а сцену исторические драмы, публиковались, как ныне бы сказали, «мыльные оперы» из жизни проституток и бандерш. Иногда книги назывались интригующе: «Дрогнувшая ночь», «Житейская накипь», «Зверь из бездны» (4-томная хроника жизни Рима в эпоху Нерона), но чаще по имени героинь: «Людмила Верховская», «Марья Лусьева», «Княжна Настя», «Лиляша», «Виктория Павловна», потом — «Дочь Виктории Павловны». Его читали чаще Гоголя, Достоевского и Толстого, а в популярности он оставлял позади Горького, Куприна и Леонида Андреева. Когда в 1911 г. начал выпускать полное собрание сочинений, то к 1916-му вышло 37 томов и… осталось незаконченным. Впечатляет?! А ведь были еще путевые очерки, сборники статей, заметки публициста…
Михаил Осоргин вспомнит: «Всегда и везде он жил громоздко, шумно, открыто, в обстановке, которая, казалось бы, не давала возможности работать. И между тем такого работника, как А. В., трудно было себе представить: он писал сразу несколько работ на нескольких столах, говорил в диктофон, и несколько переписчиц не поспевали за ним. Не думаю, чтобы кто-нибудь из русских писателей, не исключая и знаменитого этим Потапенко, написал количественно так много, как Александр Амфитеатров!..» И неудивительно, что жил он в столице накануне революции роскошно. Молодая писательница А. Даманская, навестив его, напишет: «Такого обилия цветов, картин, ярких тканей на окнах, такого изящного, блестящего чайного сервиза, за которым сидела жена Амфитеатрова (вторая жена его — актриса Иллария Владимировна Соколова. — В. Н.), таких красивых, отлично одетых детей мне давно не приходилось видеть. Всё и все в этой со вкусом, почти богато обставленной квартире дышало счастьем, беспечностью…» А если я скажу, что в начале 1910-х гг. он, работая в римской газете «Аванти!», где сотрудником у него был Бенито Муссолини, обзавелся «снятым на вечность» домом и богатой библиотекой при нем, то станет понятным — такому не грозит ничто. Но случится Октябрь, который он, прости господи, так ждал и звал, болея «за народ». И — что? Выселенные отовсюду, они будут бедствовать, спать не на пуховых перинах, а «кучей на полу», а из всей обстановки таскать за собой, пока была возможность, лишь рояль.
Вот тогда он и напишет в один год два знаковых письма: Ленину и Горькому. Ленину публичное, напечатанное в Эстонии: «Сознаете ли Вы, что Ваша идея растворилась в коммунистической уголовщине, как капля уксуса в стакане воды, и если это знаете, то как можете Вы, человек идеи, мириться с этим?.. Ужас, произвол, голод, нужда трехлетнего ига Вашего… Вы выбрали… путь крови и насилия… Ваша идея тонет в омуте лжи, фальши, беспринципности и отсутствия уважения к самому себе…» А Горькому, который помогал ему до побега, личное: «Я выдержал в Питере три тяжких зимы, каждая была мне трудна по отвычке от климата и от людей. Но последняя, третья, меня добила совершенно. Больше не могу. Должен бежать и спасать семью».
Холодной ночью 23 августа 1921 г. он, бородатый, солидный, прославленный 60-летний писатель, вместе с женой и детьми погрузился в жалкую лодчонку и, опасаясь пограничников, пересек Финский залив. Бежал к другу — к Маннергейму…
Умрет в 1938 г. своем доме в Италии. Сойдется ли с давним знакомцем Муссолини — неизвестно. Но доподлинно известно, что жена его, Иллария, не только надолго переживет его, но и будет публично восхвалять и дуче Муссолини, и — фашизм.
И последний, может, самый страшный факт для писателя: его дети довольно скоро напрочь забудут русский язык… Вот я и думаю невольно: как же они читали 37 томов его сочинений? И читали ли вообще?.. Страшней судьбы ведь и не придумаешь.
РОт Большого Ржевского до 7-го Ростовского переулка
244. Ржевский Бол. пер., 7 (с.), — Ж. — с 1913 г. — поэт, переводчик, сценарист, будущий мемуарист и лауреат Сталинской премии (1941) — Николай Николаевич Асеев.
Это, конечно, не первый московский адрес поэта, но — первый свой угол появившегося в Москве худого и бледного юноши с чудными стихами про «ночную флейту».
«Мы, — напишет поэт Сергей Бобров, — тотчас же пришли в восторг — изящество и грация стихов, подлинный, как мне казалось, романтизм, гармоничность композиции — все доказывало настоящий вкус и дарование…» Это был Асеев. Он так быстро вошел в задиристую компанию поэтов Анисимова, Боброва, Пастернака, так близко сошелся с ними, что через год будет не только выбран секундантом Бори Пастернака в несостоявшейся, правда, дуэли, но тот же «главарь поэтической банды» Бобров напишет в стихах: «Высоко над миром гнездятся // Асеев, Бобров, Пастернак…»
Увы, это, наверное, и все. Блестящий дебют длился не слишком долго. Уже в 1931-м, как бы проведя границу в своем творчестве, он напишет поэму о ГПУ. Настолько льстивую, что даже Калинин, «всесоюзный староста», присутствовавший на чтении, скажет ему: «Разве вы не понимаете, что эта тема — трагедийная… А вы сделали из этой поэмы какой-то веселый марш…» Вяч. Полонский, редактор «Нового мира», услышав это, занесет потом в дневник, что Асеев стал при этом «серым и злым». Он как будто внутренне бросил Калинину: «Сволочь, для тебя стараюсь, а ты морду воротишь…»
Вообще, фигура Асеева показательна для советской поэзии. Все проблемы ее, кажется, сосредоточились в нем. Может ли «божественный дар» оставлять поэта, а «поклонение толпы» вести его на поводу у себя? Влияют ли поощрения и блага от власти на поэтическую силу не возникает ли зависимость ее от «верховных похвал»? Должен ли талант литературный соответствовать таланту человеческому, как утверждала, например, Цветаева? И замечает ли, наконец, сам творец свою творческую деградацию?..
