штатах в качестве предупредительной меры против применения атомного оружия (в случае его создания) немцами. А сейчас мы перенесли к себе и хорошо освоили недостойные приемы наших врагов в последней войне»[557].
В атомном пламени над Японией многие европейские ученые с ужасом увидели плоды своих трудов и своих научных побед. Читая в газетах описания чудовищных разрушений в Хиросиме, ученые в Лос-Аламосе, где под руководством Роберта Оппенгеймера и Энрико Ферми осуществлялся «манхэттенский проект», задавали себе вопрос: могут ли они по совести сложить с себя моральную ответственность за эти бедствия и взвалить ее на военное командование? «Многим хотелось куда-то спрятаться, – вспоминала Лаура Ферми, жена ученого, – или бежать от всего этого. Громкие обвиняющие голоса раздавались во многих странах мира, и это заставляло ученых еще больше терзаться угрызениями совести. В католической Италии папа вынес осуждение новому оружию»[558].
Ученые Лос-Аламоса испытывали чувство вины, одни сильнее, другие слабее, но это чувство было общим для всех. Иные из физиков приходили к заключению, что нельзя было создавать атомную бомбу, что следовало прекратить работы, как только стало ясно, что бомба осуществима. Были ли эти физики патриотами США, страны, укрывшей их от нацизма? Были ли непатриотичными терзания ученых, опасавшихся, что могущественная сила атома, выпущенная на волю, зависит отныне от нелепой случайности или от власти беспощадной злой силы? Сначала было страшно, что бомбу сделают немцы, теперь страшно, что ее сделали мы – так чувствовали многие ученые. В тот момент, когда атомная бомба была использована против безоружного населения Хиросимы, многих ученых начала тяготить работа физика. Они начали стыдиться своей профессии.
Именно поэтому многие выдающиеся физики Европы и Америки на свой страх и риск стали сотрудничать с советской разведкой – после Хиросимы оставлять США (и кому угодно другому) монополию на атомное оружие было сверхопасно. Они не были национал-предателями и не сочувствовали Сталину, они понимали, что наличие бомбы у СССР лишит США возможности применить ее снова на «живом объекте».
Когда советский атомный проект вступил в завершающую стадию, выдающийся датский физик Нильс Бор дал советской разведке стратегическую информацию о том, какой тип бомбы можно быстрее довести до испытания на полигоне. Между Бором, Ферми, Оппенгеймером и Сцилардом была неформальная договоренность делиться секретными разработками по атомному оружию с кругом ученых-антифашистов левых убеждений.
В контексте истории атомной бомбы вопросы патриотизма имеют, как видим, две стороны. Немецкие физики «антипатриотично» не дали Гитлеру атомную бомбу, ученые Лос-Аламоса «антипатриотично» лишили США монополии на сверхоружие. Нет никаких сомнений, что, обладай Сталин подобной монополией, он бы не побрезговал атомной атакой. Потому так «антипатриотично» ведет себя, при всей спорности поступка, романный персонаж Солженицына дипломат Иннокентий Володин. Потому сам себя «списал» с райского острова Глеб Нержин. Потому Солженицын «антипатриотично» считает недопустимым своими руками и мозгами вооружать Сталина и предпочитает райской шарашке этап в неизвестность. «Бомбу надо морально изолировать, а не воровать, – заявляет Нержин Рубину в романе, принципиально отказываясь от совместной ловли анонимного дипломата. – Оставьте мне простору, не загоняйте на баррикады»[559].
Кроме того, постановщикам фильма следовало разобраться с проблемой «хронологии» шпионского сюжета и реальной действительности, то есть с тем, запоздал звонок Володина или не опоздал. Если внимательно читать текст романа, станет очевидно, что предполагаемая шпионская операция направлена не на добывание секрета по созданию атомной бомбы, а на попытку получить «важные технологические детали производства атомной бомбы». Как справедливо пишет американский исследователь творчества Солженицына А. Климов, возражая А. Латыниной (считающей, что «звонок» запоздал), «после создания действующей модели атомной бомбы ядерщики еще годами разрабатывали возможные технические детали, связанные, к примеру, с вопросами физической величины и массы этого устройства. Первые бомбы были многотонными монстрами, и только со временем физики научились изготавливать ядерные заряды, пригодные для артиллерийских снарядов и торпед»[560]. Иными словами, реальный шпион Коваль вполне мог охотиться за информацией такого рода после испытания первой советской бомбы, так что повода для принципиальных возражений реально-историческому аспекту повествования нету.
Весь этот объем смыслов, определяющий центральный выбор главных персонажей, не был увиден экранизаторами ни в романе, ни в реальной истории. Спор вокруг «звонка», а главное, обвинения в адрес Володина, Солженицына и Панфилова, – следствие интеллектуальной непроработанности сюжетной коллизии, недодуманности конфликта, следствие облегченного чтения.
То есть подножка (или, как сейчас говорят, подстава) фильму.
По согласному мнению телекритиков, у фильма Глеба Панфилова не просто высокий рейтинг, у него – качественная аудитория, в гражданском и эстетическом отношениях. Это прежде всего зрители старшего поколения: те, у кого родители, деды сидели, те, кто помнит смерть Сталина, те, кто в самиздате читал роман Солженицына. Им страшно вспоминать леденящую атмосферу, которая царила в России после войны. Они готовы вдумываться в сериал и в нагруженные серьезными смыслами диалоги героев. Для тех, кто в ТВ ориентируется на прекрасных нянь, адъютантов любви и новых русских бабок, такой сериал не потянуть ни по умственным силам, ни по нравственным затратам. «Осмысленный сериал для взрослых людей» – так назвали «Круг» молодежные газеты.
Зритель образованный и начитанный более всего был взволнован теми потерями, которые понесла экранизация по сравнению с романом. Зрители молодые, не читавшие роман и впервые открывшие для себя имя знаменитого автора (преподаватели российских вузов то и дело сталкиваются с обстоятельством, что вчерашние школьники ничего не знают ни о самом Солженицыне, ни об «Архипелаге ГУЛАГ»), искренне волновались за судьбу его героев. После сериала к Е. Миронову, по его рассказам, подходили подростки и, волнуясь, спрашивали, что же будет дальше с Глебом Нержиным?
Интересный эффект произвело столкновение во времени двух сериалов – «Золотого теленка» на Первом канале и «Круга» на Втором. Наряду с большим неудобством для зрителей, которые должны были смотреть одно, а второе записывать, или переключаться с канала на канал, состязание картин оказалось большим подарком для телекритиков: большинство из них легко и с видимым удовольствием ушли от серьезного и содержательного анализа сериалов, отписавшись упоминанием пикантных подробностей со съемочных площадок и рейтинговых состязаний телеканалов. Редкие, фактически единичные рецензенты смогли использовать параллельный показ сериалов как возможность понять единую суть «шарашки» и «вороньей слободки», извлечь из навязанного телеканалами сопоставления дополнительный смысл. Хотя ведь рифма «Золотого теленка» и «Теленка», который «бодался с дубом», напрашивалась сама собой. По всем отзывам, Глеб Нержин во мнении народном переиграл Остапа Бендера. Самостоянье человека оказалось предпочтительней «тысячи сравнительно честных способов отъема денег». Сериал Глеба Памфилова, в попытке пойти