[335], вслед за другими литераторами, писал и Суворин. Анонимный рецензент «Отечественных записок» в августовской книжке журнала за 1877 год воспроизводил все те же штампы – о том, что все действующие лица романа, кроме Левина, в том числе «плаксивая, серенькая Долли, вороной жеребец Вронский, ученый Кознышев, бонвиван Облонский, чиновный Каренин – все эти люди почти не знают колебаний и сомнений насчет своего жизненного пути… Собственно говоря, такова же и героиня Анна Каренина, несмотря на свою трагическую судьбу»[336].
Еще более существенными по градусу неприятии романа и претензий к нему были высказывания именитых писателей и людей высокого культурного слоя – тех, чье мнение могло интересовать автора или даже повлиять на него.
Н. А. Некрасов, который в середине 1850-х писал о Толстом как о новом, блестящем даровании, на котором сосредоточились лучшие надежды русской литературы, не удостоил «Анну Каренину» детального аналитического разбора, а сразу высмеял роман и его героиню в эпиграмме, под названием «Автору “Анны Карениной”»:
Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует «гулять»
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать[337].
Замечание это особенно интересно в свете собственной биографии Некрасова – за тридцать лет до «Анны Карениной» поэт долго охотился и таки сманил у своего приятеля Ивана Панаева его законную жену. Авдотья Яковлевна, супруга перед Богом и людьми одного писателя, стала гражданской женой другого. Толки и сплетни по поводу их «неприличных» отношений втроем не прекращались много лет.
Отношение И. С. Тургенева к «Анне Карениной» можно, наверное, назвать смесью холодности, недовольства, предвзятости. «Прочитал я “Анну Каренину” Толстого и нашел в ней гораздо меньше, чем ожидал. Что будет – не знаю; а пока это и манерно и мелко – и даже (страшно сказать!) скучно… Я нашел… начало манерным, мелким, léché [изысканным], как говорят живописцы, и неинтересным… Кропотливо и вяло – вот общее впечатление; есть места хорошие, но немного… Талант из ряду вон, но в “Анне Карениной” он, как говорят здесь, a fait fausse route [сделал ложный шаг]: влияние Москвы, славянофильского дворянства, старых православных дев, собственного уединения и отсутствие настоящей художнической свободы. Вторая часть просто скучна и мелка, вот что горе!.. “Анна Каренина” мне не нравится, хотя попадаются истинно-великолепные страницы (скачка, косьба, охота). Но все это кисло, пахнет Москвой, ладаном, старой девой, славянщиной, дворянщиной и т. д… Как ни велик талант Л. Толстого, а не выдраться ему из московского болота, куда он влез. Православие, дворянство, славянофильство, сплетни, Арбат, Катков, Антонина Блудова, невежество, самомнение, барские привычки, офицерство, вражда ко всему чужому, кислые щи и отсутствие мыла – хаос одним словом. И в этом хаосе должен погибать такой одаренный человек! Так на Руси всегда бывает… Ото всей этой вещи отдает чем-то затхлым»[338].
Позже Тургенев как будто смягчился в своих оценках, как смягчился и Стасов, которому понадобилось два года, чтобы увидать в «Анне Карениной» не «амуры кавалеров и дам» («вторая часть “Анны Карениной” еще невыносимее первой»[339]), а такое произведение, которое стоит выше произведений Пушкина и Гоголя.
Неприятие «Анны Карениной» выдающимися современниками Толстого при первом чтении – явление странное, но весьма характерное: читатели высокого культурного круга, не сговариваясь друг с другом, отвергали роман, не дойдя даже до середины. Так, П. И. Чайковский писал своему брату, Модесту Ильичу, в сентябре 1877 года: «После твоего отъезда я еще кое-что прочел из “Карениной”. Как тебе не стыдно восхищаться этой возмутительно пошлой дребеденью, прикрытою претензией на глубокость психического анализа. Да черт его побери, этот психический анализ, когда в результате остается впечатление пустоты и ничтожества»[340]. И только спустя четыре с половиной года, в феврале 1882-го, прочтя роман целиком, прославленный композитор сообщит другому своему брату, Алексею Ильичу: «Прочти “Анну Каренину”, которую я недавно в первый раз прочитал с восторгом, доходящим до фанатизма»[341].
Особо следует сказать о реакции на новый роман Толстого Ф. М. Достоевского, чей роман «Подросток» весь 1875 год печатался в «Отечественных записках» у Некрасова. Первые части «Анны Карениной» Достоевскому совершенно не понравились, и он не понимал, почему так холодно его друзья, А. Н. Майков и Н. Н. Страхов, относятся к «Подростку» и так восторженно – к роману Толстого. «Об романе моем ни слова и видимо не желая меня огорчать, – писал Достоевский жене в феврале 1875 года. – Об романе Толстого тоже говорили немного, но то, что сказали – выговорили до смешного восторженно»[342]. И снова ей же: «Роман Толстого… довольно скучный и уж слишком не бог знает что. Чем они восхищаются – понять не могу»[343].
