«– А ты что, умник, лежишь как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
– Я делаю… – нехотя и сурово проговорил Раскольников.
– Что делаешь?
– Работу…
– Каку работу?
– Думаю, – серьезно отвечал он помолчав.
Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых и, когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до тех пор, что самой тошно уж становилось.
– Денег-то много, что ль, надумал? – смогла она наконец выговорить.
– Без сапог нельзя детей учить. Да и наплевать.
– А ты в колодезь не плюй.
– За детей медью платят. Что на копейки сделаешь? – продолжал он с неохотой, как бы отвечая собственным мыслям.
– А тебе бы сразу весь капитал?
Он странно посмотрел на нее.
– Да, весь капитал, – твердо отвечал он помолчав» (6; 26–27).
Случай Разумихина – это серьезнейший укор автора романа своему главному герою, радикальная жизненная альтернатива: вытащить себя из нищеты можно никого не убивая и не грабя. Но это же был и случай Достоевского. «Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла» (28, кн. 2; 235), – писал он жене в 1867 году, в разгар своего игорного падения, познав на своем опыте и запредельное отчаяние, и даже тот самый раскольниковский «цинизм гибели» (6; 74).
Экранизация «Преступления и наказания» образца 1969 года была сделана с полным уважением к роману-трагедии Достоевского, с тщательным отбором материала для сценария, с максимальным сохранением текста первоисточника, который и звучал в репликах персонажей, а не «отсебятина» сценариста или режиссера. Спустя почти полвека фильм смотрится как остросовременный – так что сегодняшний зритель искренне и взволнованно размышляет о судьбе Раскольникова.
Есть по меньшей мере две точки зрения на его жизненный выбор – идти путем, условно говоря, Разумихина и Достоевского, то есть честно и много работать, выбираться из нищеты, получать образование и становиться уважаемым человеком, полезным для общества; тогда-то и перестанешь быть тварью дрожащей, ветошкой, дорожной пылью. Слово зрителю: «Я прямо мечтала всегда, чтобы Разумихин или тот же Порфирий влепил бы ему (Раскольникову. – Л.С.) наконец затрещину, чтобы вставить ума. О боги, невыносимо видеть, как этот сопляк много о себе воображает. “Работай, сволочь!” – хочется ему сказать. Страха в нем много и озлобленности еще до убийства, а уж потом – одна сплошная истерика. И никакой ответственности ни за что, ни за мать, ни за сестру, ни за себя… да разве Разумихин в лучших условиях? Да в тех же. Но – небо и земля. Да, Тараторкин хорошо его сыграл. Эта его страстность, совершенно не томная, какая-то бестелесная, эти глаза… дикая, звериная зашуганность, метания слабой совести…»[480]
Есть и другой путь – о нем тоже с пристрастием размышляет еще один зритель. «Раскольников не хочет ни секунды оставаться в этом опустившемся и нравственно и материально – Петербурге, жить как нищий, считать копейки, видеть эту вечную клоаку жизни, в которую превратили Русь и Питер, как раз-таки полные противоположности Родиону Раскольникову – твари дрожащие, без высоких идеалов, без потребности сделать жизнь на Руси лучше! Эти господа не убивают ростовщиков, что вы, эти господа, и есть ростовщики! Те, кто вытягивает последнюю копейку из народа и погружают всех в нищету. А потом спокойно взирают на дела свои – как девушки идут на панель, а взрослые горбатятся за так, а молодых парней вся эта бесперспективность толкает на большую дорогу и браться за кистень! Раскольников же резко против! Ему невыносимо смотреть, как мучается народ от всех этих кровопийц! Он хочет остановить все это и вытащить народ из пропасти, даже если придется взяться за оружие и объявить войну тем, кто доводит до такого состояния его державу и превращает Россию в синоним к словам нищета, серость, безвыходность, убожество, зловоние! В страну, о которой поэт написал так: “Немытая Россия, Страна рабов, страна господ”. Вот против чего боролся Раскольников и был готов пойти на крайний шаг – броситься с топором наперевес против тех, кто как он считал, загнал Россию в этот безвыходный тупик. Так что это фильм скорей не о том, как убийца страдал муками совести, а о том, как молодой человек, студент, искал выход из всероссийского тупика, а то, что его поиски ничем не увенчались и он оказался на каторге как обычный преступник, коих тысячи, – это уже другой вопрос. В этом и был риск – возможность провала! Именно страх провала отделяет тварь дрожащую от того, кто право имеет. Раскольников преодолел его, и стал чем-то средним между теми и теми, но то что тварью дрожащей он быть перестал, – это точно. Потому как, в отличие от многих, он не смог равнодушно смотреть на беду народную и решил что-то предпринять, изменить, пусть даже так глупо. Вот почему мы все до сих пор возвращаемся к классике и к этому фильму! И почему многие сочувствуют этому бедному студенту! Потому что догадываются, что в действительности стояло за всем этим. И свести все к одному только убийству, это все равно что не знать истории России и не понимать классической литературы. О других персонажах не писал, потому что все они реакционеры, всех их устраивает такая убогая серая мрачная беспросветная жизнь, раз они ничего не делают, чтобы ее изменить, – от проститутки Сони до следователя Порфирия… И чему, собственно, все мы радуемся? Что единственный порядочный и нормальный человек во всем Питере – Раскольников – потерпел фиаско? И его погнали на каторгу? Так я не рад, что все так вышло! Не рад, что он стал убийцей. Я скорблю. Я радовался, если бы Раскольникову все-таки удалось спасти Россию от кровопийц и не стать при этом убийцей»[481].
