– Подать свежих шпицрутенов! – крикнул он, оглядываясь, и увидел меня. Делая вид, что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся. Мне было до такой степени стыдно, что, не зная, куда смотреть, как будто я был уличен в самом постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой… На сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска, такая, что я несколько раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет всем тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. Не помню, как я добрался домой и лег».
После пережитого ужаса студент уже не мог и не захотел поступить в военную службу, как собирался прежде, и не только не сделал военной карьеры, но и вообще нигде не стал служить. Любовь с того зловещего утра тоже пошла на убыль и потом совсем сошла на нет. Когда он видел Вареньку, ему тотчас вспоминалась сцена расправы на площади и ее румяный «режиссер».
Маски были сброшены, и жизнь влюбленного студента, увидевшего изнанку своего любовного увлечения, радикально переменилась после памятной бальной ночи.
«Бал гувернанток», изображенный в романе Ф. М. Достоевского «Бесы», имеет мало общего с классическими бальными развлечениями. Во-первых, задуманный женой губернатора праздник по подписке в пользу гувернанток губернии, включал весьма пеструю программу: литературное утро, с полудня до четырех, потом бал с девяти вечера на всю ночь, то есть почти сутки. Во-вторых, праздник планировался как торжество демократии: любой горожанин за три рубля мог купить билет и насладиться событием. В-третьих, цена билета многим внушила мысль о богатом даровом завтраке с шампанским. В-четвертых, губернаторша лелеяла надежду на серьезные денежные сборы в пользу гувернанток. В-пятых, праздник потребовал от посетителей немалых издержек. «Многие из среднего класса, как оказалось потом, заложили к этому дню всё, даже семейное белье, даже простыни и чуть ли не тюфяки… Почти все чиновники забрали вперед жалованье, а иные помещики продали необходимый скот, и всё только чтобы привезти маркизами своих барышень и быть никого не хуже»[637]. В-шестых, все заранее исполнились негодованием к устроителям и страстно ожидали скандала. «Непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха»[638].
Хроникер подробно расскажет про этот «позорной памяти день». Сумасшедшая давка у подъезда, множество пьяных, которые дерзко бранились, не обнаружив буфета; изумление «чистой» публики, то есть дам, разодетых в шелка и бархаты, и мужчин в мундирах и орденах, при виде городской шпаны; опоздание губернаторской четы и, наконец, наглое стихотворение местного стихотворца, адресованное гувернанткам и прочитанное с эстрады бесстыжим бальным распорядителем с бантом: «Учишь ты детей сопливых / По-французски букварю / И подмигивать готова, / Чтобы взял, хоть понмарю!.. / Но теперь, когда, пируя, / Мы собрали капитал, / И приданое, танцуя, / Шлем тебе из этих зал, – / Ретроградка иль жорж-зандка, / Всё равно, теперь ликуй! / Ты с приданым, гувернантка, / Плюй на всё и торжествуй!»[639]
Развязность стихов скандализировала публику; очевидно было, что устроители «торопились беспорядком», и даже кучка безобразников опешила и замолкла; впечатлительные дамы были на грани обморока, наиболее почтенные посетители ушли из залы.
Литературное чтение по программе оказалось еще хуже и закончилось полной катастрофой. На бале (его вечерней части) не появилось ни единого семейства из высшего круга, остался только мелкотравчатый люд и городские безобразники. Совершенно провалилась «кадриль литературы» – «трудно было бы представить более жалкую, более пошлую, более бездарную и пресную аллегорию»[640]. «Выгнать всех мерзавцев, которые смеются!» – кричал губернатор. «Публику ругать нельзя», – с издевкой отвечали ему из толпы. Вдруг в окнах стал виден пожар – горела большая окраина. «Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!»[641] – раздался истошный женский крик. Началась давка на выходе, люди выскакивали на улицу без теплой одежды.
Праздник закончился тем, что музыкантов избили, буфет разгромили и снесли, пили без памяти, плясали камаринского без цензуры, комнаты изгадили, заночевали в залах, в мертво-пьяном состоянии, на бархатных диванах и на полу, со всеми последствиями. Поутру их вытащили за ноги на улицу. Тем и кончилось празднество в пользу гувернанток губернии.
Наутро оказалось, что пожар был рукотворный, и, как выразился обезумевший губернатор, «Если что пылает, то это нигилизм… Для зажигания домов употребили гувернанток… Пожар в умах, а не крышах домов»[642]. Меж тем, под звуки праздничного оркестра сгорели не только дома, но и трое горожан, причем сначала они были зарезаны и ограблены.
Благотворительный бал для гувернанток губернии оказался циничным прикрытием общественных безобразий и зверских преступлений.
