В настоящее время ВОЙНОВИЧ встал на путь активной связи с Западом… и с другими антисоветски настроенными представителями эмиграции (СТРУВЕ, МАКСИМОВ, НЕКРАСОВ, КОРЖАВИН-МАНДЕЛЬ), через которых стремится публиковать свои произведения на Западе, а также постоянно встречается с аккредитованными в Москве и временно приезжающими в нашу страну иностранцами…
С учетом того, что ВОЙНОВИЧ скатился, по существу, на враждебные позиции, готовит свои произведения только для публикации на Западе, передает их по нелегальным каналам и допускает различные клеветнические заявления, мы имеем в виду вызвать ВОЙНОВИЧА в КГБ при СМ СССР и провести с ним беседу предупредительного характера. Дальнейшие меры относительно ВОЙНОВИЧА будут приняты в зависимости от его реагирования на беседу в КГБ».
Вот и все! И нечего больше сказать, кроме того, что о «дальнейших мерах», принятых к писателю, мы уже знаем. Остается лишь добавить, что отделение ПЕН-клуба было открыто в Москве в 1989 г. (президенты — писатели А. Рыбаков, с 1991-го — А. Битов, а с 2016 г. — Евг. Попов) и существует по сей день. Правда, воинственный Войнович, когда-то организатор ПЕН-клуба России, в знак протеста против «изменения политики» организации, вышел из него в 2016-м — за два года до своей кончины.
252. Ростовский, 7-й пер., 17 (с.), — Ж. — в 1867–1871 гг., после сибирской каторги и ссылки — декабрист, прозаик, мемуарист Михаил Александрович Бестужев.
«Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». Эту фразу историки приписывают по крайней мере двум из пяти повешенных декабристов: Пестелю и Рылееву. Ныне она фигурирует и как цитата из пьесы Шекспира «Буря», и как фраза одного из королей Франции, и просто, представьте, как курдская пословица. Но, несомненно, ее знали пять братьев Бестужевых, четверо из которых стали декабристами и 25 декабря 1825 г. вышли с восставшими на Сенатскую площадь. Правда, ни один из них не был ни повешенным, ни утонувшим.
Петр Бестужев был разжалован в рядовые и послан на Кавказ, закончив дни в доме умалишенных в Петербурге, поэт и писатель Александр Бестужев-Марлинский, тот, чью проходную строку «Белеет парус одинокий» его поэмы взял первой строкой Лермонтов, был также отправлен из Сибири рядовым на Кавказ, где, ища смерти, был изрублен горцами в куски при взятии мыса Адлер. Николай, тоже писавший рассказы, умер в 1855-м в сибирской ссылке, а прозаик и мемуарист Михаил, как и Николай, приговоренный к 20 годам каторжных работ, будучи впоследствии помилованным «по амнистии», умер, представьте, в этом вот доме и — в своей постели. И знаете от чего — от какой-то холеры, бушевавшей в тот год в Москве.
Писатель-декабрист М. А. Бестужев
Удивительна судьба братьев Бестужевых! Да их отец, женатый на своей же крепостной девице Прасковье, артиллерийский офицер, а позже конференц-секретарь Академии художеств, Александр Федосеевич Бестужев, тоже был литератором. Писал военно-педагогические трактаты, а одно время даже издавал вместе с И. П. Пниным «Санкт-Петербургский журнал». Но дух свободы в братьев, думаю, вселил побывавший в их петербургском доме на Васильевском сам Адам Мицкевич, а позже и Батеньков, и Пущин, и Рылеев, обедавшие, случалось, у них. А накануне восстания уже Михаил присутствовал у Рылеева на последнем совещании. «Многолюдное собрание наше было в каком-то лихорадочно-высоконравственном состоянии, — вспомнит потом. — Как прекрасен был в этот вечер Рылеев! Его лик, как луна бледный, но озаренный каким-то сверъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего страстями и побуждениями…»
Я лично, влюбленный в декабристов, жил одно время на Фонтанке, в двух шагах от сохранившихся казарм лейб-гвардии Московского полка, и, проходя мимо этого дома, легко представлял себе, как именно штабс-капитан Михаил Бестужев, поднявший полк «в ружье», выводил из этих ворот колонну восставших солдат и далее, поднимая их дух обнаженной шпагой над головой, вел их по Гороховой к Сенатской. А там, на заснеженной площади, в ожидании «действий», уже его брат, Александр, картинно точил на глазах у солдат свою саблю о камень Медного всадника. Красиво, ничего не скажешь! Когда там, на Сенатской, я рассказал жене и про саблю, и про камень, она, затянувшись сигаретой, затуманясь, долго смотрела поверх моей головы куда-то вдаль, за Неву. Тогда я, кажется, и понял, что значили для женщин эти блестящие люди…
Спустя годы (прошу прощения у читателей за личный «мемуар»), я, уже спецкор «Комсомольской правды», уговорил директора Петропавловской крепости запереть меня на ночь в камеру морского поручика и декабриста Панова. И было это ровно в тот день, когда 160 лет назад все они, в том числе и Бестужевы, ожидали на рассвете приговора…
Занятно все-таки тасуется «колода» истории. На восстание откликнулся в Москве граф, московский градоначальник, генерал и тоже писатель Федор Васильевич Ростопчин, да-да, тот самый, который стал свекром поэтессы, прозаика Евдокии Ростопчиной, о которой не раз уже говорилось в этой книге. Он, чью книгу «Путешествие в Пруссию» ставили даже выше карамзинских «Писем русского путешественника», сказал, хоть и осуждающе, но ухватив главное: «Обыкновенно сапожники делают революцию, чтобы сделаться господами, а у нас господа захотели сделаться сапожниками». Сказал и сразу умер, не дожив полгода до приговора бунтовщикам.
