Толстой писал о человеке, как он сам признавал в Дневнике, всю жизнь искавшего доброй жизни и в науке, и в семье, и в монастыре, и в труде, и в юродстве и умирающего с сознанием погубленной, пустой, неудавшейся жизни[298]. Молиться некому было, поскольку Бога не было – такой финал многолетней жизни князя Касатского в монашеском образе был слишком радикален для предреволюционного кинематографа, но попадал в самую сердцевину культурной ситуации 1917–1918 годов.
Фильм меж тем широко демонстрировался в советском прокате, не изымался из кинематографического обращения, позднее показывался по телевидению, вопреки запрету советских властей был вывезен в 1920 году во Францию самим Протазановым, уехавшим из России вместе со своей съемочной группой, стал широко известен и хорошо принят в Европе. Тамошняя пресса восхищалась: «Драма не драма, роман не роман, а сама жизнь, и кто видел эту картину, тот понимает, что это сильнее и драмы, и романа. Ведь искрящегося снега так, как видит его зритель, не нарисует и сам Толстой. Ни одна актриса не будет себя так вести, так искренно перед театральной публикой, как делает это Лисенко перед аппаратом. И на ленте остается более сильная правда, чем бывает на сцене. Радостно глядеть на такой фильм – произведение гениального художника. Тут сила Толстого и сила Мозжухина соединились»[299].
Десять лет спустя, в 1928-м, к столетию со дня рождения Льва Николаевича Толстого, успех было решено повторить и «Отца Сергия» вновь выпустили в прокат. Он шел далеко не во всех кинотеатрах, в рабочих клубах его демонстрация была запрещена. Советские газеты писали, что чуют в «Отце Сергии» дух, чуждый пролетарскому искусству. Режиссера обвиняли в том, что он не изобличил церковь, не заклеймил религию, не изобразил, как требовалось по канонам нового искусства, распущенность и лицемерие старорежимных попов. Творчество Протазанова всем скопом было занесено в разряд «эстетических пошлостей», а те, кто его отстаивал и защищал, были названы социальной «гнилью». Пресса злорадно пророчила, что новое появление экранного «Отца Сергия» не станут приветствовать рабочие зрители и советская общественность; что эта «гниль» может нравится только сектантам и старушкам в полинявших шелковых чепцах. «Показывать “Отца Сергия” – это значит заведомо возбуждать интерес к церкви, к религии, – решительно утверждала газета «Кино». – Вместо того, чтобы к толстовским дням преподнести нашему зрителю крепкую советскую антирелигиозную фильму, Совкино, точно старьевщик, разрыло кляузную рухлядь, демонстрируя ее при помпезной рекламе исключительно по торгашеским соображениям. Стыдно за Совкино. ‹…› Полтора часа приходится наблюдать за “переживаньицем” Мозжухина, напоминающего игру провинциального актера. Убогость постановки низводит картину на нет, делая ее абсолютно никчемной»[300].
Поддержку подобной точке зрения легко можно было найти не только в прессе 20-х годов XX века, но и в иронической прозе И. Ильфа и Е. Петрова. Так, в романе «Золотой теленок» была рассказана назидательная история гусара-схимника, которая уж слишком напоминала и толстовского монаха из книги, и мозжухинского монаха с экрана.
«Блестящий гусар, граф Алексей Буланов, как правильно сообщил Бендер, был действительно героем аристократического Петербурга. Имя великолепного кавалериста и кутилы не сходило с уст чопорных обитателей дворцов по Английской набережной и со столбцов светской хроники. Очень часто на страницах иллюстрированных журналов появлялся фотографический портрет красавца-гусара – куртка, расшитая бранденбурами и отороченная зернистым каракулем, высокие прилизанные височки и короткий победительный нос. За графом Булановым катилась слава участника многих тайных дуэлей, имевших роковой исход, явных романов с наикрасивейшими, неприступнейшими дамами света, сумасшедших выходок против уважаемых в обществе особ и прочувствованных кутежей, неизбежно кончавшихся избиением штафирок. Граф был красив, молод, богат, счастлив в любви, счастлив в картах и в наследовании имущества. Родственники его умирали быстро, и наследства их увеличивали и без того огромное богатство»[301].