…Зимний благотворительный бал в дворянском собрании в пользу процветания дешевых столовых, изображенный в рассказе А. П. Чехова «Анна на шее», избежал «достоевских» ужасов и прошел с блеском. Царицей бала стала героиня рассказа, 18-летняя бесприданница Анна, которая за короткое время своего брака с богатым, скупым и нудным стариком успела испытать смертную тоску и унижения. Уважать его, тем более любить было крайне затруднительно. «Это был чиновник среднего роста, довольно полный, пухлый, очень сытый, с длинными бакенами и без усов, и его бритый, круглый, резко очерченный подбородок походил на пятку. Самое характерное в его лице было отсутствие усов, это свежевыбритое, голое место, которое постепенно переходило в жирные, дрожащие, как желе, щеки. Держался он солидно, движения у него были не быстрые, манеры мягкие»[643].
И этот пухлый чиновник с подбородком как пятка и маленькими глазками после венчания вместо веселого свадебного бала и ужина, вместо танцев и музыки предложил новобрачной поездку за двести верст в монастырь на богомолье и поминутно повторял, что в браке самое главное – религия и нравственность. Она же волновалась от мысли, что «этот человек может каждую минуту поцеловать ее своими полными, влажными губами и что она уже не имеет права отказать ему в этом. Мягкие движения его пухлого тела пугали ее, ей было и страшно, и гадко». Она чувствовала себя виноватой, обманутой и смешной, боялась ему перечить, робела при нем есть и за обедом часто оставалась голодной; и тем более ничем не могла помочь сильно пьющему вдовому отцу и двум младшим братьям-гимназистам. Она страдала молча и только натянуто улыбалась, когда ее «грубо ласкали и оскверняли объятиями, наводившими на нее ужас»[644].
Бал в дворянском собрании, где она своей юной красотой и шармом затмила всех дам, стал реваншем – она будто мстила за свою бедную юность, за брак с противным стариком, которого отныне можно было открыто презирать и третировать. К тому же она быстро поняла, вернее, угадала, что близость старого мужа не только не унижает ее, а, напротив, создает вокруг нее атмосферу пикантной таинственности, которая так нравится мужчинам. На балу она убедилась, что создана для шумной, блестящей жизни с музыкой, танцами и поклонниками.
Вскоре она забыла обо всем и всех. Отец спивался, братья голодали, домашний скарб распродавался за долги, а она каталась на тройках, ездила с богатым поклонником на охоту, играла в одноактных пьесах, ужинала в ресторанах, домой приходила среди ночи или под утро. Стремительное превращение милой молодой девушки в разгульную эгоистичную бабенку оказалось слишком тягостным последствием первого в ее жизни счастливого праздника.
Трудно не увидеть, как сильно отличается роман Андрея Белого «Петербург» от классической русской прозы XIX столетия. Причем отличается не только за счет индивидуального стиля поэта-символиста, создавшего новаторскую, ритмизованную прозу. «Петербург» – это роман о русской революции вообще и русской революции 1905 года, в частности, то есть роман XX столетия, с теми новыми смыслами, на которые литература предыдущего века только намекала, о которых пророчествовала и которые предвидела – но не испытала.
В центре «Петербурга» – драма интеллигентского сознания в эпоху революции, через которое преломляются реальные приметы событий 1905 года – митинги, демонстрации, казаки, расстрелы. Интеллигент-аристократ и его взаимоотношения с революционной партией – тема из «Бесов» – становится и здесь одним из главных сюжетных ходов романа[645]. За три десятилетия, прошедшие после событий «Бесов», единичные явления приобрели массовый характер, болезнь зашла вглубь и захватила столицу Российской империи.
Но балы-маскарады не перевелись и в то грозное время: так же, как в предшествующие два столетия, кружились вальсирующие маски, заводили знакомства, флиртовали, интриговали.
«Выходили в зал из передней какие-то ангелоподобные существа в голубых, белых, розовых платьях, серебристые, искристые; обвевали газами, веерами, шелками, разливая вокруг благодатную атмосферу фиалочек, ландышей, лилий и тубероз; слегка опыленные пудрой их мраморно-белые плечики через час, через два должны были разгореться румянцем и покрыться испариной; но теперь, перед танцами, личики, плечи и худые обнаженные руки казались еще бледней и худей, чем в обычные дни; тем значительней прелесть этих существ как-то сдержанно искрами занималась в зрачках, пока существа, сущие ангелята, образовали и шелестящие и цветные рои веющей кисеи; свивались и развивались их белые веера, производя легкий ветер; топотали их туфельки. Раздавались звонки.