Толстой создает образ мужчины, которого такая женщина, как Анна, не могла не полюбить. Она, встретив Вронского, была обречена на любовь самую страстную и глубокую. А он, в свою очередь, смотрит на свою связь с Анной как на брак; он надеется устроить развод и женится на ней, и говорит своим родным, что до тех пор считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену. Кроме того, он хочет знать, что его дело не умрет с ним, что у него будут наследники. «Представьте себе положение человека, – говорит он Дарье Щербацкой, – который знает вперед, что дети его и любимой им женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет. Ведь это ужасно!» (9; 207).
Но вот точка разлома в их отношениях: «Я счастлив ее любовью, но я должен иметь занятия. Я нашел это занятие, и горжусь этим занятием, и считаю его более благородным, чем занятия моих бывших товарищей при дворе и по службе. И уже, без сомнения, не променяю этого дела на их дело. Я работаю здесь, сидя на месте, и я счастлив, доволен, и нам ничего более не нужно для счастья. Я люблю эту деятельность…» (9; 207).
Их разногласия, не явленные в прямой диалоге, звучат опосредованно, в объяснениях с третьими лицами.
Вронский: «Я считаю, что для меня обязанность отправляться на съезд, обсуждать дело мужика о лошади так же важна, как и все, что я могу сделать. И буду за честь считать, если меня выберут гласным. Я этим только могу отплатить за те выгоды, которыми я пользуюсь как землевладелец» (9; 213).
Анна: «Алексей теперь здесь шесть месяцев, и он уж член, кажется, пяти или шести разных общественных учреждений – попечительство, судья, гласный, присяжный, конской что-то. Благодаря такому образу жизни, все время уйдет на это» (9; 214).
Автор вытаскивает наружу неявную пикировку: «Анна говорила шутливо, но в тоне ее чувствовалось раздражение. Дарья Александровна, внимательно наблюдавшая Анну и Вронского, тотчас же заметила это. Она заметила тоже, что лицо Вронского при этом разговоре тотчас же приняло серьезное и упорное выражение… Долли поняла, что с этим вопросом об общественной деятельности связывалась какая-то интимная ссора между Анной и Вронским» (Там же).
Это было начало конца. Вронский, сопротивляясь ревности и подозрениям Анны, стал думать о своей любовной связи и своем общественном положение отдельно от нее: «Я все могу отдать ей, но не свою мужскую независимость» (9; 226). Мужская независимость Вронского как раз и стала камнем преткновения в их отношениях. Никто не хотел идти навстречу, никто не хотел поступаться своими правами на полное и безраздельное обладание другим. Анна бравировала своим нежеланием иметь еще детей, подозревая, что Вронский больше не ценит ее красоту. Вронский хотел жить полной жизнью, а значит, не только любовью, но и полезными занятиями. Для Анны это было непереносимо. «Вронский приехал на выборы и потому, что ему было скучно в деревне и нужно было заявить свои права на свободу пред Анной, и… более всего для того, чтобы строго исполнять все обязанности того положения дворянина и землевладельца, которые он себе избрал. Но он никак не ожидал, чтоб это дело выборов так заняло его, так забрало за живое и чтоб он мог так хорошо делать это дело. Он был совершенно новый человек в кругу дворян, но, очевидно, имел успех и не ошибался, думая, что приобрел уже влияние между дворянами» (9; 244).
Вронский, отстаивая перед Анной свою мужскую независимость, тем не менее не мыслил какой-то отдельной от нее жизни или жизни с какой-то другой женщиной. Мужская независимость касалась исключительно деятельности, общественного занятия, и ничего другого. В самый разгар выборов, которые сильно его привлекли, он размышлял, что, если будет женат к будущему трехлетию (конечно, на Анне!), он и сам станет баллотироваться – «вроде того, как после выигрыша приза чрез жокея ему захотелось скакать самому» (Там же).
За несколько дней до катастрофы, когда в отсутствие Вронского Анне было особенно одиноко, она сказала себе: «Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я примирюсь с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее… Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем» (9; 325).
Но она уже не могла не мучить его – ревностью, раздражением, подозрениями. Она не могла уже обходиться без дозы морфия. Она произносила про себя все невозможные, жестокие слова, которые он, как ей казалось, вот-вот должен бросить ей в лицо, и верила им, как уже сказанным. Она продолжала испытывать его – до тех пор, пока не сломала все.
«И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей. Теперь было все равно: ехать или не ехать в Воздвиженское, получить или не получить от мужа развод – все было ненужно. Нужно было одно – наказать его» (9; 335).
