Ныне — Московский полиграфический институт.
257. Сверчков пер., 4а (с.), — Ж. — в 1912–1913 гг. — поэтесса, прозаик, переводчица Аделаида Казимировна Герцык (в замуж. Жуковская). Здесь жил ее трехлетний сын — будущий поэт, переводчик, математик Даниил Дмитриевич Жуковский.
Сестры Герцык Аделаида и Евгения родились в 1874 и 1878 гг. в городе Александрове, в семье инженера-путейца из древнего польского рода Лубны-Герцык. И обе оставили след в истории литературы. Старшая стала поэтом и подарила миру поэта. А младшая — философом и публицисткой. С середины 1890-х семья жила в Крыму, одно время в Севастополе, где в старшую влюбился «первый танцор, адъютант и любимец командира порта» мичман Михаил Ставраки. Одно время она даже считалась его невестой. По каким причинам не состоялся брак, неведомо («Он перестал бывать в доме, — пишет Евгения Герцык, — но мстительно распускал о сестре какие-то темные слухи»), но лишь потом стало известно: мичман этот прославился тем, что командовал расстрелом своего знаменитого друга — лейтенанта Шмидта, руководителя восстания матросов.
Это произошло на острове Березань. Стрелять должны были, как пишет Константин Паустовский, новобранцы с канонерской лодки «Терец». И когда Шмидт проходил мимо Ставраки, тот снял фуражку и встал на колени. Шмидт мельком взглянул на него и сказал: «Прикажи лучше своим людям целиться прямо в сердце…» Известная история, о ней в поэме «Лейтенант Шмидт» пишет Борис Пастернак. После революции, в 1918-м, Ставраки укрылся под видом рабочего на Батумском маяке, но был опознан и — расстрелян… А Аделаида выйдет замуж за издателя Дмитрия Жуковского, выпускавшего журнал «Вопросы жизни» — «новое явление в истории русских журналов, — по словам Бердяева, — место встречи всех новых течений…». В журнале печатались Блок, Белый, Сергей Булгаков, Мережковский, Розанов.
В этом доме Аделаида уже знакома с сестрами Цветаевыми (впервые их привел Макс Волошин). Анастасия Цветаева напишет о ней потом: «Это была глубоко обворожительная женщина средних лет, некрасивая и глухая. „Поэт чистой воды“, как кто-то сказал о ней. Одна из самых больших и сердечных дружб Марины… Из-за своей глухоты, отрешенности и необычайной своей деликатности она ощущала себя в быту растерянной и беспомощной. Но, обладая волей, и добротой, и какой-то особенной отвагой, ей свойственной, жила мужественно и просто, готовая перенести все, что пошлет жизнь… Одаренность сквозила во всем. Ее руки, легкие, дарящие, были протянуты — к каждому». И все приходящие сюда, Вячеслав Иванов, Бердяев, Шестов, Алексей Толстой, чаще всего заставали ее в «сизом, голубино-сизом халатике», сидя с сыном Даликом на широкой тахте и, непременно, она с книгой, а мальчик — с карандашом и тетрадью.
Муж Аделаиды уйдет на фронт в 1914-м, но дом (и этот, и следующий) все равно останется центром литературной и философской жизни. Сюда приезжал с фронта Алексей Толстой («Вечером будет Толстой, — созывали сестры гостей по телефону, — только что с турецкого фронта»), приходили помимо названных Андрей Белый, Балтрушайтис, Софья Парнок, Иван Ильин, Гершензон, Шестов, Эрн. «Мы с Адей, — пишет Евгения, — иногда не знаем, кто у нас в гостях… покорно кружимся вокруг стола, чай наливаем без конца… и накладываем пирог и рыбу, озабоченно переглядываясь… всем ли хватит?..»
Этот «литературно-философский салон» прикроет навсегда 1917-й. В 1921 г. Аделаида окажется в тюрьме, запертой на три недели в каком-то подвале, после чего напишет цикл очерков «Подвальные». Отсидит свое и ее муж. А через три года, в 1925-м, Аделаида скоропостижно умрет. «Радость воплощенная ушла из жизни, — напишет ее муж Шестову. — Это было гениальное сердце…» Даниилу, уже поэту, было в то время 16 лет.
Он тоже окажется за решеткой. Сначала в 20 лет женится на 45-летней Анне Чулковой, бывшей жене поэта Ходасевича (за этот брак ее осуждала даже Ахматова), а в середине 1930-х будет арестован. В вину ему вменялось сравнение в разговорах Сталина и Гитлера, несоветские взгляды и, представьте, распространение стихов Волошина. Попал в тюрьму по доносу товарища, тоже поэта, артиста Театра имени Вахтангова Николая Стефановича. Он доносил в «органы», что эти стихи для него — «весь смысл его существованья, и когда его жена Ходасевич требовала, чтобы он прекратил чтение контрреволюционных стихов в ее квартире, он, Жуковский, заявлял, что скорее разойдется с ней, чем расстанется со стихами Волошина…»
Он получит пять лет тюрьмы в 1937-м, но не отсидит и года. За «контрреволюционную агитацию, оскорбления советской власти и конституции» уже среди сокамерников будет вновь подвергнут суду особой тройки и — расстрелян.
Но — поразительно! — как заметил поэт Виталий Шенталинский, который в 1990-х гг. был допущен к архивам НКВД и знакомился с делами осужденных литераторов, стихи Стефановича и «сейчас печатаются, а вот стихов его жертвы мы уже никогда не узнаем — они были уничтожены, как и их автор…».
