ихушке, был принят деникинцами за шпиона, потом, на Кавказе, сидел в ЧК, потом, под Хасавюртом, был ограблен и выброшен с поезда на полном ходу, потом месяц мерз в теплушке с эпилептиками, где его и раздели до рубахи. Но точно известно, что последний раз он, Маяковский, Каменский и Крученых выступали здесь, в нынешнем Архитектурном. Над сценой висел огромный портрет Маяковского, быстро сделанный боевыми вхутемасовцами. Кумир революции! А еще утром того же дня Крученых, играя с Маяковским в карты, крикнул Хлебникову: «Вот ты, Витя, насчет всяких битв делаешь вычисления, сделай вычисления, на какие карты ставить». Маяковский кивнул: «Да, да, Витя. Что там было у египтян, нас мало интересует. Если сделаешь вычисления, каждый вечер будешь получать червонец». Это бросит тот Маяковский, который еще недавно буквально выл: «Если бы я умел писать, как Витя…» Может, потому, когда художник Митурич увезет Хлебникова в Санталово, где поэт и умрет, Хлебников запретит ему обращаться за помощью к Маяковскому и компании. «У них жесткие зубы», — скажет.
Надгробие поэта Велимира Хлебникова
(Новодевичье кладбище)
Умрет в 37 лет. Как Байрон, как Пушкин. На крышке гроба его Митурич выведет голубой краской: «Первый Председатель Земного Шара». Прах поэта уже сын Митурича перевезет в Москву, на Новодевичье, лишь в 1961-м. Но вот что поразительно. За девять лет до смерти в странном стихотворении «Памятник» Хлебников напишет: «Про всех забудет человечество придя в будетлянские страны лишь мне за мое молодечество поставит памятник странный…» Ни точек, ни запятых — стих этот пробормотал, словно медиум, слышащий нечто свыше. Так вот, если окажетесь на Новодевичьем, найдите могилу поэта. Как, откуда, кто? — но над гробом его, на могиле лежит ныне тяжеленная, почти в человеческий рост и примитивная по исполнению каменная баба. Как он и предсказал полвека назад. Каменная баба, найденная в скифском кургане, возраст которой, говорят, полторы тысячи лет. Действительно, «памятник странный»! Но ему, покорителю пространства и времени, лучшего и придумать было нельзя.
247. Рождественский бул., 14 (с. п.), — с 1810-х гг. — особняк графини Екатерины Петровны Ростопчиной.
Чудо, что дом этот, двухэтажный особняк с лепными деталями, сохранился. Ведь в нем в разные, правда, годы жили две замечательные женщины, оставившие след в русской литературе. Да и «след» в сердцах замечательных людей той эпохи. Здесь, представьте, бывал у первой Пушкин, и здесь же, в сырую ночь 1841 г., прощался со второй, уезжая на свою погибель на юг, сам Михаил Лермонтов. Ну разве это не чудо?!
Первоначально здесь, в собственном доме, жила графиня Екатерина Петровна Ростопчина, у которой в 1835–1836 гг. (до переезда в Петербург) жила ее невестка, 24-летняя поэтесса, прозаик, драматург, будущая переводчица и мемуаристка Евдокия Петровна Ростопчина (урожд. Сушкова). Именно ее навещали здесь Пушкин и Вяземский — первый публикатор ее стихов. Подробней о ней я расскажу у ее следующего дома, где она проживет больше 10 лет (см. Садовая-Кудринская ул., 15). Пока же отмечу: обе обитательницы этого дома провожали Лермонтова на Кавказ. Но Ростопчина провожала его уже в Петербурге, а вторая — здесь, когда поэт задержался в Москве.
Первая, Ростопчина, опишет прощание с поэтом в письме французскому другу, знаменитому Александру Дюма-отцу, который посещал ее литературный салон в Северной столице. «Мы, — пишет она Дюма, — собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему счастливого пути. Я из последних сил пожала ему руку… Во время всего ужина и на прощаньи Лермонтов только и говорил об ожидающей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его казавшимися пустыми предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце. Через два месяца они осуществились…»
Его убьют на дуэли 15 июля 1841 г. А еще в апреле, по дороге на Кавказ, остановившись в Москве у своего друга-однополчанина Дмитрия Розена (Гагаринский пер., 19/3), среди многих домов он посетил и этот особняк, где жила теперь другая поэтесса — Каролина Карловна Павлова (урожд. Яниш). Не знаю, говорил ли он и ей о скорой смерти (в альбом мадригал, кстати, написал), но, по свидетельству бывшего здесь в тот вечер Юрия Самарина, тогда девятнадцатилетнего студента, «проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за шутку… Я был последний, который пожал ему руку в Москве… Он уехал грустный. Ночь была сырая. Мы простились на крыльце…»
На этом ли крыльце? Афанасий Фет, поэт, бывавший позже в этом доме, писал, что все здесь «начиная от роскошного входа с парадным швейцаром и до большого хозяйского кабинета с пылающим камином, говорило если не о роскоши, то по крайней мере о широком довольстве…». Впрочем, «крыльцом» можно было назвать в ту пору и «роскошный вход». Но не суть. Главное, что дом этот в 1837 г. был куплен у Ростопчиных отцом Каролины, немцем по национальности, бароном по титулу, медиком по профессии и профессором физики и математики — Карлом Ивановичем Янишем, и жили в нем его дочь и ее муж — прозаик Николай Филиппович Павлов. Куплен дом был не на свои деньги, профессор был беден, а на свалившееся богатое наследство дядюшки Каролины. Из-за этого обещанного наследства юная Каролина уже отказалась от брака с самим Адамом Мицкевичем, когда он был одно время ее учителем, был вхож в дом Янишей (Бол. Златоустинский пер., 4) и в которого сама она влюбилась без памяти. Отказалась, потому что живой еще дядюшка был против этого брака и грозил лишить ее и наследников денег. Теперь же, после смерти родственника, Каролина вмиг оказалась богатой невестой и, желая быть в центре «литературной жизни», согласилась на предложение модного тогда прозаика Николая Филипповича Павлова. Вот вдвоем они и завели здесь «литературные чайные вечера», самый знаменитый литературный салон, где бывала едва ли не вся писательская Москва.
