Говорят, здания эти были заложены на огромном лугу, где проходила когда-то великая Куликовская битва. Версия Новой Хронологии А. Т. Фоменко и Г. В. Носовского. По ней именно здесь, на Кулишах, произошла знаменитая битва Средневековья. Проверить эту идею, увы, невозможно, ибо тотальная постройка Воспитательного дома накрыла бывший луг. Раскопки невозможны. Историки, кстати, всерьез утверждают, что это было сделано намеренно: «Команда, которой было поручено в ХVIII в. написать историю России и в которую входил, видимо, Бецкой, — цитирую я один из документов, — достаточно быстро и совершенно обоснованно поняли, что реальное поле рано или поздно выдаст свои тайны. Поэтому надо было застроить эту территорию не рядовыми деревянными постройками, которые могут исчезнуть, а сооружением, которое простоит столетия, пока новая история исчезнет в умах „людей нового типа“». Что ж, если это так, то «государственный проект» по сокрытию подлинной истории государства удался вполне.
Но у дома этого давно родилась своя славная история. Ведь Бецкому помимо всего прочего изначально было «высочайше поручено» переделать «диких и невежественных россиян в „нормальных людей“». Здесь располагался когда-то Опекунский совет, в котором, пишут, бывал А. С. Пушкин, а до него, в Сиротском институте, в казенной квартире жил с 1795 по 1801 г. — 30-летний прозаик и переводчик Василий Сергеевич Подшивалов, призванный в качестве помощника главного надзирателя «наблюдать» за почти двухтысячной армией воспитанников. Забытое имя, скажете? Так, да не так. Издатель и редактор журнала «Приятное и полезное препровождение времени», где печатались почти все известные писатели и писательницы нового «карамзинского направления», он и сам обращался с предисловиями, которые так «просветительски» и назывались: «К сердцу», «К жизни», «К уму», «К смерти». Он, напишет потом Н. И. Греч, «заслуживает благодарное воспоминание потомства не за классические сочинения, а за усердное и успешное распространение вкуса и чистоты слога в нашей литературе»…
И тут же, в казенной квартире, но с 1839 г., жил педагог, профессор судебной медицины Александр Осипович Армфельд, у которого и бывали Гоголь, Аксаков, Погодин и многие другие. А в самом институте позже учились и рано оставшаяся без родителей будущая актриса Вера Комиссаржевская, и также круглая сирота, будущая любовь Блока, которую он назовет «Снежной маской», актриса Волохова, тогда, разумеется, Анцыферова — женщина с «крылатыми глазами», по выражению поэта.
Я по крохам собирал «литературную историю» этого дома. В ХХ в. это был «громадный, океанский дом с сотнями комнат, бесчисленными переходами, поворотами и коридорами, сквозными чугунными лестницами, закоулками, подвалами, наводившими страх, парадными залами, домовой церковью и парикмахерской, — напишет о нем Паустовский. — Чтобы обойти все это здание по коридорам, нужно было потратить почти час…» И где-то здесь находилось родовспомогательное отделение для бедных, где в платных палатах лежали, представьте, сестры Цветаевы. Сначала Ася Цветаева рожала здесь первенца Андрея (уж не по секрету ли от отца, ибо ей было еще 17), а через пять лет, 13 апреля 1917 г., здесь появилась на свет вторая дочь Марины Цветаевой, Ирина. Больше двух недель пролежала здесь Цветаева, полная разочарования: она ждала сына, а явилась на свет дочь.
«У Ирины темные глаза и темные волосы, — сообщала в записке домой, — она спит, ест, кричит и ничего не понимает…»
Несчастная судьба будет ждать Ирину; родившаяся, по сути, в приюте, она и умрет в приюте. А «разочарование» Марины в ребенке было столь велико, что сестра мужа ее, увидев Ирину всего через полгода, запишет: «Сережина девочка — это такой ужас! Равного я не видела в жизни. Несчастный большеглазый скелетик, на котором висит кожа…» «Случайный ребенок, — запишет о ней позже и Марина. — Я с ней не чувствую никакой связи. (Прости меня, Господи!) — Как это будет дальше?..» Как это было дальше, мы уже знаем…
Наконец, в этом доме, через год после Цветаевой, с помпой откроют Дворец труда. И здесь, напишет тот же Паустовский, вдруг «мирно зажили десятки всяких профессиональных газет и журналов, сейчас уже совершенно забытых». Многие и впрямь ныне действительно забыты, но не газета «Гудок», в которой здесь, в 1924-м, вместе с Паустовским «служили» и сотрудничали Михаил Булгаков, Бабель, Олеша, Зозуля, Катаев, Ильф с братом Катаева Евгением Петровым, Славин, Эрлих и многие другие. А сам этот дом был красочно описан впоследствии Ильфом и Петровым в романе «Двенадцать стульев»…
Что ж, можно по-разному относиться к этому роману, «настольной книге» насмешников над всеми и всем, но нельзя не заметить и иронии истории. Ведь если Бецкому когда-то «высочайше» велено было переделывать «диких и невежественных россиян в „нормальных людей“», то роман окажется о противоположном — о том, как из нормальных людей — Людей! — люди же делали существ «диких и невежественных»… А по сегодняшним временам главные «герои» его, жулики и аферисты, стали бы просто положительными «героями нашего времени» — они ведь стремились к обогащению любой ценой!..
