Впрочем, виноват: он был тогда Леоном, и не Труайя, а Тарасовым. Псевдоним он придумал, как я уже обмолвился, в телефонной будке, когда говорил с издателем своего первого романа «Обманчивый свет», мсье Плоном. Тому не нравилось его русское имя. А дебютанту было уже 24. В мемуарной книге «Моя столь длинная дорога», опубликованной у нас в 2005 г., он пишет про свое «второе рождение»: «Сам того не сознавая, я стремился к тому, чтобы мое новое имя начиналось с буквы „Т“… Тарао, Тарасо, Троа… Я остановился на Труайя. Теперь нужно было получить одобрение Плона. Время не терпело, корректура ждала. Я бросился в телефонную кабину и, вызвав издателя, сообщил ему результаты моих изысканий. Поразмыслив минуту, он одобрил Труайя, но потребовал ради фонетического благозвучия изменить и имя. „Лев Труайя! Тяжело, глухо, — сказал он. — Совершенно не звучит“. По его мнению, мне нужно было имя с буквой „i“ посередине… В полной растерянности я назвал первое попавшееся: „Ну, тогда Анри“. Он согласился… С яростью в сердце я повесил трубку. Вот так… сначала я изменил национальность, затем — имя. Осталось ли еще хоть что-нибудь подлинное во мне? Мои родители, звавшие меня „Лев“, с большим трудом называли меня потом Анри. Я сам долго не мог привыкнуть к моему второму „я“, и прошло много времени, прежде чем я обратился с просьбой официально изменить мое имя и фамилию… Но Лев Тарасов по-прежнему живет во мне: сжавшись в комочек, он сладко спит в самых потаенных глубинах моей души».
Анри Труайя проживет 95 лет. За второй роман «Паук» через три года, в 1938-м, он будет удостоен Гонкуровской премии. Станет классиком французской литературы, его изберут академиком и позже наградят высшей наградой — Большим крестом ордена Почетного легиона. И, представьте, перепишет книгу о Пушкине, когда в 1945 г. вдруг получит от внука барона Дантеса копии двух писем его деда к Геккерну, написанных в начале 1837 г. После работы в архивах, обнаружив неизвестные еще письма, повествующие о гибели соотечественника, он переработает биографию поэта, может, лучшую свою книгу. Русская натура скажется.
Впрочем, в прощальном слове над его гробом президент Франции Жак Ширак назовет его все-таки «гигантом французской изящной словесности»… Французской ли?
262. Смоленский бул., 17—19, стр. 5 (с.), — Ж. — с 1862 по 1869 г., в дворовом флигеле — прозаик, философ, критик, композитор и музыковед, директор Румянцевского музея (с 1846 г.), сенатор, князь Владимир Федорович Одоевский.
Редкий, штучный человек скончался в этом доме в 1869 г. Родился он, кстати, недоношенным, и, спасая младенца, прибегли к мерам тогда чрезвычайным: ребенка завертывали в горячие шкуры, «снятые с едва убитого барана», и, как пишут, жизнь его «стоила жизни по крайней мере тридцати животным». Говорят, именно потому у него осталась на всю жизнь «необыкновенная тонкость кожи», а сам он с детства рос рассудительным, как «старик-младенец».
В. Ф. Одоевский
Он, конечно, не стал первым писателем России, но стал необходим многим, загадочным для всех, знавших его, и интересен избранным — от Пушкина, Толстого и Тургенева до Ференца Листа, Гектора Берлиоза и Рихарда Вагнера. Кроме Пушкина и Листа все и бывали в этом уже доме. А вообще, в домах этого «русского Фауста» в Петербурге и Москве перебывала, можно сказать, вся русская литература. В Москве он жил много и в разных ее концах: на Петровке, 26/2; в Мал. Козловском, 1—5, и Бол. Власьевском, 7/24; на Тверской, 7; в Камергерском, 3; и наконец — на Остоженке, 53/2, но лишь один из этих домов дожил до наших дней — дом на Остоженке, где в перестроенном дворце Елены Павловны, жены великого князя Михаила Павловича, он жил с 1867 г. Позже архитектор А. Е. Вебюер в 1875-м перестроил здание Катковского лицея, которое стоит до сих пор.
