Основания для возникновения его были весомыми. Здесь, в Коммуне пролетарских писателей, учрежденной в 1918 г., только официально жили полтора десятка писателей, а уж сколько останавливались — и не сосчитать. Образно говоря, здесь рождалась новая революционная литература: с новыми темами, новым языком и — новыми целями. И здесь, на этих этажах и за этими окнами, шло острое противоборство между двумя пролетарскими литературными объединениями — «Кузницей» и «Октябрем».
О каждом жильце этого дома не расскажешь, но перечислить живших здесь просто необходимо. Здесь в 1920–30-х гг. жили: прозаик, драматург, публицист, будущий гл. редактор журнала «Октябрь», ректор Литинститута (1944–1947), лауреат Сталинских премий (1950, 1951) Федор Васильевич Гладков; пролетарский поэт, первый председатель ВАПП (Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей), председатель Московского отделения Всероссийского союза поэтов (с 1925 г.) Владимир Тимофеевич Кириллов; прозаик, будущий лауреат Сталинской премии (1941) Алексей Силыч Новиков-Прибой (Новиков) и — до 1924 г., до своего ареста по выдуманному делу «Ордена русских фашистов» и расстрела в 1925 г., — поэт, прозаик, близкий друг Есенина, Алексей Алексеевич Ганин.
Здесь же, в коммуне, жили: поэт, очеркист (автор книги «Дети улицы: Очерки московской жизни») Михаил Дмитриевич Артамонов, прозаик, редактор «Крестьянского журнала» (1926–1930), гл. редактор журнала «Октябрь» (1931–1954 и 1956–1960) и будущий лауреат Сталинских премий (1948, 1949) Федор Иванович Панферов; прозаик Николай Николаевич Ляшко (Лященко); прозаик и драматург Николай Александрович Степной (Афиногенов) и его сын — драматург Александр Николаевич Афиногенов; прозаик и драматург (повесть «Ташкент — город хлебный») Александр Сергеевич Неверов (Скобелев), поэт, переводчик, критик, ответредактор журналов «На посту» (1923–1925) и «Октябрь» (1924–1925) Семен Абрамович Родов, а также (в 1927–1942 гг.) литературовед, профессор, автор хрестоматий по литературе Мария Александровна Рыбникова.
Наконец, с 1922 по 1932 г. здесь, в квартире поэта и критика, редактора «Рабочего журнала» (1923–1925), автора книги «Литературные портреты» Георгия Васильевича Якубовского собирались по четвергам члены объединения пролетарских поэтов и прозаиков «Кузница» и бывали (помимо живших в этом доме): Г. А. Санников, С. И. Малашкин, В. В. Казин, М. П. Герасимов, Г. К. Никифоров и менее известные — С. А. Обрадович, В. Д. Александровский, Н. Г. Полетаев, И. Г. Филипченко, Ф. Г. Васюнин (Каманин), В. И. Бахметьев, И. Ф. Жига. А вообще «Кузницу», как группу и течение, поддерживали в те годы до 150 писателей и поэтов.
Увы, многих из живущих здесь впоследствии расстреляют. Одного из первых поэта, близкого друга Есенина, Алексея Ганина. Потом дойдет дело и до «Кузницы». Владимира Кириллова и Михаила Герасимова расстреляют 16 июля 1937 г. в Лефортове, в низеньком приземистом здании во дворе, в один день с Павлом Васильевым и Иваном Макаровым. И Герасимов, и Кириллов были не только друзья — это были самые известные пролетарские поэты, участники трех революций, прошедшие тюрьмы и ссылки. В тюрьме Герасимов напишет письмо-заявление Н. И. Ежову (его приводит поэт и историк литературы Виталий Шенталинский), которое, конечно, запредельно по унижению.
«Я искренне и чистосердечно признался во всем на следствии, — пишет он. — И толчком к этому было то, что я увидел вас, Николай Иванович. Однажды ночью вы заглянули в комнату, где я давал показания. Такая неизъяснимая отеческая доброта струилась из ваших глаз, такая сила света и правды излучалась от вас. Солнце взошло на полночном горизонте. Я был ослеплен, уничтожен, расплавлен до конца… Не уничтожайте меня. Я прошу о снисхождении. Разрешите суровым, но прилежным трудом искупить свои преступления, чтобы после вернуть почетное высокое звание старейшего пролетарского поэта и гражданина СССР… Я хочу положить обнаженное сердце поэта к ногам вождей и великой родины. Я хочу воспитать детей в духе беспредельной любви к… Сталину».
А Владимиру Кириллову, который писал в одном из стихотворений: «Мы во власти мятежного, страстного хмеля; // Пусть кричат нам: „Вы палачи красоты“, // Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля, // Разрушим музеи, растопчем искусства цветы…», именно Маяковский подарит свою книгу с надписью: «т. Кириллову. Однополчанину по битвам с Рафаэлями. Маяковский».
Такая вот история дома. Музей то ли творчества, то ли «литературной войны», то ли «закручивания гаек» в искусстве. Сами «строили» себя и сами же — уничтожали друг друга.
275. Старопименовский пер., 11/6 (с. п.), — Ж. — с 1845 по 1870-е гг. в здании, расположенном во дворе, — поэт, драматург, журналист и мемуарист, друживший когда-то с Державиным и Карамзиным, а в недавнем прошлом — минский губернатор, Николай Васильевич Сушков (сын поэтессы и драматурга М. В. Сушковой-Храповицкой, племянник литературного секретаря Екатерины II, брат прозаика и переводчика Михаила Сушкова и поэта Петра Сушкова, отца поэтессы Е. П. Ростопчиной). Здесь же, помогая мужу держать «литературный салон», жила его жена — Дарья Ивановна Сушкова (урожд. Тютчева, сестра поэта). Словом, «литературный дом».
