И, чтобы услышали и мы, потомки, повторит: «Судьба и имя!»
245. Ржевский Мал. пер., 7 (с.), — Ж. — в 1910-е гг. — поэт, эссеист, художник Максимилиан Александрович Волошин.
Видимо, здесь в конце 1916 г. останавливался поэт, вернувшись из Петербурга. У кого — я пока не знаю. Но если это так, то именно здесь он встретил Февральскую революцию 1917 г. То, что он был в это время в Москве, доказывают его знаменитые стихи, после увиденного на Красной площади:
«В Москве на Красной площади // Толпа черным-черна. // Гудит от тяжкой поступи // Кремлевская стена… // По грязи ноги хлюпают, // Молчат… проходят… ждут… // На папертях слепцы поют // Про кровь, про казнь, про суд…»
Дата под стихотворением неопровержима: март, 1917 г. А уже уехав отсюда в Коктебель, 18 мая он пишет в одном из писем: «Больше, чем когда-либо, я чувствую неприязнь к социализму и гляжу на него как на самую страшную отраву машинного демонизма Европы… Пролетарии, так страстно ненавидящие „буржуазию“, берут от нее все ее яды, отбрасывая то, что есть в ней от общей духовной культуры — культуры… человечества… Теперь победа за эгоизмом и жадностью… Социализм… принесет с собою лишь более крепкие узы еще более жестокой государственности…»
Отсюда в том же марте 1917-го он отправился в Дом печати (Никитский бул., 8а), где вместе с Мариной Цветаевой читал стихи. Был у писательницы и публицистки Рашель Мироновны Хин-Гольдовской (Староконюшенный пер., 25). Та запишет в дневнике в январе 1917 г.: «Живем в какой-то… неврастении. Сплетни, слухи, догадки и напряженное ожидание неминуемой катастрофы. Это ожидание: вот-вот!.. завтра!.. а может быть, сегодня, только еще не дошло до нас, — парализует всякую деятельность. Такое впечатление, что люди двигаются, но не ходят, дремлют, но не спят, говорят, но не договаривают… Все ждут переворота как чего-то неизбежного. Никогда, кажется, не было столько самоубийств». А 6 марта однозначно пишет: «Забегал Бальмонт. Он в экстазе… Не человек, а пламень. Говорит: „Россия показала миру пример бескровной революции“. Мрачный Максимилиан на это возразил: „Подождите! Революции, начинающиеся бескровно, обыкновенно оказываются самыми кровавыми“…»
Провидец! Он знал жизнь, был знаком с большевиками, наблюдал явления пусть и как в театре, но все-таки, образно говоря, «из партера», вблизи. Вернувшись в родной Коктебель, дважды отказавшись от эмиграции, изо всех сил пытался «быть над схваткой», над теми и этими. Спас от расстрела Мандельштама, от тюрьмы — поэтессу Кузьмину-Караваеву. Цветаева напишет потом: «Он спасал… красного от белых и белого от красных, то есть человека от своры, одного от всех, побежденного от победителей…» Но всего о большевиках, кажется, так и не узнал. Это доказала его встреча со Львом Каменевым.
Он дважды еще приедет в Москву, в 1924-м и 1926-м. Оба раза со второй женой, Марией Степановной Заболоцкой, и оба раза будет жить в служебной квартире своего друга — заведующего пассажирским движением Наркомпути Феликса Кравца, прямо в здании недавно отстроенного Шехтелем Ярославского вокзала (Комсомольская пл., 5). Вот тогда, в 1924 г., он и отправится в Кремль, к председателю Моссовета Льву Каменеву. Уговорил его Вересаев. «Он к Вам, как к писателю, относится очень хорошо», — написал Волошину еще в Коктебель. А в Москве взялся даже «устроить Волошину чтение его стихов в Кремле». И 2 апреля 1924 г. встреча в Кремле состоялась.
— Мрачные стражи деловито накалывают на штыки наши пропуска, — вспоминал участник визита музыковед Леонид Сабанеев. — Каменевы обитают в дворцовом флигеле направо от Троицких ворот, как и большая часть правителей. Дом старый, со сводчатыми потолками — нечто вроде гостиницы: коридор и «номера», в него выходящие… Волошин явно нервничает. Хозяева, которые были предупреждены, встречают нас очень радушно. Каменева подходит ко мне с номером парижских «Последних новостей» и говорит: «Послушайте, что `они` о нас пишут!» И действительно, выясняется из статьи, что Россией управляет Каменев, а Каменевым… его жена. Она страшно довольна и потому в отличном расположении духа.
Волошин мешковато представляется Каменеву и сразу приступает к чтению… Забавно созерцать со стороны. «Рекомый» глава государства (он был тогда председателем Политбюро) внимательно слушал стихотворные поношения своего режима… Впечатление оказалось превосходное. Лев Борисович — большой любитель поэзии и знаток литературы. Он хвалит… разные детали стиха и выражений. О контрреволюционном содержании — ни слова, как будто его и нет вовсе. И потом идет к письменному столу и пишет в Госиздат записку о том же, всецело поддерживает просьбу Волошина об издании стихов «на правах рукописи». Волошин счастлив и, распрощавшись, уходит… Тем временем либеральный Лев Борисович подходит к телефону, вызывает Госиздат и, совершенно не стесняясь нашим присутствием, говорит: «К вам придет Волошин с моей запиской. Не придавайте этой записке никакого значения».
