Сердитые критики писали, что «Анну Каренину» испортили дважды – первый раз для живой сцены, второй раз для экрана. И это был, разумеется, огромный минус. Вместе с тем обнаруживался, и это они признавали, и несомненный плюс: широкая публика (массовый зритель) впервые знакомилась с литературным шедевром великого писателя, и только за это кинематографу стоило простить все его грехи. Ведь любители «чистого искусства» и «борцы» за него полагают, будто любая экранизация или инсценировка приспосабливают искусство к понятиям толпы, и не прочь были бы совершенно отстранить толпу от искусства, лишь бы сохранить его в чистоте подлинности. Оппоненты «борцов» страстно возражали: экран обязательно пробудит в массах интерес к классике, к качеству и содержанию чтения.
Как и можно было ожидать, впечатления от первой экранизации романа Толстого сильно расходились. «К произведению Толстого, – писал журнал «Сине-фоно», – здесь отнеслись со всем благоговением, которое внушает к себе имя Льва Николаевича. Отсюда понятна эта тщательная постановка, где не пропущен ни один даже самый мелкий штрих, способствующий детальному освещению при интерпретации типов и эпохи романа. При первом же взгляде на ленту бросается в глаза это отношение как со стороны режиссера, так и артистов. Из последних выделяется талантливая представительница Художественного театра, перенесшая на кинематографический экран результаты той школы, которой отличается ее театр от других»[380].
Но вот совершенно другая реакция, впечатление на грани возмущения и отвращения. «Видела недавно в “Искрах” кинематографическую “Анну Каренину” с Германовой во главе… Какой ужас, какие типы! Вронский – пьяный полковой писарь. Стиву Облонского изображает кто-то с физиономией лакея из какого-нибудь псковского “Палермо”; остальные – в pendant, а сама Анна Каренина ничем не отличается от Василисы “На дне”. Я хорошего и не ждала, но все-таки такого издевательства над Толстым не могла себе представить. Как могла она взять на себя такую роль, как согласилась выступать с подобными исполнителями! И ее, артистку Художественного театра, нисколько не шокировала постановка картины, допускающая такие несообразности, как плюшевый медведь и прочие ультрасовременные игрушки, которые Анна Каренина приносит своему сыну»[381].
Между романом и фильмом пролегла дистанция в тридцать семь лет, но зрительница, литературный критик и приятельница О. Л. Книппер-Чеховой хотела бы видеть точное, буквальное соответствие фильма тексту роману, бытовым и портретным реалиям и своим представлениям о героях, а потому отвергала любые отклонения, возмущалась «несообразностями» и порицала актрису, которая с ними мирилась. А может быть, писала о «несообразностях» картины, чтобы потрафить приятельнице, мхатовской актрисе…
Критиков с буквалистскими претензиями было множество – как в столице, так и в провинции. Они жаждали точности, снайперского попадания в яблочко, особенно, если это «яблочко» было своим собственным воображением, своим визуальным образом. «Говоря про А.К., мы разумеем изящную властную красавицу, совсем не ту, что видим на экране. В такую прежде всего не влюбился бы Вронский, и не было бы драмы. А раз все это есть, значит, одно другому противоречит. Местами фантазирует режиссер. У него, например, Левин, сгорающий от нетерпения увидеть Кити и сделать ей предложение, встречается с ней и объясняется не в комнатах, как в романе, а почему-то в саду. По роману действие происходит зимой, а режиссеру благоугодно было перенести его на лето»[382].
Совокупные критические отзывы о фильме, которые теперь можно прочитать подряд, производят весьма странное впечатление – будто критики смотрели разные фильмы, настолько разнятся их впечатления и оценки. Приведу один из самых восторженных откликов: «Перед нами оживают давно минувшие времена, проходят давно отжившие и исчезнувшие люди. Весь высший петербургский свет прошлого столетия снова как бы воскресает и снова живет, волнуется и движется, как прежде, словно и не испытав на себе разрушающего действия всемогущего времени. Волшебная сила кинематографа переносит нас в самые разнообразные уголки Петербурга, в роскошные хоромы княгини Бетси, в уютные и красивые покои Стивы и Каренина, на скачки и, наконец, на роковое полотно железной дороги, место трагической развязки. Мы становимся очевидцами событий, отделенных от нас десятками лет, мы воочию видим людей, давным-давно умерших и истлевших в земле. Вот суровый душой и сердцем Каренин, не желающий ни на йоту отступить от своих принципов; вот легкомысленный и веселый Стива, пользующийся всеми благами жизни. Вот Долли, вся отдавшаяся материнству и семье, Левин со своими глубокими душевными переживаниями, правда, совсем не переданными экраном, и его красивый роман с Кити. И над всеми этими второстепенными типами ярко и живо выступает она, героиня романа, Анна Каренина. Прекрасный, чарующий образ красавицы-женщины в полном расцвете пышной, лучезарной красоты и молодости встает перед нами. Ярким пламенем горит ее любовь к Вронскому, пока не омраченная ничем, и легко уходит она от мужа и сына, вся поглощенная могучим чувством. А затем наступает реакция, пышный цвет любви вянет, и молодая женщина кончает жизнь на полотне железной дороги, под поездом, изуродовавшим ее прекрасное тело, полное кипучей жизни»[383].
