енных художественных достоинствах повесть Толстого получила либерально-буржуазную трактовку, что сказалось в ограниченном толковании коренных пороков старого строя как “отдельных недостатков” царизма и буржуазного общества. Однако могучая сила толстовского реализма нашла выражение в лучших эпизодах картины»[305].
Через десять лет после этой не слишком лестной экспертной оценки и спустя шестьдесят лет после немого «Отца Сергия» на Мосфильме был снят звуковой фильм, посвященный стопятидесятилетию со дня рождения Льва Толстого[306]. Режиссер Игорь Таланкин рискнул пуститься в соревнование с Протазановым, посягнуть на переосмысление вдохновенной и опасной толстовской повести, которую время конца 1970-х не возбраняло воспринимать и толковать как похвально антиклерикальную и богоборческую.
Фильм начинается со знакового «богословского» разговора, который ведут между собой мужики на берегу реки.
«– А ты чего ж не молишься, старый? Аль не крещеный?
– Кому молиться-то?
– Известно кому, Богу!
– А ты покажи мне. И где он, Бог-то?
– И где… известно, на небе.
– А ты был там?
– Ну, был – не был, а все знают, Богу молиться надо.
– Бога никто же не видел нигде же. Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил[307].
– Ты, видать, нехристь, а? Дырник, дыре молишься-то?»
В разговор вступает третий персонаж.
«– А ты какой веры, дедушка?
– Никакой веры у меня нету, потому никому я не верю, окромя себя.
– Да как же себе верить? Можно ошибиться…[308]
– Ни в жизнь…
– Отчего же тогда разные веры есть?
– Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. Всякая вера одна, себя восхваляет. Вот и расползлись, как кутята слепые. Вер много, а дух един. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, вот и будут все соединенны. Будь всяк сам по себе, и все будут заедино.
– А царя признаешь?
– А чего же не признавать? Он сам себе царь, и я сам себе царь».
Картина Таланкина – как раз о заблуждениях, об ошибках.
«Ошиблись» здесь все. Государь император (Владислав Стржельчик) – слишком самоуверенный, открыто ухаживающий на балу, при государыне императрице, за молоденькой фрейлиной, своей любовницей (Валентина Титова), нарочито вульгарный, намекающий девице, что и в замужестве не оставит ее своим вниманием, карикатурно скачущий и подпрыгивающий, неуклюже вращающий в мазурке свое полное тело, лишенный не только величия, но и видимого приличия. «Ошиблась» фрейлина, графиня Мэри Короткова, разыгрывая фальшивые сцены «увлечений», сначала императором, а сразу после «отставки» и вынужденно – князем Касатским.
Больше всех и непоправимей всех «ошибся» князь Степан Касатский, в монашестве отец Сергий (Сергей Бондарчук). К моменту съемок в «Отце Сергии» С. Ф. Бондарчуку было уже 57 лет: во-первых, он был вдвое старше Ивана Мозжухина (первому исполнителю роли князя Касатского – монаха отца Сергия во время съемок было 29 лет), во-вторых, в силу возраста Бондарчук был «изъят» из «молодых» сцен: он не присутствует ни в картинах пребывания в кадетском корпусе в бытность его юношей, ни в картинах ухаживания, а позже и объяснения с невестой в бытность его блестящим молодым гвардейцем; режиссер вынужден был выйти из положения, держа актера за кадром, давая зрителю только слушать его голос. Фактически князя Касатского в картине нет, он – князь-невидимка, князь-заочник.
Было и еще одно немаловажное обстоятельство: к 1977 году, когда стартовала работа над картиной, С. Ф. Бондарчук был не просто известный артист, сыгравший в кино Тараса Шевченко, Отелло, Дымова («Попрыгунья»), Ивана Франко, Андрея Соколова («Судьба человека»), Пьера Безухова, Астрова, Курчатова и др. (всего около 30 ролей), он уже много лет как был награжден весьма значительными наградами: народный артист СССР (1952), лауреат Сталинской премии первой степени (1952), лауреат Ленинской премии (1960), лауреат кинопремии «Оскар» (1968), лауреат Государственной премии им. бр. Васильевых (1977). В 1970 году он стал и членом КПСС. Бондарчук обладал в те времена огромным авторитетом не только в среде кинематографистов, но и на большом государственном уровне. Все это, разумеется, не означало, что он не справился с ролью, но все же его отец Сергий невольно получился слишком величественным, слишком статусным, даже слишком благонравным. А толстовский отец Сергий был монахом, хотя и «расширявшим рамки совершенства», но таким, который не мог ни забыть, ни отрешиться от прошлого.
«Мучило его только воспоминание о невесте. И не только воспоминание, но представление живое о том, что могло бы быть. Невольно представлялась ему знакомая фаворитка государя, вышедшая потом замуж и ставшая прекрасной женой, матерью семейства. Муж же имел важное назначение, имел и власть, и почет, и хорошую, покаявшуюся жену. В хорошие минуты Касатского не смущали эти мысли. Когда он вспоминал про это в хорошие минуты, он радовался, что избавился от этих соблазнов. Но были минуты, когда вдруг все то, чем он жил, тускнело перед ним, он переставал не то что верить в то, чем жил, но переставал видеть это, не мог вызвать в себе того, чем жил, а воспоминание и – ужасно сказать – раскаяние в своем обращении охватывало его».
