Это было 16 мая 1939 г. В тюрьму он явится с ключами от квартиры, зубной пастой, кремом для бритья, помочами, мыльницей и в старых сандалиях. Но увезут на Лубянку и девять папок с рукописями писателя. Был ли там роман «о колхозах», который, по его признанию, он писал последние годы, или роман о Чека, как думали и думают многие и ныне, — неизвестно.
В «Обвинительном заключении» говорилось: «Установлено, что еще в 1928–1929 гг. Бабель вел активную контрреволюционную работу по линии Союза писателей… знал о контрреволюционном заговоре, подготовленном Ежовым Н.И… вошел в заговорщицкую организацию, созданную женой Ежова-Гладун (Хаютина) и по заданию Ежовой готовил террористические акты против руководителей партии и правительства…» Ну и, как я уже говорил, с 1934 г. «являлся французским и австрийским шпионом…».
Так вот все трое окажутся рядом на Донском кладбище. Бабель и глава НКВД Ежов после их расстрела в безымянной могиле, а рядом, в колумбарии — жена Ежова и многолетняя любовница писателя — Евгения Хаютина-Ежова, покончившая самоубийством накануне ареста.
316. Чистопрудный бул., 21/2 (с., мем. доска), — доходный дом М. Н. Терентьева (1897, арх. А. Э. Эрихсон). Ж. — с 1898 по 1904 г. — прозаик, мемуарист Николай Дмитриевич Телешов и его жена — художница Елена Андреевна Телешова (урожд. Карзинкина).
Есть люди в русской истории, чье служение культуре является безупречным. Один из них как раз и жил в этом доме. Мне было лет 13–14, когда я впервые прочел его «Записки писателя» и с тех пор… пропал. И, разумеется, сердце ухает по сей день, когда я прохожу мимо этого дома. Ведь все великие, о ком я читал у Телешова, реально заходили в этот подъезд: Чехов, Куприн, Горький, Леонид Андреев, Бунин, Короленко, Шмелев, Боборыкин, Чириков, Вересаев, Зайцев, Сологуб, Златовратский, Гарин-Михайловский, Мамин-Сибиряк, Найденов, Серафимович и Скиталец, Бальмонт и Брюсов, Белый и Сергей Глаголь, а также Шаляпин, Рахманинов, Сытин, Левитан и Бахрушин. Легче сказать, кого здесь не было. Ведь благодаря хозяину дома его «писательские посиделки» по средам превратились тут, в 1899 г., в знаменитый кружок «Телешовские среды». Своеобразное продолжение его «Парнаса», посиделок, начатых ранее (Валовая ул., 24).
Прозаик и мемуарист Н. Д. Телешов
«Митрич (Телешов) … Хлебосол. Мягкий человек. Деликатный, — вспомнит о нем в эмиграции Борис Зайцев. — Я о нем тепло вспоминаю. Кто я был, когда меня к нему привезли? Никто. Мальчишка. Но сразу почувствовал себя на равных. Это он так сумел — создавал атмосферу. Хороший человек. Правда…»
Выделим два слова: «хлебосол» и «атмосфера». Богатую еду позволяло хозяину и его жене купеческое богатство: Телешов был совладельцем торогового дома «Телешов Дмитрий Егорович», учрежденного его отцом — купцом, членом правления торгово-промышленного товарищества «Ярославской Большой мануфактуры», а с 1894 г. и гильдейским старостой купеческой управы Московского купеческого общества. А вот атмосферу дома мог создать только талант общения, соприродный таланту литературному. Ну кто бы из великих пошел бы к богатею просто поесть да пропустить рюмку-другую?
Вообще, три имени решили судьбу и молодого писателя Телешова, и устроителя его «сред»: Сытин, Чехов и Горький. Первый приобщил его к книге, когда он, десятилетним мальчиком, побывал в его знаменитой типографии. Второй, назвав его «писателем образцовым», посоветовал «искать темы» для рассказов «за Уралом», и Телешов в 1894-м отправился в путешествие по России. А третий, познакомившись с Телешовым в 1899 г., узнав о писательских сборищах у него на квартире, привел в «среды» Андреева, Куприна, Скитальца, Вересаева, Чирикова и Серафимовича. Более того, не только сам стал посетителем кружка, но свою пьесу «На дне» впервые прочел именно в этом доме. Кстати, и Бунин именно тут впервые прочел своего «Господина из Сан-Франциско». А «культурную широту» собраниям придала жена Телешова, художница, ученица Поленова, выпускница училища живописи и ваяния, по приглашению которой здесь, наравне с другими, стали бывать Левитан, Васнецов, Головин и сколько еще. Я уж не говорю про благотворительную деятельность супругов: про бесплатную гимназию для детей рабочих, про госпиталь в Малаховке, открытый во время Первой мировой, про лечебницы, про директорство Телешова в музее МХАТа, который он и организовал, спонсирование театральных постановок и выпуск различных альманахов.