Год спустя Достоевскому написала педагог и общественная деятельница Христина Даниловна Алчевская, «редкое, доброе и умное существо… правдивое и искреннее умное сердце»[344], как сказал в письме к ней автор «Дневника писателя». Она интересовалась мнением писателя об «Анне Карениной» и выражала надежду, что он скажет что-нибудь о романе Толстого в «Дневнике писателя». «Роман этот настолько всех занимает, что вам следовало бы высказаться на его счет, тем более что, читая “разборы” его, так и хочется сказать: “но как же критика хавроньей не назвать”. Как странно, что в наш век скептицизма, анализа и разрушения нет ни одного порядочного критика, это просто какая-то насмешка судьбы! Не одна критика, впрочем, богата “хавроньями”, ими богато и общество: “почему, видите ли, Толстой не описывает студентов, не описывает народ?!” Точно можно художнику, подлаживаясь под ходячие требования, писать по заказу, точно Айвазовского, положим, можно упрекнуть за то, что он рисует море и небо, а не мужика и студента, и как сметь требовать от писателя романа по известному шаблону и отрицать его значение, если он ему не соответствует. Ввиду всех этих разноречий, почему бы Вам не высказаться?»[345]
Через месяц (в мае 1876-го) Алчевская специально приехала из Харькова в Петербург, чтобы встретиться с Достоевским. «Знаете ли, – сказала она ему при встрече, – человек, бранящий “Анну Каренину”, кажется мне как будто моим личным врагом»[346]. «В таком случае я замолкаю!» – отвечал Достоевский и, как она ни упрашивала его, он отмалчивался. И все же через несколько дней ответ Алчевская получила. «Ей-богу, не хочется говорить… Все лица до того глупы, пошлы и мелочны, что положительно не понимаешь, как смеет граф Толстой останавливать на них наше внимание. У нас столько живых насущных вопросов, грозно вопиющих, что от них зависит, быть или не быть, и вдруг мы будем отнимать время на то, как офицер Вронский влюбился в модную даму и что из этого вышло. И так приходится задыхаться от этого салонного воздуха, и так натыкаешься беспрестанно на пошлость и бездарность, а тут берешь роман лучшего русского романиста и наталкиваешься на то же!»[347] «Неужели же наша жизнь только и представляет Вронских и Карениных, это просто не стоило бы жить»[348] – горячился Ф. М. Еще резче он выразился о Левине и Кити.
«Левин? По-моему, он и Кити глупее всех в романе. Это какой-то самодур, ровно ничего не сделавший в жизни, а та просто дура. Хорош парень! За пять минут до свадьбы едет отказываться от невесты, не имея к тому ровно никаких поводов. Воля ваша, а это даже ненатурально: сомнения возможны, но чтобы человек попер к невесте с этими сомнениями, – невозможно! Одну сцену я признаю вполне художественною и правдивою – это смерть Анны. Я говорю “смерть”, так как считаю, что она уже умерла, и не понимаю, к чему это продолжение романа. Этой сцены я и коснусь только в своем “Дневнике писателя”, и расхвалю ее, а браниться нельзя, хоть и хотелось бы, – сам романист – некрасиво!»[349]
Прошел еще год, и Достоевский таки выступил в «Дневнике писателя» со статьей «“Анна Каренина” как факт особого значения». Это была критика с позиции «злобы дня», как ее понимала леворадикальная интеллигенция. Он скажет, что избегал говорить о текущей беллетристике, что историю барского семейства читал у Толстого и раньше и «что там даже свежее было»; заметит, каким скучным виделся ему Вронский (Д. 25; 52).
«Лица, как Вронский например (один из героев романа), которые и говорить не могут между собою иначе как об лошадях, и даже не в состоянии найти об чем говорить, кроме как об лошадях, – были, конечно, любопытны, чтоб знать их тип, но очень однообразны и сословны. Казалось, например, что любовь этого “жеребца в мундире”, как назвал его один мой приятель, могла быть изложена разве лишь в ироническом тоне. Но когда автор стал вводить меня в внутренний мир своего героя серьезно, а не иронически, то мне показалось это даже скучным. И вот вдруг все предубеждения мои были разбиты. Явилась сцена смерти героини (потом она опять выздоровела) – и я понял всю существенную часть целей автора. В самом центре этой мелкой и наглой жизни появилась великая и вековечная жизненная правда и разом всё озарила. Эти мелкие, ничтожные и лживые люди стали вдруг истинными и правдивыми людьми, достойными имени человеческого, – единственно силою природного закона, закона смерти человеческой. Вся скорлупа их исчезла, и явилась одна их истина. Последние выросли в первых, а первые (Вронский) вдруг стали последними, потеряли весь ореол и унизились; но, унизившись, стали безмерно лучше, достойнее и истиннее, чем когда были первыми и высокими. Ненависть и ложь заговорили словами прощения и любви. Вместо тупых светских понятий явилось лишь человеколюбие. Все простили и оправдали друг друга. Сословность и исключительность вдруг исчезли и стали немыслимы, и эти люди из бумажки стали похожи на настоящих людей! Виноватых не оказалось: все обвинили себя безусловно и тем тотчас же себя оправдали. Читатель почувствовал, что есть правда жизненная, самая реальная и самая неминуемая, в которую и надо верить, и что вся наша жизнь и все наши волнения, как самые мелкие и позорные, так равно и те, которые мы считаем часто за самые высшие, – всё это чаще всего лишь самая мелкая фантастическая суета, которая падает и исчезает перед моментом жизненной правды, даже и не защищаясь. Главное было в том указании, что момент этот есть в самом деле,