Про Лермонтова, Фета и Самарина я уже сказал. Но гостями были здесь, вообразите, Гоголь, Вяземский, Хомяков, Боратынский, Чаадаев, Языков, Загоскин, Шевырев, Погодин, а позднее Герцен, Огарев, Григорович, Полонский, Грановский и даже, в 1843-м, — Ференц Лист.
Впрочем, счастливой поэтесса так и не стала. Да, здесь она родила сына, здесь впервые, раньше Ахматовой и Цветаевой, стала звать себя не поэтессой — поэтом, здесь много печаталась, да так успешно, что ее заметил Белинский. «Удивительный талант г-жи Павловой переводить стихотворения со всех известных ей языков на все известные ей языки начинает наконец приобретать всеобщую известность, — написал в рецензии. — Подивитесь сами этой сжатости, этой мужественной энергии, благородной простоте этих алмазных стихов, алмазных и по крепости, и по блеску поэтическому…»
Но при этом брак ее на глазах разваливался. Он ведь был по расчету: ей нужен был человек с литературной репутацией, а ему, незаконнорожденному из крепостных, бывшему бедному актеру, а одно время и лакею, — деньги и возможность широко жить. Она закрывала глаза на его игру в карты, на разгульную жизнь, но когда пошли измены — последовал разрыв. Это — последняя «история» этого дома — скандал на всю Москву.
Оба, и Каролина Карловна, и ее отец, подали жалобу на Павлова. В итоге последовал обыск, и у того нашли и запрещенные книги, и номер «Полярной звезды». Его обвинили и в «беззаконной растрате» денег жены и — в «политике». Сначала посадили в «долговую яму», на что язвительный Сергей Соболевский сочинил эпиграмму: «Ах, куда ни взглянешь, // Все любви могила! // Мужа мамзель Яниш // В Яму посадила…» А затем уже за «связь с бунтовщиками» выслали в Пермь. И общество, и литературный мир поддержали в этой истории Павлова, как «прогрессиста». А от поэтессы сразу же отвернулись все, и она, спасаясь от «суда толпы», навсегда уехала за границу.
Умрет в бедности, деньги на похороны будут собирать друзья. Но переживет и мужа, и сына, перешагнув 80-летний рубеж. И, конечно, переживет первую любовь свою, Мицкевича. Что ни год она отмечала 10 ноября, день, когда великий поляк попросил ее руки. И вдруг, незадолго до смерти, она получила письмо от сына Мицкевича с просьбой прислать ему копии писем отца к ней. Увы, у нее, кроме пары стихов к ней, не было даже записочки от него. И вместо писем Мицкевича в Польшу полетит ее последнее письмо.
«…Он мне никогда не писал, — признается и добавит: — Третьего дня, 18 апреля, миновало шестьдесят лет с того дня, когда я в последний раз видела его. Передо мной его портрет, на столе маленькая вазочка из жженой глины, подаренная мне им, а на пальце я ношу его кольцо. Для меня он не перестал жить. Я люблю его сегодня, как любила в течение стольких лет разлуки. Он мой, как был им когда-то…»
Что ж, имя «популярного Павлова» ныне прочно забыто, а стихи женщины, чью фамилию она носила, известны сегодня всему читающему миру. Судьба! Вспомните Мицкевича — вспомните и Каролину!..
248. Рождественский бул., 16, стр. 2 (с., мем. доска), — дом немецкого купца К. Ценкера (1864, арх. И. Каминский). Ж. — с 1933 по 1943 г. — поэт, прозаик, публицист Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Придворов).
Подспудная цель моих книг об адресах писателей — установить на домах как можно больше мемориальных досок. Но доску здесь, и вторую, на последнем доме Демьяна Бедного (Тверская ул., 8, корп. 1), я бы без колебаний убрал. Ибо более отвратительного человека, лживого, изворотливого, льстивого и корыстного, я, увы, не знаю…
Вообще, с 1918-го и до 1932 г. Демьян Бедный прожил в Кремле, рядом с «вождями революции». Да и сам без ложной скромности считал себя «вождем», но — новой литературы, литературы бедняков. Хотя все в нем и до, и особенно после было окрашено стремлением к уютной и богатой жизни.
Демьян Бедный
Его можно было припереть только фактами, но и тогда он хитро выкручивался. Когда вскрылась его дореволюционная связь с великим князем Константином Константиновичем, он сказал, что его отец был якобы у князя лакеем. На деле все было не так. Как пишут со слов большевика Вл. Бонч-Бруевича, родители Ефима были бедными крестьянами, а «мать, распутная баба, довела отца до того, что он бросил семью и ушел в Сибирь. Учительница обратила внимание на способного мальчика и поместила его в фельдшерскую школу в Пензе…». А когда в школу приехал с инспекцией великий князь, Фима громко прочел в классе оду, написанную ему. В благодарность князь устроил его в гимназию, потом в университет (который тот так и не окончил) и — помогал печататься. В конце концов князь прислал юноше свой портрет с дарственной надписью, и, по словам Бонч-Бруевича, этот дар не раз спасал его «при обысках (при старом режиме, конечно)».