[283], – писал петербургский театральный журнал «Артист и сцена». Того же мнения придерживался и «Сине-фо-но»: «Впечатление от картины самое жалкое. Сфотографирована картина очень плохо: вся она в тумане, плохо освещена, в ней сплошной “дождь” и частые обрывы и пропуски. Очевидно, издатель картины преследовал только меркантильные цели и торопился скорейшим ее выпуском на рынок. Казалось бы, что к воспроизведению картины по сюжету такого мирового гения, как Л. Н. Толстой, следовало бы отнестись посерьезнее»[284].
До начала советской кинематографии было выпущено 27 картин, инсценированных по 18 произведениям Толстого (сохранилось ничтожно мало)[285], но «посерьезнее» получалось далеко не у всех. Случалось и откровенное надувательство в рекламных целях. Так, в 1915 году петербургская кинофирма «Крео-фильм» выступила с анонсом об экранизации нигде якобы не изданного произведения Толстого «Конец “Крейцеровой сонаты”». Анонс утверждал, что сюжет записан со слов самого писателя и, стало быть, является самостоятельным романом. Стоит ли говорить, что Лев Николаевич к этому «роману» никакого отношения никогда не имел[286].
Достойным исключением был все тот же Я. Протазанов. В 1914 году он экранизировал повесть Толстого «Дьявол», в 1915-м – роман «Война и мир»: фильм конкурировал с аналогичной продукцией Ханжонкова. Шедеврами Протазанова стали фильмы «Николай Ставрогин» (1915)[287], «Пиковая дама» (1916, 84 мин.) и «Отец Сергий» (1918, первоначальная версия – 112 мин., сохранившаяся версия – 79 мин.). Немой художественный фильм (автор сценария – А. Волков, операторы – Н. Рудаков, Ф. Бургасов, продюсеры – т-во «И. Ермолъев») по мотивам одноименной повести Льва Толстого по праву называют одним из выдающихся произведений досоветского кинематографа. Он сохранился и доступен для просмотра и подробного анализа.
«Отец Сергий» считается самым «протазановским» из всех произведений режиссера: эта картина – щедрая дань русской литературе, которую он горячо и беззаветно любил. Актеры, которых он позже снимал, поражались, насколько хорошо он знал отечественную литературу и разбирался в ней. В «Отце Сергии» по праву видят творческий итог развития всего дореволюционного русского кино и включают в контекст мирового кинематографа как редкий образец прорыва к глубинам человеческой психологии на экране. Многие общепризнанные шедевры отечественного кино, снятые и до, и много лет после «Отца Сергия», сильно уступают ему в сложности и объемности характера главного героя, в том, как он прочитан и понят режиссером, который внимательно прислушался к автору повести.
Замысел повести (она будет опубликована посмертно, в 1911 году) возник у Толстого около 1889–1890 годов. 6 июня 1890 года Толстой записал в своем Дневнике: «Начал Отца Сергия и вдумался в него. Весь интерес – психологические стадии, которые он проходит»[288]. В письме к В. Г. Черткову от 16 февраля 1891 года Толстой признался: «О Сергии не смею думать. А кое-как не хочется. Я его и отложил оттого, что он очень мне дорог». В этом же письме была определена центральная для Толстого мысль: «Борьба с похотью тут эпизод, или скорее одна ступень, главная борьба с другим – с славой людской»[289]. 8 октября 1900 года Толстой рассказал М. Горькому, во время приезда его в Ясную Поляну, содержание повести. Даже краткий пересказ произвел на Горького сильнейшее впечатление: «Я слушал рассказ, ошеломленный и красотой изложения, и простотой, и идеей»[290], – вспоминал писатель.
Несомненно, что и Я. Протазанов был ошеломлен и потрясен – идеей, сюжетом, образом главного героя и красотой изложения, а главное, смог понять, что, по Толстому, борьба со славой людской – это борьба со страшным грехом гордыни. На роль блистательного честолюбца князя Степана Касатского (он же монах отец Сергий) был приглашен знаменитый к тому моменту актер Иван Мозжухин – эта роль станет вершиной его актерского мастерства. Но и до нее Мозжухин сумел заинтересовать и Ханжонкова, и Чардынина, и Протазанова своим талантом, актерской выразительностью, игрой в любых амплуа. Это и скрипач Трухачевский в «Крейцеровой сонате» (1911), и адмирал Корнилов в «Обороне Севастополя» (1911), и Маврушка (он же гвардейский офицер) в «Домике в Коломне» (1913), и Германн в «Пиковой даме» (1916), и множество других персонажей из экранизаций, ставших классикой русского немого кино. В «Отце Сергии» Протазанов снимал светлоглазого красавца с орлиным взором и гордым профилем Ивана Мозжухина – тот пребывал уже в статусе короля экрана, звезды немого кино. Эта роль возвысила его до заслуженного звания «истинного кинобрильянта».
