хотя и редко является во всей своей озаряющей полноте, а в иной жизни так и никогда даже. Момент этот был отыскан и нам указан поэтом во всей своей страшной правде. Поэт доказал, что правда эта существует в самом деле, не на веру, не в идеале только, а неминуемо и необходно и воочию. Кажется, именно это-то и хотел доказать нам поэт, начиная свою поэму. Русскому читателю об этой вековечной правде слишком надо было напомнить: многие стали у нас об ней забывать. Этим напоминанием автор сделал хороший поступок, не говоря уже о том, что выполнил его как необыкновенной высоты художник» (Д. 25; 52–53).
Такой же позиции придерживался и М. Е. Салтыков-Щедрин. В романах современников он видел стремление упрочить уклад помещичьих усадеб, считая ведь его не столько патриархальной идиллией, сколько восточной деспотией. Крайне неприязненно отзывался об амурных романах, в которых звуки соловьиных трелей состязаются с поцелуями героев – ведь любовные истории отвлекают от общественных проблем. С издевкой отзывался о романах Тургенева, в которых каждый молодой помещик непременно находит себе такую же образованную помещицу. С нескрываемым презрением относился к романам и повестям, построенным исключительно на описании любовных историй. В марте 1875 года он писал своему другу П. В. Анненкову: «Вероятно, Вы… читали роман Толстого о наилучшем устройстве быта детор[одных] частей. Меня это волнует ужасно. Ужасно думать, что еще существует возможность строить романы на одних половых побуждениях. Ужасно видеть перед собой фигуру безмолвного кобеля Вронского. Мне кажется это подло и безнравственно. И ко всему этому прицепляется консервативная партия, которая торжествует. Можно ли себе представить, что из коровьего романа Толстого делается какое-то политическое знамя?»[350]
Итак, ревнивая мужская русская критика, в лице самых своих авторитетных представителей и собратьев по перу, была так озабочена злобой дня, что по большому счету грубо ошиблась в оценке великого романа о любви. Мало кто из современников Толстого смог оценить огромный эмоциональный потенциал «Анны Карениной» – рецензенты боялись быть уличенными в обожании высшего света (как писал, например, Достоевский, о «сбивчивом писателе» Василии Григорьевиче Авсеенко): «Он пал ниц и обожает перчатки, кареты, духи, помаду, шелковые платья (особенно тот момент, когда дама садится в кресло, а платье зашумит около ее ног и стана) и, наконец, лакеев, встречающих барыню, когда она возвращается из итальянской оперы. Он пишет обо всем этом беспрерывно, благоговейно, молебно и молитвенно, одним словом, совершает как будто какое-то даже богослужение» (Д. 9; 270).
Совокупные негативно-оскорбительные отзывы современников Толстого о романе «Анна Каренина» выглядели примерно так: бессодержательный «французский» роман; отсутствие идеалов, смакование грязного и пошлого; салонное художество, новейшая эпопея барских амуров, скандальная пустота содержания; возмутительно пошлая дребедень, впечатление ничтожества, манерного, мелкого и скучного; топтание в великосветском болоте; дребедень, к которой можно относиться только с юмором – а с пафосом, серьезно – что за чепуха; все это кисло, пахнет Москвой, ладаном, старой девой, славянщиной, дворянщиной, вздор и мелочи; все лица глупы, пошлы и мелочны; салонный воздух пошлости и бездарности; Вронский ни о чем не может говорить, кроме как об лошадях; любовь этого «жеребца в мундире» могла быть изложена лишь в ироническом тоне; мелкая и наглая жизнь, тупые светские понятия, мелкие и позорные волнения; «коровий роман» и «влюбленный бык»; кентавр Вронский, в котором не разберешь, где кончается превосходный кровный жеребец и где начинается человек; вороной жеребец Вронский; подлая и безнравственная фигура безмолвного кобеля Вронского; заурядные амуры великосветского хлыща и петербургской чиновницы, любительницы аксельбантов; плотоядная похотливость, представленная в виде какой-то колоссальной роковой страсти; голая, ничем не одухотворенная и не осмысленная чувственность, вызывающая омерзение; жалкая, пошлая и дрянная женщина.
И общий приговор критики: нельзя строить романы на одних половых побуждениях.
Никак иначе, кроме как сокрушительным провалом русской критической мысли, невозможно охарактеризовать этот пышный букет из колючек. Кажется, будто критики-мужчины никогда не слышали, что есть запретная любовь, что замужняя женщина может отчаянно и самозабвенно влюбиться в другого и что бывает разрушительная страсть, которая сильнее, чем любое другое чувство. Что такая любовь заслуживает сочувствия и сострадания, а не злобных насмешек в духе казармы. Что называть Анну Аркадьевну «гулящей» женщиной, как это позволил себе Некрасов, непристойно. Что желать Анне Аркадьевне смерти в родах, лишь бы роман был закончен на высокой христианской ноте, немилосердно – и тут так трудно согласиться с Достоевским, который ведь писал в черновиках к «Идиоту»: «Сострадание – всё христианство» (9; 270).
Эти любящие мужчина и женщина были достойны лучшей участи – и более справедливого отношения к ним русской критики – снова подчеркну: мужской критики.