Злой дух победил. Толстой не захотел дать Анне и Вронскому шанс превозмочь призрак смерти. Вряд ли вину за катастрофу Толстой возлагал на Вронского: всякое терпение, тем более мужское, имеет свои пределы. Толстой – это очевидно при внимательном чтении – даже освободил Вронского от ответственности за смерть Анны. Картина ссор и размолвок Анны и Вронского, нарисованная Толстым, – это торжество неизбежного, непоправимого.
О намерениях мужа в отношении своей героини вспоминала С. А. Толстая: «Он говорил мне, что хочет написать роман павшей светской женщины из высшего петербургского круга и что задачей своей он ставит описать эту женщину и поступок ее без осуждения, выставляя ее только жалкой, но не виновной. Роман этот тогда, в 1870 году, еще не был начат, а написан позднее, под заглавием “Анна Каренина”»[361].
Без осуждения…
Толстой, на протяжении всего повествования восхищаясь Анной, соединил ее с самым лучшим из возможных людей их круга – ибо такая женщина, как она, никогда бы не могла полюбить ни жеребца в мундире, ни безмолвного кобеля. Вронский таким никогда и не был. Но поразительно, как превратно, искаженно, будто в кривом зеркале, увидели героя Толстого его современники. Читавшие роман незрячими глазами и бесчувственным сердцем, они как читатели потерпели сокрушительное поражение.
Глава 4. «Анна Каренина» в кинематографе: от первых немых до последних звуковых
Борясь целое столетие с пресловутой театральностью как с «врагом № 1», кинематограф так и не смог побороть «литературность», хотя пытался, воспринимая литературную составляющую кино как «необходимое полезное ископаемое», как «постоянного спутника и мешающего чудака». «С младенчества и вплоть до наших дней “литературность” для киноавангарда есть фактор негативный, враждебный. (…) Если за век своего развития экран в его высоких выражениях и воплощениях сумел окончательно размежеваться с театральной сценой и истребить действительно ему враждебную театральность или успешно преобразовать ее в кинематографичность, то с литературой подобного не случилось. Наоборот, мифом оказалось “чистое кино”. Частным случаем – кино “антилитературное”, бессюжетное. Законом – сращенность литературы и экранного искусства, слова и изображения»[362].
Десять картин эпохи немого кино за четверть века (1910–1934), а вслед за ними два с лишним десятка экранизаций, часто многосерийных, «Анны Карениной» в звуковом кино в полной мере отразили непреходящий интерес кинематографистов России, Европы, Азии и Америки, во-первых, к высокой литературе вообще, во-вторых, к любовному роману Л. Н. Толстого, в частности.
Мировой кинематограф, вот уже столетие влюбленный в «Анну Каренину», видит Анну, Вронского и роман в целом как историю о трагической любви: без лошадиных или коровьих ассоциаций, которые так занимали иных современников Толстого.
Итак, за первые четверть века существования кинематографа в немом формате Германия поставила фильм дважды (1910, 1919), Российская империя – дважды (1911, 1914), Франция – дважды (1912, 1934), США – дважды (1915, 1927) и по одному разу Италия (1917) и Венгрия (1918).
Самые ранние картины (немецкая и российская) считаются утраченными: о первой известно только то, что она существовала, о второй, появившейся сразу после смерти Л. Н. Толстого (в ноябре 1910 года), в справочной литературе дается тоже лишь скудная информация. Впервые снять фильм по мотивам «Анны Карениной» решили, как видим, еще при жизни писателя именно немцы: немую картину 1910 года и принято считать первой экранизацией романа. Почти одновременно с немцами над своей немой версией «Анны Карениной» работали братья Эмиль и Шарль Пате[363]. Под их руководством режиссер Морис Метр, снявший годом раньше драму «Княжна Тараканова»[364], 18 января 1911 года представил зрителям первую черно-белую, русскую немую короткометражную (350 м., 15 мин.) версию «Анны Карениной», тоже в жанре художественной драмы. Анонсы картины, сюжет которой теперь уже невозможно сопоставить с оригиналом в связи с утратой ленты, выглядят более чем причудливо: «Графиня Анна Каренина мечется между своим любовником Вронским и мужем, графом Карениным. Любовь Анны к Вронскому причиняет ей сильную боль и общественное давление. Вронский хочет, чтобы Анна покинула мужа, однако вскоре Вронский уходит на войну, сделав ее беспомощной. Анна чувствует себя одинокой, начинает сходить с ума и в итоге бросается под поезд»[365] (по этому изложению выходит, что Анна бросилась под поезд вследствие вероломного отбытия Вронского на войну).
При всей идейной и художественной примитивности лучшая часть экранизаций имела все же известное культурно-просветительное значение. Экранизации смотрели не только школьники, студенты и интеллигенция, которые