«Сушковы редко выезжали в свет, — вспомнит потом прозаик Загоскин, — но зато по вечерам ежедневно у них собиралось несколько человек из разных слоев общества… все приезжали к ним запросто, без церемонии, довольствуясь чашкой чая и одною лампою, освещавшею их скромную гостиную». Собирались, представьте, два десятилетия. А если я добавлю, что здесь, по-родственному, не раз останавливался с семьей и Федор Иванович Тютчев, и их с сестрой Дарьей родители, то можно представить, сколь ценен нам ныне этот перестроенный впоследствии дом.
«Надо сознаться, — напишет отсюда Тютчев в письме жене от 1858 г., — что салон Сушковых положительно приятен. В две недели больше развитых людей, чем в Петербурге за шесть месяцев…» Более того, здесь не только жила, но стала «душой» писательских сборищ дочь поэта, Екатерина Тютчева. Вяземский посвящал ей стихи, а один из посетителей напишет потом: «Достойная и редкая, отлично образованная, женщина выдающаяся. Она была душою салона своей тетки и притягательным к нему элементом, с которым все считались. У нее были ум и сердце».
Конечно, всех бывавших здесь не упомнит, наверное, никто, но если говорить о самых известных, то здесь сиживали за чашкой чая Вяземский, Гоголь, Тургенев, Погодин, тот же Загоскин, Григорович, Павлов, Ю. Н. Бартенев, Вигель, разумеется, поэтесса Ростопчина, а позднее — актер Малого театра Пров Садовский и, представьте, молодой еще Лев Толстой.
Именно здесь Толстой увивался за молодой Екатериной Тютчевой, размышляя: а не жениться ли на ней? Он, 22-летний («пустячный малый», по словам его старшего брата Сергея), звал себя тогда не Лев, а Лёв. Зимой 1850–1851 г. снял себе квартиру в одноэтажном домике в шесть окон, о которой я уже поминал (Сивцев Вражек, 34). Казанский университет покинут, новые хозяйственные дела в Ясной Поляне заброшены, он ведет светскую жизнь, играет в карты, беспутничает, но выставляет себе баллы по поведению, ведя штрафную книгу проступков — «франклиновский журнал». В журнале отмечает слабости — «лень, ложь, обжорство, нерешительность, желание себя выказать, сладострастие…» И размышляет, колеблется, чему себя посвятить. Но еще здесь задумывается о женитьбе.
17 января 1851 г. пишет в дневнике: «Чтобы поправить свои дела, из трех представившихся мне средств я почти все упустил, именно: 1) Попасть в круг игроков и, при деньгах, играть. 2) Попасть в высокий свет и, при известных условиях, жениться. 3) Найти место, выгодное для службы. Теперь представляется еще 4-е средство, именно — занять денег у Кириевского. Ни одно из всех 4 вещей не противоречит одно другому, и нужно действовать…» А на другой день, 18 января, словно спохватившись, добавляет: «Писать историю минувшего дня».
В доме у Сушковых он, судя по всему, появится в 1857–1858 гг., вернувшись с Кавказа и поселившись с сестрой в меблированных комнатах Варгина (Пятницкая, 12). Он все тот же отставной офицер Толстой, только стал грубияном, сквернословом, как все военные, увлекался цыганами и по-прежнему играл и проигрывал в карты порой целые имения. Правда, уже написаны «Севастопольские рассказы», и он, по его признанию, «сошелся с писателями», которые приняли его «как своего». А когда однажды проиграл в карты 1000 рублей серебром, то за помощью обратился к Каткову, к своему издателю. Тот деньги дал, но с условием, что вместо возвращения долга Толстой напишет роман о жизни Кавказа. Там, на Пятницкой, он и засел за «Казаков». Ну, а вечерами — женихался, ездил «на чаи» к Сушковым. Вот тогда в его записях и замелькали женские имена, и в том числе 22-летняя Китти Тютчева, дочь поэта. Кстати, они ведь были дальними, но родственниками, Тютчев ведь был, как установили недавно, шестиюродным братом Льва Толстого.
Толстой сначала отметил Китти Тютчеву в дневнике. 25 ноября 1857 г. записывает: «Был у Тютчев(ой). Ужасно неловко почему-то». 31 декабря: «Бал у Бобринских, Тютчева начинает спокойно нравиться мне». 1 января 1858 г.: «Визиты, дома, писал. Вечер у Сушковых. Катя очень мила». 7 января: «Бал маленький, грязный, уроды, и мне славно, грустно сделалось. Тютчева вздор!» 8 января: «Нет, не вздор. Потихоньку, но захватывает меня серьезно и всего». 15 сентября 1858 г.: «Виделся с Коршем и Тютчевой. Я почти был готов без любви спокойно жениться на ней; но она старательно холодно приняла меня». Потом, 19 января 1859 г., снова о ней: «Тютчева занимает меня неотступно. Досадно даже, что это не любовь, не имеет ее прелести». 26 января: «Холодна, мелка, аристократична». И тут же: «Чичерина мила». А уже через два года, 14 мая 1861-го, записывает, определившись: «Прекрасная девушка К. — слишком оранжерейное растение, слишком воспитана на „безобязательном наслаждении“, чтобы не только разделять, но и сочувствовать моим трудам. Она привыкла печь моральные конфетки, а я вожусь с землей, с навозом. Ей это грубо и чуждо…»