Кажется, будто это отклик восторженного читателя романа Толстого, и картина со всеми ее возможными «несообразностями» здесь вообще ни при чем…
Но вот интереснейший репортаж «из первых рук»: корреспондент журнала «Сине-фоно» берет интервью у актрисы М. Н. Германовой после того, как она посмотрела свой фильм и находится под сильным впечатлением. «В первый раз в своей жизни артистка могла проверить самое себя, могла быть зрительницей и критиком своей собственной игры, могла видеть, наконец, не свой двойник, а самое себя, оставаясь в это время совершенно непричастной к тому, что она сама делала». Артистка была сильно взволнована, но осталась очень довольна постановкой картины. «Для кинематографа я еще до сих пор не играла, – сказала нам М.Н. – Я не знаю даже, играла ли бы и теперь, если бы мне предложили еще сыграть. Но о роли Анны я уже давно мечтала. Заговаривали об этом и в Художественном театре. Но в “Анне Карениной” так много мелких сцен, что поставить их в театре невозможно. Пришлось от мысли инсценировать этот роман в театре отказаться. Но мечта сыграть когда-нибудь эту роль не покидала меня, и я с удовольствием приняла предложение исполнить эту роль для кинематографа; я была уверена, что если поработать как следует, отдаться игре, то и в кинематографе можно создать настроение и получить картину, достаточно ярко передающую развитие действия этого интересного романа. Приступивши к картине, я прежде всего настояла на том, чтобы предварительно были устроены репетиции. Они отняли у нас около 3-х недель. Режиссер Гардин и артист Шатерников, с которыми мне пришлось работать, оказались такими серьезными и вдумчивыми работниками, что с ними я чувствовала себя как будто в атмосфере нашего Художественного театра. Было одно место в картине, из-за которого мне пришлось поволноваться. Я говорю о том моменте, когда Анна бросается под поезд. При подготовке к этой сцене я сначала волновалась, просила даже машиниста, чтобы он не задавил меня. А потом, когда уже начали играть, забыла об этом, и страх прошел. Публика же волновалась все время, принимая живое участие, – потом некоторые поздравляли меня, как будто я избавилась от какой-нибудь серьезной опасности, и многие приносили цветы. Очень рада, что мне удалось сыграть Анну, и жалею только о том, что мне пришлось играть в такой большой картине сразу, без опыта»[384].
И снова голоса скептиков, которые тем не менее понимали, что остановить кинематограф, раз уж он начал свое продвижение в мир литературной классики, невозможно никакими силами, никакими запретами. «Толстой, который переписывал “Войну и Мир” семь раз, придавал такое значение слову и мысли, обречен на бессмысленную и бессловесную переделку. Многие будут кипятиться и волноваться. Доказывать, что бессмысленное непременно бессмысленно. Но их никто слушать не будет. И новая лента распространится по всей матушке России. Девяносто процентов зрителей впервые познакомятся с “Анной Карениной” по кинематографу. В антрактах быстро прочтут “сюжет” по безграмотной программе. Если антракт долог, перейдут к чтению реклам о какао, о корсетах и слабительных пилюлях. Какая же программа без объявлений. Будут и такие, что опоздают к началу. Ворвутся в середину действия и ничего не поймут. Опять на помощь программа. Жестоко поступают с Анной Карениной. Нечего и говорить. Она сама себя убила, а тут еще над ней совершают расправу. Всю тонкую психологию этой измучившейся женщины сводят к последней грубости. Весь дух трагедии исчез. Остается только плоть. И плоть эта очень назойливо лезет в глаза. Читая “Анну Каренину”, мы обыкновенно забываем, что этот роман в некотором роде исторический. Что он происходил почти сорок лет назад. В одеждах, костюмах, в быту того времени. Роман нам кажется современным. Кинематограф возвращает нас назад. Судя по снимкам “Искры”, стиль эпохи выдержан довольно верно. Конечно, есть анахронизмы. Взять хотя бы паровоз, который остановился в пяти саженях от лежащей на рельсах г-жи Германовой. Он очень старомодный, как и все русские паровозы, медлительные и слабые… Но вряд ли кто будет рассматривать паровоз. Центр внимания Анна Каренина. Она очень хороша. По-видимому, г-жа Германова удачно справилась со своей неимоверно трудной задачей. Будет сама Анна Каренина хороша – и успех новой ленты обеспечен. Успех будет потому, что случайные зрители, зашедшие между делом, случайно в душный кинематограф, полюбят эту хорошую русскую женщину. Конечно, не ту, не настоящую – Анну Каренину Третью, а не первую, единственную. Но все-таки ее младшую сестру. Беспомощную, бессловесную. Ведь “фамильное сходство” все-таки останется. Эта любовь к младшей сестре заставит подумать о старшей. И если кинематографическая затея привлечет к подлинной “Анне Карениной” новых читателей и почитателей, проделанная над нею жестокая расправа будет искуплена»