Именно сапожниками, а еще механиками, портными, строителями, столярами, кузнецами, садоводами и огородниками стали в ссылке декабристы. Всё освоили и всех научили, как жить. Тот же Михаил и Николай, поселившись в Селенгинске, в Бурятии, открыли часовую, ювелирную и оптическую мастерские, потом Михаил изобрел «сидейку», особый род тележки для двоих, пригодный к местным дорогам, и научил всех «бестужевскому» способу уборки хлеба и «бестужевской» же кладке печей. А кроме того, Николай, который и умрет в ссылке, написал в Селенгинске книгу «Рассказы и повести старого моряка» (издана в 1860 г.), а Михаил, помимо статей и заметок в «Русской старине» М. И. Семевского большое сочинение о буддизме и, конечно, «Записки», которые будут опубликованы впервые в 1870 г., за год до его смерти.
В Москву он вернулся больной, с двумя выжившими детьми, оставив в ссылке могилы брата, жены и двоих детей. Умер последним из братьев. Но странно, после его смерти в его бумагах найдут строку, подводящую черту под героической семьей: «Нас было пять братьев, и все пятеро погибли в водовороте 14 декабря…»
Что ж тут странного? — спросите. Да то, что слова эти написал один из пятерых и, как понимаете, еще живой. Словно знал: останется живым…
СОт Садовой-Кудринской до Сытинского тупика
253. Садовая-Кудринская ул., 3 (с.), — здесь в 1890–1900-е гг. располагалась 4-я женская гимназия, в которой до 1895 г. преподавал историю будущий политик, редактор и мемуарист П. Н. Милюков, а позже, в 1901 г., учились сестры М. И. и А. И. Цветаевы.
В этом же доме с 1926 по 1928 г. стали проходить занятия Высших государственных литературных курсов Моспрофобра, соединившие в себе Литературные курсы главного управления профтехобразования, Литературную студию Всероссийского союза поэтов и Курсы живого слова (зав. уч. частью — поэт и актер Н. Н. Захаров-Мэнский).
Дом № 3 по Садовой-Кудринской
Здесь читали лекции: Г. Г. Шпет, Г. А. Рачинский, И. С. Рукавишников, И. Н. Розанов, К. Г. Локс, И. А. Новиков, Б. А. Грифцов, А. К. Дживелегов, В. М. Волькенштейн, С. И. Соболевский, А. А. Грушка и др. На курсах учились поэты А. А. Тарковский, М. С. Петровых, Д. Л. Андреев, М. А. Светлов (Шейкман), Е. Чаренц (Е. А. Согомонян), Е. А. Благинина, Д. (Я. М.) Алтаузен, А. Веселый (Н. И. Кочкуров), Ю. О. Домбровский и многие другие.
254. Садовая-Кудринская ул., 8/12 (с.), — Ж. — в 1960-е гг. в коммунальной квартире — редактор Гослита, переводчица, литературный секретарь и хранительница архива А. А. Ахматовой (1958–1963) — Ника Николаевна Глен. Здесь с сентября 1962-го по февраль 1963 г. жила Анна Андреевна Ахматова.
Вот и дом сохранился, и воспоминания тех, кто бывал здесь, — все цело, хоть по дням пиши все, что здесь происходило.
«Я жила в коммунальной квартире (кроме нашей семьи еще пять), — вспомнит потом Ника Глен, — и для того, чтобы принять Анну Андреевну, моя мама должна была переселиться на раскладушку в смежную комнату к своей сестре, а я перебраться в „зашкафье“ на мамину кровать, освободив свою тахту…»
Ахматовой три месяца как исполнилось 73 года, но здесь, как вспоминают бывавшие тут, она была как всегда «праздничной». И, пишет Глен, много работала: пушкинские «штудии», воспоминания о Мандельштаме, рецензия на книгу Тарковского «Перед снегом», составление своей книги «Бег времени». А однажды, точнее, 7 октября 1962 г., молвила здесь Лидии Чуковской: «Сегодня у меня торжественный день. Я кончила „Поэму“». «Поэму без героя», как вы понимаете.
А. А. Ахматова
Впрочем, «бродяжничество» по чужим квартирам, где она останавливалась в Москве, не мешало ей и писать стихи. Кажется, здесь этот процесс наблюдала Ника, когда Ахматова сказала ей однажды, что пойдет за портьеру полежит, «может — заснет». «Через некоторое время, — пишет хозяйка дома, — я услышала стон, испугалась, приоткрыла портьеру — Анна Андреевна лежала с закрытыми глазами, лицо спокойное — по всей видимости спит. Стон повторился… потом еще, а потом Ахматова произнесла довольно внятно, хотя слова и не совсем еще выделились из гудения-стона: „Неправда, не медный, // Неправда, не звон — // Воздушный и хвойный // Встревоженный стон…“». Короче, когда Ахматова проснулась и услышала рассказ Ники, она, как пишет Ника, с «лукавым взглядом» сказала: «А вы что думали? Так оно и бывает». И пояснила: «В сегодняшней газете стихи Дудина, и он пишет, что у сосен медный звон, что сосны медные. Это неправда, посмотрите — какие же они медные…»