258. Серафимовича ул., 2 (с.), — 2-й дом Совнаркома (1928–1931 гг., арх. Б. М. Иофан). Ж. — в разные годы прозаики, поэты, литераторы, журналисты и мемуаристы: Ч. Т. Айтматов, С. И. Аллилуева (дочь И. В. Сталина), председатель Всероссийского общества культурных связей с заграницей А. Я. Аросев (в его квартире останавливались в 1935 г. фр. писатель Ромен Роллан и его жена — поэтесса, переводчица Мария Павловна Кудашева (урожд. Кювилье), А. В. Баталов, Д. Бедный (Е. А. Придворов), В. Л. Василевская, А. К. Воронский, И. М. Гронский, скульптор М. А. Денисова-Щаденко, Л. В. Карпинский, председатель Комитета по делам искусств П. М. Керженцев, М. Е. Кольцов (Фридлянд), А. Е. Корнейчук, М. П. Коршунов, Б. А. Лавренев (Сергеев), А. А. Лахути, И. Н. Левченко, руководитель Совинформбюро С. А. Лозовский, С. И. Малашкин, А. Г. Малышкин, гл. редактор газеты «Правда» (1930–1937) и зав. отделом печати ЦК ВКП(б) Л. З. Мехлис, а также — А. Н. Рыбаков, Ю. С. Семенов (Ляндрес), А. С. Серафимович (Попов), Е. Д. Стасова, академик Е. В. Тарле, Н. С. Тихонов, Ю. В. Трифонов, критик, переводчица Е. Ф. Усиевич (урожд. Кон), А. Б. Халатов (Халатянц), М. Ф. Шатров (Маршак), Б. Ясенский (В. Я. Зыскинд) и некоторые другие.
В годы Большого террора свыше 240 жильцов этого дома были расстреляны.
259. Серпуховская Бол. ул., 27 (с.), — Ж. — в 1930–1950-е гг. — литературовед, критик, мемуаристка Эмма Григорьевна Герштейн. Здесь в мае 1935-го и в июле-августе 1936 г. останавливалась Анна Андреевна Ахматова.
Но была еще одна ночь, когда у Герштейн ночевала Ахматова. В последний день октября 1935 г. Она пришла сюда вечером, прямо с поезда. Эммы дома не было, но когда та пришла из кино, то с тревогой увидела Ахматову в передней, сидевшей с «потрепанным своим чемоданчиком» на угловом диванчике. «Эмма, их арестовали», — сказала. «Кого их?» — «Николашу и Леву».
Да, неделю назад в Ленинграде были арестованы муж Ахматовой Николай Пунин и сын ее — студент 2-го курса университета 22-летний Лев Гумилев. И приехала она именно сюда, в служебную квартиру отца Эммы, врача, еще и потому, что в те годы между Эммой и сыном Ахматовой развивался «долгий роман». Ахматова еще в мае 1935-го, остановившись здесь, несколько раз говорила Эмме, что «хочет внука». И вот — арест и мужа, и сына за один неосторожный разговор при свидетелях. Ахматова не знала еще, что на Шпалерной в Ленинграде оба они уже признались на допросах в «умысле покушения» на Сталина, и это грозило им суровыми приговорами. Спасет их — это кажется невероятным — как раз Сталин. Спасет и ее саму, причем дважды, как стало известно сравнительно недавно.
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, — привезла Ахматова в своем чемоданчике письмо вождю, — 23 октября в Ленинграде арестованы Н. К. В. Д. мой муж Николай Николаевич Пунин (проф. Академии художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилев (студент Л. Г. У.). …Я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ. Я живу в С. С. С. Р. с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то что стихи мои не печаются (так в тексте. — В. Н.) и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжелых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается. В Ленинграде я живу очень уединенно и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет…»
Наутро Герштейн повела Ахматову к Сейфуллиной, в писательский дом (Камергерский, 2). Ахматова, пишет Герштейн, была «в синем плаще и своем фетровом колпачке… Она ничего не замечала… Она боялась перейти улицу… ставила ногу на мостовую и пятилась назад. Я ее тянула. Она металась… как в бреду…».
Помогли Ахматовой Булгаков (он настоял, чтобы она переписала письмо от руки), Пастернак, который от себя написал вождю письмо в ее защиту, но главное, конечно, Лидия Сейфуллина, которая тут же позвонила в ЦК и ей сказали, чтобы письмо принесли в Кутафью башню Кремля. Пишут, что передавал его уже Борис Пильняк, «поскольку лично был знаком с Поскребышевым», секретарем Сталина.
Все дальнейшее можно было бы считать чудом. Именно в не сохранившемся ныне доме у Пильняка (Правды ул., 1а) Ахматову застало известие об освобождении узников. Сталин начертал на ее письме всего одно предложение: «Освободить из-под ареста и сообщить об исполнении». Приказ Ягоды достиг Ленинграда поздно ночью, и заключенных буквально вытолкали на улицу. Пунин даже говорил потом, что просил оставить их до утра, ведь трамваи не ходили, но никто и слушать его не стал. А у Пильняка уже весь день поднимали рюмки за освобождение их. Пильняк, вечно влюбленный в Ахматову (он не раз делал ей предложение), заводил патефон и под громовой туш кричал «Анна Ахматова!..». И никто из празднующих не знал, что трое суток назад, 1 ноября 1935 г., начальник питерского НКВД Заковский прислал в Москву, Ягоде, запрос о дозволении «немедленно арестовать», на основании «показаний задержанных», мужа, и сына, и саму Ахматову. Это стало известно нам через много лет после смерти и самой поэтессы. Как и то, что в 1949-м к Сталину явился министр внутренних дел Абакумов с новым ордером на ее арест. Но — ареста не последовало. Я уже писал об этом в этой книге. И кто же тогда отменил его, если уж сам министр?..