А далее в рассказе все повторялось как по нотам: красавец гусар внезапно исчезал из столицы. «Блестящий граф, герой аристократического Петербурга, Валтасар XIX века – принял схиму. Передавали ужасающие подробности. Говорили, что граф-монах носит вериги в несколько пудов, что он, привыкший к тонкой французской кухне, питается теперь только картофельной шелухой. Поднялся вихрь предположений. Говорили, что графу было видение умершей матери. Женщины плакали. У подъезда княгини Белорусско-Балтийской стояли вереницы карет. Княгиня с мужем принимали соболезнования. Рождались новые слухи. Ждали графа назад. Говорили, что это временное помешательство на религиозной почве. Утверждали, что граф бежал от долгов. Передавали, что виною всему несчастный роман. А на самом деле гусар пошел в монахи, чтобы постичь жизнь. Назад он не вернулся. Мало-помалу о нем забыли… В обители граф Алексей Буланов, принявший имя Евпла, изнурял себя великими подвигами. Он действительно носил вериги, но ему показалось, что этого недостаточно для познания жизни. Тогда он изобрел себе особую монашескую форму: клобук с отвесным козырьком, закрывающим все лицо, и рясу, связывающую движения. С благословения игумена он стал носить эту форму. Но и этого показалось ему мало. Обуянный гордыней смирения, он удалился в лесную землянку и стал жить в дубовом гробу. Подвиг схимника Евпла наполнил удивлением обитель. Он ел только сухари, запас которых ему возобновляли раз в три месяца. Так прошло двадцать лет. Евпл считал свою жизнь мудрой, правильной и единственно верной. Жить ему стало необыкновенно легко, и мысли его были хрустальными. Он постиг жизнь и понял, что иначе жить нельзя. Однажды он с удивлением заметил, что на том месте, где он в продолжение двадцати лет привык находить сухари, ничего не было. Он не ел четыре дня. На пятый день пришел неизвестный ему старик в лаптях и сказал, что мужики сожгли помещика, а монахов выселили большевики и устроили в обители совхоз. Оставив сухари, старик, плача, ушел. Схимник не понял старика. Светлый и тихий, он лежал в гробу и радовался познанию жизни. Старик-крестьянин продолжал носить сухари»[302].
Понятно, что ничем хорошим эта история закончиться не могла: авторы придумали отцу Евплу искушение почище чувственной белотелой слабоумной Марьи, которая соблазнила отца Сергия. Отцу Евплу помешали жить в гробу и спасаться… вишневого цвета клопы, которые забрались в его «жилище» и круглосуточно кусали все тело. Он пробовал было морить их керосином (вместе с молитвой) – не помогло. Не помог ни порошок «Арагац», ни жидкость с запахом отравленного персика под названием «Клопин». «Клопы размножались необыкновенно быстро и кусали немилосердно. Могучее здоровье схимника, которое не могло сломить двадцатипятилетнее постничество, – заметно ухудшалось. Началась темная отчаянная жизнь. Гроб стал казаться схимнику Евплу омерзительным и неудобным. Ночью, по совету крестьянина, он лучиною жег клопов. Клопы умирали, но не сдавались… Положение ухудшалось. Через два года от начала великой борьбы отшельник случайно заметил, что совершенно перестал думать о смысле жизни, потому что круглые сутки занимался травлей клопов. Тогда он понял, что ошибся. Жизнь так же, как и двадцать пять лет тому назад, была темна и загадочна. Уйти от мирской тревоги не удалось. Жить телом на земле, а душою на небесах оказалось невозможным. Тогда старец встал и проворно вышел из землянки. Он стоял среди темного зеленого леса. Была ранняя сухая осень. У самой землянки выперлось из-под земли целое семейство белых грибов-толстобрюшек. Неведомая птаха сидела на ветке и пела solo. Послышался шум проходящего поезда. Земля задрожала. Жизнь была прекрасна. Старец, не оглядываясь, пошел вперед. Сейчас он служит кучером конной базы Московского коммунального хозяйства»[303].
Разумеется, это была насмешка, если не издевка – и над роковой ошибкой блестящего гусара, погубившего четверть века своей жизни, и над судьбой толстовского схимника, и над самой идеей уйти от мирской тревоги ради познания смысла жизни.
«Одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей», – к такой мысли приходит отец Сергий. Служба кучером оказывается более осмысленным занятием, чем отшельническое служение Богу – к такой мысли приходит отец Евпл.
Но вернемся к картине Протазанова. Позднее отреставрированную копию показывало «Главное управление кинофикации и кинопроката и Всесоюзный Государственный фонд кинофильмов» в цикле «История советской художественной кинематографии. Фильмы культовых режиссеров. Немое кино» с вежливым, компромиссным предисловием: «Фильм, поставленный в 1918 году по одноименной повести Л. Н. Толстого имел значительный успех и завоевал широкую популярность. Этому способствовало высокое по тому времени мастерство старейшего русского кинорежиссера Я. А. Протазанова, который бережно перенес на экран произведение великого писателя. Серьезным достижением явилось исполнение главной роли видным артистом немого кино Иваном Мозжухиным. С той поры прошло много лет. Искусство кино ушло далеко вперед. Но в истории отечественного киноискусства “Отец Сергий” занял почетное место как один из реалистических, талантливых фильмов, не утративших свою художественную ценность до наших дней»[304].
Однако и позднее оценка фильма претерпевала колебания, отвечая сменам эпох и идеологических доктрин. Так, в «Истории советского кино» (1969) говорится: «В фильме “Отец Сергий” при всех его несомн