Николаевичем Вяземским, она забеременела. Мать Бахметевой упрекала князя, что тот тянет с женитьбой. Брат Софьи вызвал князя на дуэль и был убит. Софья вне брака родила дочь, которую оформили как племянницу, дочь другого брата. Страдая от упреков родных, Софья вышла замуж за гвардейского офицера Льва Миллера – племянника Екатерины Львовны Толстой, сестра которой была матерью Федора Ивановича Тютчева. Счастья этот брак не принес, супруги подолгу жили раздельно и мало общались.
Зимой 1850–1851 года Софья Андреевна Миллер познакомилась с Алексеем Константиновичем Толстым. Завяжется бурный роман, она уйдет от мужа. Тот долго не будет давать развода, против этой связи резко станет возражать и мать Толстого. Софья Миллер и Алексей Толстой останутся любовниками на долгие годы. Когда же развод будет получен, мать Толстого заявит, что постыдному и неравному браку не бывать. Старая графиня чинила препятствия, но все было напрасно: Софья Андреевна стала для Алексея Толстого близким человеком и музой. Пара в конце концов обвенчалась, несмотря на пересуды в обществе. Их брак стал самым ярким периодом в жизни и творчестве Толстого. Всю свою любовную лирику он адресовал именно ей. В середине 1870-х Софья Андреевна уже вдовствовала, держала в своем петербургском доме на Шпалерной литературный салон, пользовалась репутацией светской дамы громадного ума и образования – читала на многих европейских языках, отменно музицировала, считалась знатоком мировой литературы и тонким ценителем искусств. Ее гостем часто бывал и Ф. М. Достоевский.
«Встретив моего отца, – писала дочь Достоевского, знавшая от матери историю отношений графини с Ф.М., – она поспешила пригласить его к себе и была с ним очень любезна. Отец обедал у нее, бывал на ее вечерах, согласился прочесть в ее салоне несколько глав из “Братьев Карамазовых” до их публикации. Вскоре у него вошло в привычку заходить к графине Толстой во время своих прогулок, чтоб обменяться новостями дня. Хотя моя мать и была несколько ревнива, она не возражала против частых посещений Достоевским графини, в то время уже вышедшей из возраста соблазнительницы. Всегда одетая в черное, с вдовьей вуалью на седых волосах, совсем просто причесанная, графиня пыталась пленять лишь своим умом и любезным обхождением»[567].
Прошлое графини С. А. Толстой, ее скандальная юность, громкий адюльтер, внебрачная связь и нашумевший в свете развод нисколько не смущали Достоевского. Непринужденный, благородный тон, царивший в салоне графини Толстой, ее нежное и чуткое сердце привлекали многих выдающихся людей. «Это была женщина громадного ума, очень образованная и начитанная. Беседы с ней, – вспоминала и жена писателя, А. Г. Достоевская, – были чрезвычайно приятны для Федора Михайловича, который всегда удивлялся способности графини проникать и отзываться на многие тонкости философской мысли, так редко доступной кому-либо из женщин… Федор Михайлович, так часто раздражаемый в мужском обществе литературными и политическими спорами, очень ценил всегда сдержанную и деликатную женскую беседу»[568]. Светские дамы охотно поверяли ему свои тайны, видели в нем опытного советчика. «Федор Михайлович с сердечною добротою входил в интересы женщин и искренно высказывал свои мнения, рискуя иногда огорчить собеседницу. Но доверявшиеся ему чутьем понимали, что редко кто понимал так глубоко женскую душу и ее страдания, как понимал и угадывал их Федор Михайлович»[569].
А началась вся история с памятного бала-маскарада зимы 1850–1851 года: 33-летний Алексей Толстой по долгу придворной службы отправился в Петербургский Большой театр на новогодний бал-маскарад, сопровождая туда наследника престола, будущего царя Александра II, чьим товарищем для игр он был выбран еще в детстве. Там, на балу, и произошла встреча поэта с дамой, перевернувшая его жизнь. Они танцевали; лицо незнакомки скрывала маска; он видел только ее печальные серые глаза, пышные пепельные волосы, стройную изящную фигуру, слышал густой низкий голос. Прощаясь, она взяла визитную карточку поэта и пообещала, что их знакомство вскоре непременно продолжится. Есть версия, что той же ночью Алексей Константинович написал стихотворение (спустя 27 лет оно ляжет в основу одного из самых известных русских романсов, созданных П. И. Чайковским):
Средь шумного бала, случайно
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит.
