В этом доме в мировую войну Катя вступит в общество «Помощь жертвам войны» (Бол. Козихинский пер., 75), в котором будет работать, вообразите, с дедом академика Андрея Сахарова — адвокатом И. Н. Сахаровым, а после 1917-го пойдет трудиться в «Помполит» — «Общество помощи освобожденным политическим заключенным», которое позже станет Политическим Красным Крестом. Ей советская власть даст даже специальный вагон, в котором она будет разъезжать по стране, развозя арестованным письма и одежду, защищая их и собирая жалобы. У нее «есть добрая воля и большие возможности», — напишет о ней поэт Волошин. Она, будучи близкой с Дзержинским, могла «вытащить» узника из тюрьмы, легализовать эмигранта в новой России и, напротив, — достать кому-то загранпаспорт и помочь выехать за границу. Кстати, когда позже Горький подружится с Генрихом Ягодой, главой ОГПУ-НКВД, то однажды шутливо спросит, «почему он не сажает Екатерину», его жену? На что Ягода (уж не знаю, шутливо ли?) ответит: «Она завещана нам Дзержинским». Хотя сама Пешкова, рассказывая о Лубянке, куда у нее был постоянный пропуск, о встречах с Дзержинским, Менжинским, Ежовым, Ягодой и Берией, всегда уходила от них, не зная: вернут ли ей пропуск «или ей уже отсюда не выйти и она навсегда останется здесь». Арестованной!
Горького знала как никто, и все его «перевертыши» за границей и в СССР (от его слов про советское првительство, которое он иначе не называл, как «этой сволочью», до «нежной дружбы» потом со Сталиным), наблюдала, что называется, «из партера». И про встречи с «почетными караулами» знала, и мешки писем видела, в которых «подстроенные трудящиеся» СССР просили классика навсегда вернуться на родину, и его удостоверения члена ЦИК СССР, фактически парламента (Сталин подарил) и действительного члена Академии наук (Сталин приказал) держала в руках, и на праздновании 60-летия его была и, конечно, не раз наблюдала «слезы умиления» его после «катаний по Москве в открытом автомобиле» и путешествий в спецвагоне по городам…
Здесь он разыгрывал «вернувшегося главу семьи», журил, сдвигая брови, взрослого сына за опоздание к обеду и грозил домашним: «Вот погодите, наведу я порядок в доме. И поставлю дело на вполне научных основах». Но уже тогда было видно: все будет не так безобидно и шутливо. Кто ж не знает, что, вернувшись, он, на потребу дня, затеет писать пьесу «о вредителях», вбросит свою знаменитую фразу «Если враг не сдается — его уничтожают!», будет восхвалять колхозы и оправдывать ГУЛАГ, «подтолкнет» своей статьей в газете к аресту и расстрелу поэта Павла Васильева, а Алексея Лосева, философа и эстетика, назовет «гниленьким человеком» и призовет его… повеситься! Того, разумеется, упекут в тюрьму, а вот вытащит его оттуда как раз Пешкова, хозяйка этого дома.
«Человеком сурового склада души, — назовет ее после смерти Сталина один из гостей этого дома и добавит: — Я таких людей не встречал, она всю свою жизнь посвятила добрым делам…»
Здесь за огромным, «ресторанно-банкетного» типа, столом при Горьком засиживались Герман Лопатин, Сейфуллина, Пильняк, Андрей Платонов и многие другие, а при Пешковой: Раневская, вдова Бабеля Пирожкова, писатели Касаткин, Шторм и другие.
Про Ленина, Троцкого и Дзержинского я уже сказал. Начал с них. Дело в том, что в Петрограде, где Зиновьев был полным хозяином, он позволил себе «провести обыск» в квартире Горького (по свидетельству Ходасевича, искали собранные Горьким документы о бессудных расстрелах «кронштадтских мятежников»). Вот тогда Горький и примчался в Москву, ища защиты у Ленина, Троцкого и Дзержинского. Увы, Зиновьев не явился, сослался на сердечный приступ (по мнению Горького, симулированный) … Но классик будет отомщен, когда вернется на родину в 1930-е гг. Не знаю, как бы он отнесся к расстрелу Зиновьева, если бы дожил до него, но снятие того со всех постов приветствовал и, когда Зиновьева сослали ректором Казанского университета, удовлетворенно отметил: «Зиновьев кончен…» Такие вот дела вершились когда-то в этом доме.
315. Чаплыгина ул., 13/2 (с. н.), — Ж. — с 1932 г. — прозаик, драматург, сценарист и переводчик Исаак Эммануилович Бабель (наст. фамилия Бобель). Это предпоследний адрес его. До этого в Москве жил: в 1920-х гг. про адресу: Чистый пер., 6, и Варварка, 8; с 1930 по 1932 гг. — по адресу: Карманицкий пер., 3, а после этого дома — до дня ареста в 1938 г. — в Бол. Николоворобинском пер., 4. Вот три сохранившихся дома да безымянная могила на Донском и остались нам от знаменитого прозаика.
О нем трудно говорить, как о любом безумно талантливом человеке. Но в немалой степени еще и потому, что по характеру он принадлежал к тем затаенно изобретательным людям, которые про себя убеждены: они ловчее, умнее, хитрее других и всех обойдут на «стометровке жизни». Бабель не лгал только в литературе, талант, чувство слова не позволяли. А в жизни, остроумный, смешливый, любитель розыгрышей, любознательный до неприличия и по-еврейски — мудрый, он многое строил как раз на обмане.