Отсюда, кстати, газета «Гудок» переедет в Хлыновский тупик, в дом № 8, который, как и тот «Гудок», ныне не сохранится.
266. Софийская наб., 34 (с. н.), — дом купца В. А. Кокорева — меблированные комнаты «Кокорево подворье» (1860-е гг., арх. А. Васильев).
Здесь, в «меблирашках» у реки, почти напротив Кремля, многие останавливались в те годы. Тут в разные годы жили художники Илья Репин, Иван Крамской, Василий Верещагин, тут останавливался Петр Ильич Чайковский (он писал здесь оперу «Мазепа»). А в 1913-м здесь жил даже французский поэт Эмиль Верхарн, посетивший Россию. Но по времени он был уже третьим писателем, отметившимся в «Кокореве подворье». Из тех, про кого знаю.
Сначала, в 1866 г., здесь жил прозаик, историк, языковед и этнограф Павел Иванович Мельников-Печерский, о котором я уже рассказывал у последнего его московского дома (см. Бол. Каретный пер., 22). А через 15 лет, в 1881 г., здесь поселился с женой, Марией Екимовной Алексеевой (урожденной Колногоровой), не менее крупный будущий прозаик и драматург и тоже уралец — Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Тогда, впрочем, еще просто Мамин. Оба хотели учиться — он в МГУ, она на высших женских курсах Герье. А кроме того, Мамин только что напечатал в московских «Русских ведомостях» очерки «От Урала до Москвы». Вот туда, в редакцию (Бобров пер., 4), и бегал отсюда.
К тому времени он уже пожил в Петербурге, где поселится потом прочно, а в Москву будет лишь наезжать. Через год будет, например, жить в Бол. Кисловском, 1, где начнет писать свой главный роман «Приваловские миллионы», а в 1885 г. остановится уже на главной улице, на Тверской, 9, где закончит пьесу «На золотом дне». Был очень продуктивен, ныне вышли 20 томов его сочинений. Он будет даже хвастаться своей памятью. «Я не веду записей, — будет говорить, — пять-шесть отдельных слов — этого мне вполне достаточно для того, чтобы представить себе план целого романа и характеристику всех персонажей. Всего целесообразней, полагаю, работать ежедневно над двумя романами: утром над одним, вечером над другим». В год выдавал не менее 50 печатных листов, но по жизни, как сам признавался, был то очень богат, то очень беден.
Писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк
Настоящая фамилия его была татарской, Мамин (с ударением на втором слоге), по отцу-священнику. Но гордился материнской линией, где предком своим считал шведа Воинсвенского, приехавшего на Урал колонистом еще при Петре Первом (воин — солдат, свенский — шведский). Успел поучиться в духовном училище, потом в семинарии, которую не окончил, потом в университете в Петербурге, который тоже не окончил. В Екатеринбурге после смерти отца, чтобы прокормить семью, работал охотником, тренером по борьбе, репортером, учителем (в течение года давал ежедневно по 12 частных уроков). Однажды был приглашен натаскивать в науках троих детей в семью Алексеевых, да и влюбился в их мать, Марию, которая была на шесть лет старше и которая много помогала ему в литературе. Этой «умнице», как звал ее, он через 13 лет, уходя от нее к другой, оставит свою библиотеку — самое дорогое свое богатство. Именно благодаря этому собранию книг его уже числили в городе как этнографа, археолога, коллекционера. Показывал, пишут, гостям то окаменевший кусок дуба, то рукописный указ XVI в. и старые монеты. А писателем, говорил, стал «по недоразумению».
Новой избранницей его стала петербургская актриса Мария Морицевна Абрамова. Она должна была передать Мамину от его знакомого писателя Короленко письмо и небольшой подарок. «Она мне не показалась красавицей, а затем в ней не было ничего такого, что присвоено по штату даже маленьким знаменитостям: не ломается, не представляет из себя ничего, а просто такая, какая есть в действительности, — напишет потом и добавит: — Есть такие особенные люди, которые при первой встрече производят такое впечатление, как будто знаешь их хорошо и давно…» Только потом узнает, что она тоже уралочка (родилась в Перми) и что отец ее, Мориц Гейнрих, был венгром-революционером, участником восстания мадьяр 1848 г., сбежавшим в Россию, когда за поимку его была назначена награда. Будет «очень счастлив» с ней, но через 15 месяцев потеряет. Она умрет, рожая их дочь. «Митя, — скажет ему перед смертью. — Посмотри на нашу девочку…»
Он еще женится на Ольге Гувале, гувернантке, ухаживающей за его младенцем, но до смерти от плеврита жизнь целиком посвятит дочери Елене (Аленке, как звал ее) и младшей сестре скончавшейся жены Лизе Гейнрих. Героической Лизе Гейнрих. Та не только поедет на японскую войну медсестрой, но за участие в боях будет награждена медалями. Вот в последней питерской квартире Мамина-Сибиряка Лизу и увидит друг хозяина дома, уже знаменитый Александр Куприн. Дверь ему откроет стройная девушка в форме сестры милосердия. «На фронт едет, на войну с Японией, — скажет ему Мамин и якобы добавит: — Смотри, не влюбись». А Куприн в ответ только ахнет: «Достанется же кому-то такое счастье…» Надо ли говорить, что ему и достанется. Она станет второй женой Куприна, будет с ним в России, в эмиграции, потом снова в России, а когда Куприн умрет, выбросится из окна в первый год блокады Ленинграда (по другой версии — повесится).