В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь –
Я вижу печальные очи,
Я слышу веселую речь;
И грустно я так засыпаю,
И в грезах неведомых сплю…
Люблю ли тебя – я не знаю,
Но кажется мне, что люблю!
Спустя несколько дней Толстой получил от незнакомки приглашение и незамедлительно прибыл по указанному адресу. «На этот раз вы от меня не ускользнете!»[570] – сказал, по свидетельству биографа, Алексей Константинович Толстой, входя в гостиную «маски», Софьи Андреевны Миллер.
Бал-маскарад зимы 1850–1851 года оказался для поэта, для его музы и для русской лирической поэзии счастливым балом…
Не всегда, однако, героям русской литературы на балах улыбалось счастье, хотя их было более чем достаточно.
Что нового покажет мне Москва?
Вчера был бал, а завтра будет два[571].
О московских балах с досадой говорит Чацкий, они ему претят, как и весь уклад патриархальной (старорежимной) московской жизни. Совсем иначе думает Молчалин: известная всей Москве Татьяна Юрьевна, дама-покровительница московской молодежи, обходительная, милая, добрая и простая, как раз-таки славится своими балами:
Балы дает нельзя богаче,
От рождества и до поста,
И летом праздники на даче.
Ну, право, что бы вам в Москве у нас служить?
И награжденья брать и весело пожить?[572]
На домашнем балу у Фамусова гости сплетничают, злословят, клевещут и все же танцуют с величайшем усердием. Чацкий же занят обличением всего и всех. Бал не задался; маски сброшены – с Софьи, с Молчалина, с Чацкого. Недовольны гости:
Ну бал! Ну Фамусов! Умел гостей назвать!
Какие-то уроды с того света,
И не с кем говорить, и не с кем танцевать[573].
Недовольна престарелая графиня-бабушка, шамкая и шепелявя беззубым ртом:
Поетем, матушка, мне прафо не под силу,
Когда-нибуть я с пала та в могилу.
Но не только старуха-графиня тяготиться балом – моложавый Платон Михайлович Горич, подкаблучник, «муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей», сетует в унынии на свою горькую долю – таскаться по танцевальным вечерам и состоять на часах при супруге.
Наташа-матушка, дремлю на ба́лах я,
До них смертельный неохотник,
А не противлюсь, твой работник,
Дежурю за полночь, подчас
Тебе в угодность, как ни грустно,
Пускаюсь по команде в пляс.
…………………………………………….
Бал вещь хорошая, неволя-то горька…[574]
Как тяжелую светскую обязанность, почти неволю, воспринимает балы и Репетилов:
Что бал? братец, где мы всю ночь до бела дня,
В приличьях скованы, не вырвемся из ига…[575]
Рассыпалась в прах мечта Чацкого – любимая им женщина, именно на балу, распустила слух о его сумасшествии: он слышит, как Павел Афанасьевич Фамусов кричит дочери:
Побойся Бога, как? чем он тебя прельстил?
Сама его безумным называла![576]
Чацкий прозревает только в самом конце комедии, догадываясь об интриге, затеянной вокруг него:
Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы пра́вы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Вон из Москвы!..[577]
Бал превращается одновременно и в социальную драму, и в семейный скандал. Фамусовская Москва, в лице, например, московского генерал-губернатора князя Голицына, сочла комедию пасквилем на Москву и оскорблением всего русского дворянства. Современники Грибоедова много писали о нетерпеливости и заносчивости Чацкого. Комедия «Горе от ума», помимо всего прочего, поставила вопрос, который придется решать многим поколениям обличителей, – то ли место бальная зала, чтобы произносить сатирические монологи.
Веское слово об этом принадлежит А. С. Пушкину, который прочитал «Горе от ума» в январе 1825 года по рукописи, привезенной ему И. И. Пущиным в ссылку в Михайловское. Вскоре Пушкин писал П. А. Вяземскому: «Читал я Чацкого – много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек – но Грибоедов очень умен»