Исаак Бабель (фото из следственного дела)
В литературе появился в 1916-м, когда показал свои рассказы Горькому. Тот и послал его «в люди», набираться жизненного опыта. За семь лет скитаний успел послужить солдатом на румынском фронте, потом в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 г., в Северной армии, где воевал против Юденича, и в Первой конной, в Одесском губкоме и выпускающим в 7-й советской типографии в Одессе. А еще работал в Чека, в организации, которая будет интересовать его всю жизнь.
«Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садистская страсть к страданиям, — писал его современник, — ограничивала его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции… Он не может работать на обычном материале. Ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный…» До недавнего времени писали, что служил в Чека в первые годы революции. Но уже в 2010 г. один из литературоведов (И. Н. Толстой) вдруг сказал, что он «давний сотрудник ОГПУ-НКВД», как «с молодости начал работать там, так на всю жизнь и остался…». Похоже на правду, хотя в застенках «родного» ему НКВД его и расстреляют как австрийского и французского шпиона.
«Маленький, кругленький, в рубашечке какой-то сатиновой, серо-синеватого цвета: гимназистик с остреньким носиком, с лукавыми блестящими глазами, в круглых очках. Улыбающийся, веселый, с виду простоватый, — запишет про него как раз в 1931-м критик Полонский. — Только изредка, когда он перестает прикидываться весельчаком, — его взгляд становится глубоким и темным, меняется лицо: появляется другой человек, с какими-то темными тайнами в душе…» Не простой был человек, «старая еврейская культура», подчеркнет критик. Заваривает крепчайший чай (3–4 ложки «с верхом» на чашку), напивается им «до бисера пота на животе», ходит по комнате в мягких тапочках и, вертя веревочку или бумажку в руках, так и пишет наизусть свои вещи. Потом заносит фразы на специально разрезанные узкие полоски бумаги. Но не печатает — «живет на „проценты“ с напечатанных».
«Искусство его вымогать „авансы“ — изумительно… В „Звезде“ даже был напечатан отрывок из рукописи, „уже имеющейся в портфеле редакции“, как объявлялось в проспекте. Получив с журнала деньги, Бабель забежал в редакцию на минутку, попросил рукопись „вставить слово“, повертел в руках и, сказав, что пришлет завтра, — унес домой, и вот четвертый год рукописи „Звезда“ не видит в глаза… Неуловим и неуязвим, как дух…»
Он и в жизни считал себя неуловимым. Пишет секретарю ЦК ВКП(б) Кагановичу просьбу разрешить ему выехать в Париж к первой жене, которой должны сделать операцию на щитовидной железе «Мой долг присутствовать при ее операции и затем увезти ее и ребенка (трехлетняя дочь, которую я еще не видел) в Москву…» Едет, долго живет там, но ни жену, ни ребенка и не думает привозить. Ненавидит Сталина, в чем шепотом признается друзьям, но, выступая на Первом съезде писателей, призывает других: «Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо». Любит Горького, как человека, давшего ему «путевку в жизнь» как человека, который и познакомил его со Сталиным, подолгу живет у него, но всем при этом говорит: «Старик изолгался…» Помогает семьям репрессированных, но сам же, осуждая Радека, Сокольникова, Пятакова, а «также Авербаха со товарищи», пишет в «Литературке»: «Скоро двадцать лет, как Союз Советов, страну справедливого и созидательного труда, ведет гений Ленина и Сталина, гений, олицетворяющий ясность, простоту, беспредельное мужество и трудолюбие… Этой работе люди, сидящие на скамье подсудимых, противопоставляют свою „программу“. Мы узнаем из этой „программы“, что надо убивать рабочих, топить в шахтах, рвать на части при крушениях…» Наконец, спит, пардон, с женой наркома НКВД Ежова и пропадает в их доме, но всем намекает, что собирает «материал» о романе про Чека.
Актриса Грановская говорила, например, про жену Ежова: «Она… помогла Бабелю увидеть чекистские кабинеты, где допрашивали арестованных. „Она дала мне такую возможность“, — это он мне сам сказал». А Мандельштам, когда пришел с женой после воронежской ссылки к Бабелю, после рассказов того о совместных пьянках с чекистами прямо спросил его: почему его так тянет к ним: «Распределитель, где выдают смерть? Вложить персты?» — «Нет, — ответил Бабель, — пальцами трогать не буду, а так потяну носом: чем пахнет?..» После ареста Бабеля Катаев и Шкловский ахали, что Бабель, мол, так трусил, что даже к Ежову ходил… Им возразила в мемуарах жена Мандельштама, Надежда: «Я уверена, что Бабель ходил к нему не из трусости, а из любопытства — чтобы потянуть носом: чем пахнет?» А пахло там всегда только смертью… В том числе и его, Бабеля…
«А вас не могут арестовать?» — спросила его молоденькая проектировщица Метростроя, комсомолка Антонина Пирожкова, которая стала его второй женой. «При жизни старика (Горького) это было невозможно, — ответит он. — А теперь это все же затруднительно»… Увы, именно к Пирожковой в пять утра придут чекисты и, узнав, что Бабель ночует на даче в Переделкине, повезут ее будить его. «Это я», — скажет она на вопрос встревоженного писателя из-за двери. Но ее оттолкнут вооруженные палачи, ворвавшись в комнату.