Об этом с горечью говорила называвшая себя женофилкой А. А. Ахматова, обращаясь к Л. К. Чуковской: «Неужели вы не заметили, что главная мысль этого великого произведения такова: если женщина разошлась с законным мужем и сошлась с другим мужчиной, она неизбежно становится проституткой. Не спорьте! Именно так! И подумайте только: кого же “мусорный старик” избрал орудием Бога? Кто же совершает обещанное в эпиграфе отмщение? Высший свет: графиня Лидия Ивановна и шарлатан-проповедник. Ведь именно они доводят Анну до самоубийства. А как он сам гнусно относился к Анне! Сначала он просто в нее влюблен, любуется ею, черными завитками на затылке… А потом начинает ненавидеть – даже над мертвым телом издевается… Помните: “бесстыдно растянутое”?»[351]
Ахматова полагала, что Толстой мстил Анне. «Весь роман построен на физиологической и психологической лжи. Пока Анна живет с пожилым, нелюбимым и неприятным ей мужем – она ни с кем не кокетничает, ведет себя скромно и нравственно. Когда же она живет с молодым, красивым, любимым – она кокетничает со всеми мужчинами вокруг, как-то особенно держит руки, ходит чуть не голая… Толстой хотел показать, что женщина, оставившая законного мужа, неизбежно становится проституткой. И он гнусно относится к ней… Даже после смерти описывает ее “бесстыдно обнаженное тело” – какой-то морг на железной дороге устроил. И Сережу она любит, а девочку нет, потому же Сережа законный, а девочка нет… Уверяю Вас… На такой точке зрения стояли окружающие его люди, тетушки и Софья Андреевна. И скажите, пожалуйста, почему это ей примерещилось, будто Вронский ее разлюбил? Он потом из-за нее идет на смерть… Никаких у нее не было оснований думать, что он разлюбил ее. И сомневаться. Любовь всегда видна сто раз на день. И у Толстого эта ее чрезмерная подозрительность неспроста: Анна думает, что Вронский не может ее любить потому, что она сама про себя знает, что она проститутка»[352].
И действительно: Толстой сильно сгущал краски, описывая «падение» Анны Аркадьевны. В томе «Литературного наследства» напечатана глава, выброшенная впоследствии из окончательного текста. В один из отъездов Вронского Анна, скучая и сердясь, просит гвардейского офицера, о котором знает, что он был влюблен в нее, проводить ее на цветочную выставку; в полутьме кареты она ведет себя с ним столь вызывающе, что, когда они доезжают до места и он открывает перед нею дверцы, – в этом жесте больше презрения, чем учтивости. Толстой понял, видимо, что это чересчур, в конце концов сам дал понять, что судьба Анны печальна. Когда она была юной девушкой, тетка выдала ее замуж за Каренина – сухого, черствого человека, видного чиновника, делавшего служебную карьеру. Бездушный, холодный эгоист, он даже с сыном говорит языком канцелярских приказов. «Это не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится» (8; 202)[353], – такую оценку дает ему его жена.
Конечно, Толстой волен был поступать со своей героиней по собственному разумению. Пушкин удержал свою Татьяну в пространстве нравственного закона, уберег ее от соблазнов любовной страсти и адюльтера (лишив, кажется, радости материнства). Но от времени Татьяны Лариной до времени Анны Карениной прошло полвека, и жизнь являла другие примеры.
Героине романа Л. Н. Толстого, ее трагической любви и ее душевным страданиям почти не досталось от современников ни понимания, ни сочувствия. Ей достались только категоричные проповеди моралистов и беспощадный суд критиков.
Надо сказать, что Л. Н. Толстому, несомненно, были известны и громкие разводы людей его круга, и ситуации, когда любовь вершила чудеса и влюбленные добивались счастливого воссоединения[354]. Знал об этом и герой его романа, А. А. Каренин, обманутый муж. «Перебирая в воспоминании все известные случаи разводов (их было очень много в самом высшем, ему хорошо известном обществе), Алексей Александрович не нашел ни одного, где бы цель развода была та, которую он имел в виду. Во всех этих случаях муж уступал или продавал неверную жену, и та самая сторона, которая за вину не имела права на вступление в брак, вступала в вымышленные, мнимо узаконенные отношения с новым супругом. В своем же случае Алексей Александрович видел, что достижение законного, то есть такого развода, где была бы только отвергнута виновная жена, невозможно. Он видел, что сложные условия жизни, в которых он находился, не допускали возможности тех грубых доказательств, которых требовал закон для уличения преступности жены; видел то, что известная утонченность этой жизни не допускала и применения этих доказательств, если б они и были, что применение этих доказательств уронило бы его в общественном мнении более, чем ее. Попытка развода могла привести только к скандальному процессу, который был бы находкой для врагов, для клеветы, унижения его высокого положения в свете. Главная же цель – определение положения с наименьшим расстройством – не достигалась и чрез развод. Кроме того, при разводе, даже при попытке развода очевидно было, что жена разрывала сношения с мужем и соединялась с своим любовником. А в душе Алексея Александровича несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось в отношении к ней одно чувство – нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла соединиться с Вронским, чтобы преступление ее было для нее выгодно. Одна мысль эта так раздражала Алексея Александровича, что, только представив себе это, он замычал от внутренней боли…» (8; 299).