Пять домов, где жил Одоевский, ныне утрачены. Но остались воспоминания о необычном князе. Например, Ивана Панаева: «Когда я в первый раз был у Одоевского, он произвел на меня сильное впечатление. Его привлекательная симпатическая наружность, таинственный тон, с которым он говорил обо всем на свете, беспокойство в движениях человека, озабоченного чем-то серьезным, выражение лица постоянно задумчивое, размышляющее… Прибавьте оригинальную обстановку его кабинета, уставленного необыкновенными столами с этажерками и таинственными ящичками… книги на стенах, на столах, на диванах, на полу, на окнах… портрет Бетховена… различные черепа, какие-то необыкновенной формы стклянки и химические реторты. Меня поразил даже самый костюм Одоевского: черный шелковый, вострый колпак на голове, и такой же длинный, до пят сюртук — делали его похожим на какого-нибудь средневекового астролога или алхимика… Писатель фантастических повестей, он до сих пор смотрит на все с фантастической точки зрения, и прогресс человечества воображает в том, что через 100 лет люди будут строить, вместо мраморных и кирпичных, стеклянные дворцы… Никто более Одоевского не принимает серьезно самые пустые вещи, и никто более его не задумывается над тем, что не заслуживает не только думы, даже внимания. К этому еще примешивается у него слабость казаться во всем оригинальным. Ни у кого в мире нет таких фантастических обедов: у него пулярка начиняется бузиной или ромашкой; соусы перегоняются в химической реторте… у него все варится, жарится, солится и маринуется ученым образом…»
Оставим «пулярку» (хоть и любопытно было бы попробовать ее), но ведь хозяин этого дома предсказал в утопическом романе «4338-й год» появление блогов и интернета, описал мир, где «между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии общаются друг с другом…» и много чего еще. Камергер, гофмейстер, сенатор, последний, 62-й, представитель фамилии, одной из старших ветвей Рюриковичей (кстати, дальний родственник Льва Толстого), с 1846 г. директор Румянцевского музея, перевозивший его в Москву из Петербурга, он с юности был в центре духовной жизни России. Еще молодым, у себя в Камергерском, он, под влиянием Шеллинга, организовал «Общество любомудрия», куда вошли его друзья, поэты Веневитинов, Кюхельбекер, братья Киреевские и куда заглядывали Хомяков и Погодин. Тогда же с Кюхельбекером выпускал альманах «Мнемозина», хлопотал о возобновлении «Отечественных записок», писал романтические повести, сказки, статьи, сотрудничал в пушкинском «Современнике» и «Вестнике Европы» и даже (привязалась эта «пулярка») под именем «профессора Пуфа» публиковал свои гастрономические рецепты в приложении к «Литературной газете».
А еще, женившись на дочери гофмаршала Ольге Степановне Ланской, которую за цвет лица величали креолкой (la belle Creole) и которая и похоронит его, устроил в Петербурге, может, самый знаменитый «литературный салон», где бывали Жуковский, Пушкин, Вяземский, дедушка Крылов (перед которым всегда ставили поросенка под сметаной и бутылку кваса) и знаменитая «княгиня Ночь», старая уже Голицына, которая не просыпалась раньше полуночи и появлялась у него ближе к рассвету.
Здесь, в Москве, он уже оставил свои увлечения мистическими учениями, «масонскими умствованиями», магией и алхимией. Тут главными для автора утопии и философского сборника «Русские ночи» становятся вопросы просвещения, выпуск книжек «Сельского чтения», «Пестрых сказок Иринея Гамозейки», которым славословил Белинский («русские дети имеют для себя в дедушке Иринее такого писателя, которому позавидовали бы дети всех наций»). Тут он ставит уже сущностные вопросы: «Зачем мятутся народы?.. Зачем плачет младенец, терзается юноша, унывает старец? Зачем общество враждует с обществом? Зачем железо рассекает связи любви и дружбы? Зачем преступление считается необходимою буквою в математической формуле общества?..»
Да, ни один из этих вопросов не решен до сих пор. Но разве сама постановка их не является первым шагом к их решению?..
263. Смоленский бул., 26/9 (с.), — дом-дворец генеральши Глазовой (конец XVIII в.), позже особняк чаеторговца К. С. Попова (с 1877 г.), потом — (до 1910 г.) — купца М. А. Морозова. С 1918 г. — Дворец пролетарской культуры.
Здесь жил до своей кончины в 1903 г. купец, мультимиллионер, меценат, коллекционер, литератор Михаил Абрамович Морозов (литературный псевдоним М. Юрьев) и его жена — тогда восемнадцатилетняя Маргарита Кирилловна Морозова (урожд. Мамонтова), — родившая ему четверых детей и ставшая здесь председательницей Московского музыкального общества, редактором «Московского еженедельника» и владелицей издательства «Путь». О ее жизни ныне пишутся книги, да и сама она напишет позже горестные мемуары.
Дом, конечно, невероятный и, надо сказать, бережно восстановленный. Подарок миллионера своей юной жене. Я был в нем и был поражен! Египетская парадная с двумя сфинксами (при Морозовых, пишут, стоял настоящий саркофаг с мумией), Греческий зал — «ампирный», Римский зал — в синих тонах, под времена Людовика ХV, Английский — столовая и, как полагается, с камином, деревянный Охотничий зал, потом ажурные Мавританский и Помпейский, с мраморным мозаичным полом и древнеримскими фресками. Что говорить, в подвале Морозов устроил собственную электростанцию, и дом этот, как никакой на бульваре, сиял по вечерам небывалыми огнями. А по стенам внутри красовались в те годы Мане, Ренуар, Гоген, Ван Гог (их и еще 83 полотна коллекции Морозова Маргарита, которую с детства звали Гармосей, а тогда «дама с султаном», и, кстати, тоже из рода коллекционеров Мамонтовых и Третьяковых, отдаст потом в музеи).
«Портрет М. К. Морозовой» (1897)
Н. К. Бодаревский
Легко было вообразить, как здесь, у Морозовой, устраивались литературно-музыкальные вечера, ставились спектакли, но главное, в 1900–1910-е гг. собиралось Религиозно-философское общество памяти Вл. Соловьева, созданное по инициативе Бердяева, Сергия Булгакова, Рачинского. Здесь и в других морозовских особняках (на Знаменке, Новинском бульваре, а также в