Критики, писавшие в те времена о фильме, в один голос отмечали бережное отношение режиссера к литературному первоисточнику – при том что за 79 минут компактного киноповествования ему удалось вместить не один или несколько эпизодов из жизни князя Касатского, а всю его судьбу, со всеми ее трагическими изломами, почти до самого конца. «Кино снято в жанре драмы, имеет мелодраматическое начало, биографическое развитие событий и притчевый финал, умудряясь следовать слову великого писателя и сохранять огромный масштаб протяженности этой самой истории»[291].
Следование слову великого писателя требовало от Протазанова нестандартных творческих решений, к которым еще не был приучен ранний русский кинематограф. Как было воплотить на экране тяжелые раздумья князя Касатского, его сомнения, колебания, психологический надрыв, если они содержались во внутренних монологах или тексте от автора?
Например, вот эти: «Были минуты, когда вдруг все то, чем он жил, тускнело перед ним, он переставал не то что верить в то, чем жил, но переставал видеть это, не мог вызвать в себе того, чем жил, а воспоминание и – ужасно сказать – раскаяние в своем обращении охватывало его. Спасенье в этом положении было послушание – работа и весь занятой день молитвой. Он, как обыкновенно, молился, клал поклоны, даже больше обыкновенного молился, но молился телом, души не было. И это продолжалось день, иногда два и потом само проходило. Но день этот или два были ужасны. Касатский чувствовал, что он не в своей и не в Божьей власти, а в чьей-то чужой. И все, что он мог делать и делал в эти времена было то, что советовал старец, чтобы держаться, ничего не предпринимать в это время и ждать. Вообще за все это время Касатский жил не по своей воле, а по воле старца, и в этом послушании было особенное спокойствие»[292].
Как можно было средствами киноязыка показать, что основным стимулом всех поступков князя Касатского, то ли светского красавца-офицера, жениха ветреной графини Мэри (Вера Дженеева), любовницы Николая I (Владимир Гайдаров), то ли монаха-отшельника, годами живущего в затворе, всегда оказывалось только честолюбие, что он стремился во всех своих делах достигать совершенства и успеха, вызывавшего похвалы и удивление людей, что, оставив гвардейский полк, уйдя в монастырь, изменив имя, ведя строгую, аскетическую, почти впроголодь, жизнь, он остался прежним?
Как можно было средствами киноязыка изобразить внутренний монолог красавицы, богачки, чудачки, разводной жены Маковкиной, когда она обманом, будто заблудилась и замерзла, напросилась ночью в келью монаха, отца Сергия, зная, что это князь Касатский, с намерением его соблазнить? От себя ведь она не скрывает своих намерений.
«“Да, такого человека можно полюбить. Эти глаза. И это простое, благородное и – как он ни бормочи молитвы – и страстное лицо! – думала она. – Нас, женщин, не обманешь. Еще когда он придвинул лицо к стеклу и увидал меня, и понял, и узнал. В глазах блеснуло и припечаталось. Он полюбил, пожелал меня. Да, пожелал”, – говорила она, сняв, наконец, ботик и ботинок и принимаясь за чулки. Чтобы снять их, эти длинные чулки на ластиках, надо было поднять юбки. Ей совестно стало, и она проговорила:
– Не входите.
Но из-за стены не было никакого ответа. Продолжалось равномерное бормотание и еще звуки движения. “Верно, он кланяется в землю, – думала она. – Но не откланяется он, – проговорила она. – Он обо мне думает. Так же, как я об нем. С тем же чувством думает он об этих ногах”, – говорила она, сдернув мокрые чулки и ступая босыми ногами по койке и поджимая их под себя. Она посидела так недолго, обхватив колени руками и задумчиво глядя перед собой. “Да эта пустыня, эта тишина. И никто никогда не узнал бы…”».
Фильм, где не слышны монологи и диалоги персонажей, конечно, беззвучен, но не бессловесен: он снабжен многочисленными, пространными и весьма выразительными титрами, которые призваны – как минимум – двигать сюжет и ориентировать зрителя в происходящем на экране[293].
Корпус титров-надписей заслуживает отдельного анализа.
«Отец князя Касатского, отставной полковник гвардии, умирая, завещал отдать сына в корпус…»
«Прошло шесть лет. В корпусе Касатский отличался блестящими способностями и огромным самолюбием…»
«И был бы образцовым кадетом, если бы не его вспыльчивость…»
«Да ведь такие котлеты есть нельзя».
«Молчать. В карцер марш!»
«Николай Павлович часто приезжал в корпус».
«Восемнадцати лет Касатский был выпущен офицером в гвардейский аристократический полк».
«И как всегда… [сцена визита Николая I в полк]».
«Прошло 10 лет. Касатский казался самым обыкновенным офицером…»
«…но он втайне задался целью – достигнуть блестящего положения в высшем обществе…»