Толстовский отец Сергий на седьмом году монастырской жизни испытывает… скуку: всего достиг, больше делать здесь нечего. Его не оставляют соблазны. «В прежнем монастыре соблазн женский мало мучил Сергия, здесь же соблазн этот поднялся с страшной силой и дошел до того, что получил даже определенную форму. Была известная своим дурным поведением барыня, которая начала заискивать в Сергии. Она заговорила с ним и просила его посетить ее. Сергий отказал строго, но ужаснулся определенности своего желания».
Кажется, те чувства, которые мучают толстовского монаха, далеки от монаха в исполнении Бондарчука, хотя и его посетила «известная своим дурным поведением барыня» (Светлана Светличная).
«Жизнь его была трудная. Не трудами поста и молитвы, это были не труды, а внутренней борьбой, которой он никак не ожидал. Источников борьбы было два: сомнение и плотская похоть. И оба врага всегда поднимались вместе. Ему казалось, что это были два разные врага, тогда как это был один и тот же. Как только уничтожалось сомненье, так уничтожалась похоть. Но он думал, что это два разные дьявола, и боролся с ними порознь. “Боже мой! Боже мой! – думал он. – За что не даешь ты мне веры. Да, похоть, да, с нею боролись святой Антоний и другие, но вера. Они имели ее, а у меня вот минуты, часы, дни, когда нет ее. Зачем весь мир, вся прелесть его, если он греховен и надо отречься от него? Зачем ты сделал этот соблазн? Соблазн? Но не соблазн ли то, что я хочу уйти от радостей мира и что-то готовлю там, где ничего нет, может быть. – Сказал он себе и ужаснулся, омерзился на самого себя. – Гадина! Гадина! Хочешь быть святым”, – начал он бранить себя. И стал на молитву. Но только что он начал молиться, как ему живо представился он сам, каким он бывал в монастыре: в клобуке, и мантии, величественном виде. И он покачал головой. “Нет, это не то. Это обман. Но других я обману, а не себя и не Бога. Не величественный я человек, а жалкий, смешной”. И он откинул полы рясы и посмотрел на свои жалкие ноги в подштанниках. И улыбнулся».
Парадокс: Бондарчук произносит все нужные слова – и про святого Антония, и про веру, и про обман, но муки в нем не видно: перед нами, конечно, старец, но какой-то слишком правильный, благополучный: почти подвижник, почти праведник, почти проповедник. Бондарчук играет монаха, большую часть жизни прожившего в затворе, но так и не нашедшего Бога. «“Я жил для людей под предлогом Бога, она живет для Бога, воображая, что она живет для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей. Но ведь была доля искреннего желания служить Богу?” – спрашивал он себя, и ответ был: “Да, но все это было загажено, заросло славой людской. Да, нет Бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать его”».
Кинокритика конца 1970-х тонко подметила некоторое стилевое несоответствие: «Эта вполне добротная по культурному уровню версия прозы Толстого лишена все же требуемой одержимости, страстности, накала душевных испытаний, выпадающих на долю человека, который исступленно ищет не столько успокоения и забвения, сколько правды жизни и смысла бытия… Замечательный актер Сергей Бондарчук… не только по возрасту, но и, к сожалению, по своему сложившемуся реноме в кинематографе выглядел в большей степени благонравным старцем, готовым поучать других “жить и не грешить”, нежели полностью не отошедшим от бурной молодости офицером, у кого внутри словно клокочет “огнь желания” и по-прежнему гложет “червь сомнения”. Так уж получилось, что под давлением авторитета главного исполнителя предполагаемый “внутренний монолог” постепенно превратился чуть ли не в открытую проповедь – разумеется, не в пользу Бога, но во славу духовности и чистоты человеческих помыслов. Это, возможно, не очень противоречило взглядам самого Льва Толстого, создавшего “Отца Сергия” в поздний, более проповеднический период своего творчества, однако чуть сместило акценты и не позволило понять, почему же православная церковь с гневом отлучала великого писателя»[309].
(Современный исследователь пишет в связи с темой «отлучения»: «Вокруг Толстого наворочены кучи лжи, он ими буквально обложен со всех сторон. Во-первых, Толстой никогда не сочинял свои какие-либо катехизисы, он, изучив христианские катехизисы и найдя логические противоречия и просто стилистические ошибки, указал на них. Во-вторых, Толстой не придумывал свои какие-либо догматы, он лишь рассказал людям, как он пришел к пониманию заветов Христа. Безусловно, у каждого свой путь к Христу, но неужели опыт нелукавого искреннего человека может быть вреден? Однако вместо ответов на свои вопросы Толстой получил от Церкви письмо об отлучении. И я задаюсь вопросом: неужели это и есть норма общения христиан между собой; вместо ответа на неудобные вопросы, дать человеку пинка?»