«Портрет Максимилиана Волошина» (1900)
А. Я. Головин
Александр Бенуа, услышав рассказ об этом, взорвался: «Как же так? Да вас расстрелять могут!» А Волошин, улыбнувшись, возразил: «Нет, ничего! Даже благодарили…» Не все, не все знал, значит, о большевиках честный поэт…
Дело, кстати, имело продолжение. Он напишет потом Каменеву письмо о том, как уничтожали обложениями и налогами его Коктебельскую Художественную Колонию, позовет его с женой приехать в Крым и отдохнуть, а в конце припишет, что отдал свои книги «Путями Каина» и «Неопалимая купина», отрывки из которых читал в Кремле, в журнал Воронскому, и спросил: «Должен ли я считать его молчание указанием на то, что вы нашли обе эти книги цензурно безнадежными?..»
Ответа председателя Политбюро в архивах поэта до сих пор не нашли. Правда, видимо, был еще один контакт. Ибо в 1927 г., за пять лет до смерти Волошина, отдыхающие в Коктебеле спросили его как-то: «Пытались ли вы… издать свои стихи?» — «Я показывал их Льву Каменеву, — ответил поэт, — он сказал: „все это увидит свет, когда не будет нас“. Я спросил, долго ли ждать этого времени? „Лет тридцать“, — ответил он…»
Ошибся поэт-провидец! На полвека ошибся. Опубликуют его в России только в 1977 г. Робко опубликуют, сокращенно. Как и прежде — боясь его слова пуще огня.
«Человек — это книга, в которую записана история мира», — напишет в дневнике Волошин в 1907 г. Через 20 лет, в итоговом стихотворении, как бы повторит эту мысль: «Весь трепет жизни всех веков и рас // Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас…»
246. Рождественка ул., 11 (с. п.), — дом графа И. Л. Воронцова (1778, арх. М. Ф. Казаков). Здесь, в 1810–1830-е гг. располагалась Медико-хирургическая академия. В 1812 г., во время оккупации Москвы французами здесь останавливался интендант и будущий классик французской литературы А. М. Бейль, известный нам как писатель Стендаль.
Позже здесь, в университетских клиниках, учился М. А. Достоевский, отец писателя, и проходил врачебную практику молодой А. П. Чехов. А в 1882 г. здесь открыли Строгановское художественно-промышленное училище. Преподавали в училище Врубель, Шехтель, Коровин. Здесь же размещался Союз русских художников, в который входили Юон, Грабарь, Леонид Пастернак и др.
После революции, с 1920 г., здесь располагались Высшие художественно-технические мастерские (Вхутемас), с 1926 г. — Высший художественно-технический институт — Вхутеин, а с 1933-го — Московский архитектурный институт. И тут, в общежитии Вхутемаса, в декабре 1921 г. жил бездомный на то время поэт Виктор (Велимир) Владимирович Хлебников.
«Будетляне» — люди будущего. Слово это придумал Хлебников каких-то десять лет назад. «Мы пришли озарить Вселенную», — восклицал. И вот — последнее возвращение в Москву Велимира — повелителя мира. И почти последний дом, где он жил перед смертью.
«Часовщик человечества» — так он назовет себя. И что-то от часовщика было в нем. Мелкий, филигранный труд, уединенность, терпение, перехват дыхания в ответственный миг. Только возился не с винтиками и шестеренками — с суффиксами и префиксами. Их «монтировал». И предсказывал события. За шесть лет предсказал войну с Германией. За четыре года — революцию в России. За два года — войну Гражданскую. Считал, что мировую войну надо закончить полетом на Луну, что надо создать общий письменный язык, превратить озера в котлы пусть еще сырых, но «озерных щей» и ввести обезьян в семью человека, дать им некоторые гражданские права.
Бред, скажете? Возможно. Но так устроена его голова. Так вообще устроены головы гениев. Он работал над изменением азбуки, преобразованием мер, «цветной речью», законом поколений, уравнениями голоса. Городецкий, поэт, задыхаясь, перечислял потом: «Хлебников создал теорию значения звуков, теорию повышения и понижения гласных, теорию изменения смысла корней». Смешно читать это. Он не назвал и десятой части сотворенного им. Поразительно, но Хлебников уже тогда настаивал: с аэропланов нужно сеять и орошать земли, изобретенное только что радио должно просвещать и даже обучать людей, а дома надо строить в форме книг, цветов, шахмат.
Но и это не все! Знакомому он толковал о пульсации мира: солнца, атомов, электронов и утверждал, что когда ее начнут измерять, то откроют волновую природу электрона. Потрясающе! В 24-м, через два года после смерти поэта, физик Луи де Бройль откроет именно эту — волновую природу электрона. А пульсацию солнца ученые установят вообще в 79-м, через 60 лет после Хлебникова. Ну, и наконец, уже для забавы сочинял аналоги иностранным словам. Поэт у него «небогрез», литература — письмеса, актер — игрец. А слову «автор» дал даже два эквивалента: «словач» и «делач». Гениально! Ведь если «словач» звучит как мастер слова, то «делач» — как делец от творчества. Увы, в последний год его жизни, когда его и пристроили жить в этом институте, он был окружен не словачами — едва ли не сплошь делачами…
В Москву в этот раз приехал с юга. Приехал зимой в одной рубашке, в каких-то опорках и с наволочкой, набитой рукописями. Приодетые уже поэты, его друзья, рядом с ним чувствовали себя неуютно. Да и не расскажешь всем, что на юге он побывал в пс