К. М. Асеева и Н. Н. Асеев
В 1941-м в жизни Асеева произойдут два знаковых события: во‑первых, он получит Сталинскую премию за поэму «Маяковский начинается», а во‑вторых, познакомится с несчастной Цветаевой, вернувшейся вслед за мужем в СССР.
«Подружилась с Н. Н. Асеевым, т. е. это он со мной решил дружить, прочтя какой-то мой перевод, — запишет она в рабочей тетради. — Это произвело на него сильное впечатление, и теперь мы — друзья. Он строит себе дачу — не доезжая до Голицына — и уже зовет в гости…» А сын Цветаевой в одном из писем отзовется о нем вообще восторженно: «Он — простой и симпатичный человек. Мы довольно часто у него бываем — он очень ценит и уважает маму».
Так вот года не пройдет, как станет ясно, чего стоит на деле и эта «цена», и это «уважение». Иная оценка прозвучит уже в дневнике сына Цветаевой: «От Асеевых, — запишет он после недолгой жизни в асеевском доме в Чистополе, в эвакуации, — веет мертвечиной…» Записал почти сразу после самоубийства Цветаевой.
Асеев — это «камень за пазухой», вынес когда-то приговор ему тот же Вяч. Полонский. «Хитрым лисом» назовет его Мария Белкина, лучший, на мой взгляд, биограф Цветаевой, и сравнит его со ртутью. Он, напишет, «ртутный»: ртутные волосы (седые), ртутные (серые) глаза, ртутный характер (ускользает). А о том, что случилось в Елабуге, где закончила в петле свою жизнь Цветаева, и, по-соседству, в Чистополе, где жил в эвакуации Асеев, рассказала той же Белкиной жена Асеева — Оксана, Ксения.
«Она (Цветаева. — В. Н.) жалась к моему мужу, потому что он был известным поэтом, — дословно говорила Белкиной. — Он ей раз сказал, что в стихах ее очень много от Маяковского, а она обозлилась — при чем тут, говорит, Маяковский, я никогда его не читала…
— Оксана, вы все спутали! Цветаева и знала Маяковского, и очень ценила его…
— Не знаю, не знаю, знаю только, что она была сумасшедшая! Разве нормальный человек стал бы вешаться? Да, она, конечно, привыкла к Средиземному морю, а не к Елабуге, но ведь и мы тоже привыкли к Москве, а не к Чистополю! Нам тоже было нелегко, но мы не вешались!
— Побойтесь Бога, Оксана…
— Конечно, это было ее частное дело: хотела — жила, хотела — вешалась!.. Но представляете себе, вваливается к нам ее сын с письмом от нее, она, видите ли, завещала его Асееву!.. Одолжение сделала! Только этого и ждали… Он же мужик, его прокормить чего стоит, а время какое было?! Конечно, мы сразу с Колей решили — ему надо отправляться в Москву к теткам, пусть там с ним разбираются!.. А когда он собрался уезжать, он стал просить оставить у нас архив матери, ее рукописи, в Москве, говорит, бомбежки, пропасть могут. Коля, как услышал о рукописях, руками замахал: „Ни за что, — говорит, — этого мне еще не хватало!..“ Мур говорит: „Ну тогда хоть тетради ее оставьте, это самое ценное, я боюсь их везти с собой…“ Коля взял одну тетрадь, открыл наугад: „Ни за что не возьму, забирай все с собой, не хочу связываться!..“ Это же подумать только, какую обузу на себя брать!.. Она приходила к нам в Чистополе, мы ее как человека приняли, Коля болел, он все сделал, что мог… а теперь на него собак вешают!.. А дочь ее? Тоже хорошая семейка! Коля ее в глаза никогда не видел, она ему из Рязани писала, ну, он, конечно, ей из вежливости отвечал… А потом вдруг пришла злющая записка, что писать она ему больше никогда не будет и руки при встрече не подаст…»
Повторяю: это дословная запись разговора! А причину указала Наталья Громова, литературовед, исследовавшая «елабужский узел» жизни Цветаевой и Асеева. Просто Асеев «очень любил хорошую, обустроенную жизнь».
Что ж, в поэзии, как и в жизни: каждому свое. За свои 80 поэтических сборников, опубликованных при жизни, Асеев не только получил Сталинскую премию, но и два высших ордена страны: орден Ленина и за четыре года до смерти — орден Трудового Красного Знамени… Как и тут не вспомнить великую Цветаеву, которая ни премий, ни наград не только не получала, но и не желала. Она и скажет не без сарказма и тоже незадолго до смерти, в 1939-м, когда Сталин наградил 172 писателя, и в том числе Асеева (получившего, наравне с Фадеевым и Павленко, как раз орден Ленина), так вот она и скажет, усмехнувшись: «Награда за стихи!.. А судьи кто? Поэт-орденоносец? Поэт-медаленосец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба…»