Этот второй, альтернативный, путь развития судьбы петербургского студента, путь революционного насилия и террора, который отчетливо предвидел Достоевский и который так точно, хоть и простодушно, обозначил зритель, – самое неприятное, почти запретное для совокупной российской филологической и кинематографической мысли. От этого альтернативного пути большинство критиков отшатывается, берет ее в толстые скобки, не желая видеть пылающую красную стрелку, которая ведет от топора Раскольникова к топору всех русских революций. Потому слишком сильно порицать Раскольникова за двойное убийство, не хотеть замечать смягчающие и чуть ли не оправдательные обстоятельства, у нас как-то не принято – ибо это значит метить едва ли не в саму революцию и в революционеров, которых спустя несколько лет после «Преступления и наказания» под именем «бесов» покажет Достоевский в одноименном романе. Потому удобнее видеть в Раскольникове одиночную, исключительную фигуру, которая никак не может быть связана ни с русской революцией, ни с русскими революционерами, ни с массовым террором. Видеть в нем предтечу революционных бесов, опознавая их прародителя, – считается занятием ошибочным и предосудительным, почти что непристойным. Собственно, именно так и отнеслась к роману современная ему демократическая критика, увидевшая в Раскольникове вовсе не тип, а одиночное, исключительное или вовсе даже не существующее явление, а в его преступлении – банальное убийство с грабежом, частный случай.
Что же до советского кинематографа – как мог он обличать в Раскольникове революционера, а его наполеоновскую идею – как идею революционную, когда в течение десятилетий, с 1918 по 1996 год, страна праздновала день 7 ноября как главный государственный праздник и слагала гимны героям революции, многие из которых как раз и были убийцами по убеждению.
Если попытаться сравнить пресловутую статью Раскольникова, где изложена его теория «крови по совести» (читатель знает о статье совсем немного и то только в изложении Порфирия Петровича), с меморандумом Сергея Нечаева «Катехизис революционера», можно обнаружить поразительное сходство. Раскольников, когда оставил университет, написал за полгода до убийства (и подписал первой буквой фамилии) статью для одной из петербургских газет с условным заголовком «О преступлении…»; публикация состоялась позднее, за два месяца до «пробы». Порфирий Петрович, случайно прочитав статью, узнал у редактора газеты фамилию автора. Содержание статьи Раскольников анонсирует как «психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления» (6; 198). Но следователя интересует та часть статьи, где «приводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан…» (6; 199).
Порфирий Петрович уточняет: «Всё дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на “обыкновенных” и “необыкновенных”. Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется…» (Там же).
Раскольников вынужден пояснить следователю свою позицию.
1. «Необыкновенный» человек имеет право разрешить своей совести перешагнуть через препятствия, если исполнение его идеи (быть может, спасительной для человечества) того потребует. Если бы, например, открытия Кеплера и Ньютона потребовали человеческих жертв ста и более людей, мешавших этому открытию, то Ньютон имел бы право и даже был бы обязан устранить этих сто человек.
2. Все… великие люди, начиная с древнейших времен, были преступники, ибо, давая новый закон, нарушали древний и не останавливались перед кровью, если эта кровь могла им помочь.
3. Люди, по закону природы, разделяются на два разряда: на низший (обыкновенных) и на людей, имеющих талант сказать новое слово. Отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: люди первого разряда живут в послушании, люди второго разряда – разрушители настоящего во имя лучшего будущего.