Жаль, не услышать ныне шуток и острот посетителей «сред», ибо смеялись здесь часто и до упаду. Была даже странная, вернее, своеобразная «игра» в прозвища посетителям, которые давались по названиям московских улиц. Ну то, что совпало как-то с внешним видом гостей или местом их обитания. Того же Горького, благодаря его героям-босякам, звали здесь «Хитровкой», в честь площади, знаменитой своими ночлежками и притонами, Бунина «Живодеркой» за худобу и острословие, Куприна за пристрастие к лошадям и цирку — «Конной площадью», Вересаева за постоянство во взглядах — «Каменным мостом», а Серафимовича за лысину — «Кудрино». Смешно, но Леониду Андрееву не понравилось прозвище «Новопроектированный переулок», и по его просьбе его стали называть «Ваганьковское кладбище». «Мало ли я вам про покойников писал?» — смеялся тут этот вообще-то хмуроватый в жизни человек.
Знаете ли вы, каким годом заканчивается мемуарная книга Телешова «Записки писателя»? Вы удивитесь, он, заставший уже в юности Тургенева, Толстого, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, книгу заканчивает описанием празднования 85-летия Бунина в 1955 г. «Телешов, — напишет о нем писатель Лидин, — был весь, целиком, в традициях русской передовой литературы, и притом самых лучших ее образцов. Это означало прежде всего глубокую любовь и преданность трудному делу писателя и уважение к слову». И подчеркнет: сам облик его «говорил о благородстве его писательской жизни…»
Отсюда, из этого дома, скажу в заключение, он переедет на Земляной Вал, в дом 41/2 (н. с.), где проживет до 1909 г. Ну а потом вновь вернется на Чистопрудный бульвар, но уже в соседний дом, дом № 23, где также продолжатся его «среды». А в последнем его пристанице, где он проживет с 1913 по 1957 г. (Покровский бул., 18/15), ныне открыта его квартира-музей. Загляните туда, если любите Литературу.
Мне же остается добавить, что во дворе этого дома, в 1980–2020-е гг. в двухэтажном флигеле находится второй дом Юрия Михайловича Роста, прозаика, журналиста, публициста и телеведущего, — дом, который получил название «Конюшня Роста». Здесь в разные годы бывали А. Сахаров, Ф. Раневская, М. Плисецкая, О. Иоселиани, Р. Габриадзе, М. Неелова, А. Битов, Б. Ахмадулина, Б. Окуджава и многие, многие другие.
317. Чистый пер., 8 (с., мем. доска), — Ж. — с 1924 г. — в квартире знакомой В. В. Маяковского, Розы Львовны Гинзбург, прозаик, драматург, переводчик Исаак Эммануилович Бабель (Бобель). Здесь, видимо, расстался с первой женой — художницей Евгенией Борисовной Гронфайн, уехавшей в 1925-м в эмиграцию, и вступил в гражданский брак с актрисой Тамарой Владимировной Кашириной (впоследствии женой прозаика Вс. Иванова), родившей Бабелю в 1926 г. сына Эммануила.
В этом же доме после 1924 г. жил поэт, прозаик, переводчик и мемуарист Михаил Александрович Зенкевич. Наконец, с 1970-х гг. до 1996 г. в этом доме жил драматург, прозаик, издатель (совм. с А. Н. Казанцевым) журнала «Драматург» (1993–1998) Михаил Михайлович Рощин (наст. фамилия Гибельман).
Но мемориальная доска висит здесь не им, а удивительному поэту и прозаику, бескомпромиссно сумевшему выразить несчастную долю советской России, человеку редкого мужества и чести — поэту, прозаику и очеркисту Варламу Тихоновичу Шаламову. Доску скульптора Г. Франгуляна здесь повесили сравнительно недавно, в 2013 г.
Шаламов жил здесь в семье отца своей первой жены, «старого большевика», когда-то редактора газеты «Тверская жизнь», а в 1930-х крупного сотрудника Наркомпроса РСФСР Игнатия Корнильевича Гудзя. Жил после первого своего заключения с 1932 по 1937 г., до нового ареста и тюрьмы, а затем и с 1953 по 1956 г. И именно в этой пятикомнатной квартире в 1935 г. его жена, Галина Игнатьевна Гудзь, родила ему дочь Елену и здесь же в 1956-м скончалась.
Они познакомились в первом еще лагере Шаламова, куда Галина приехала к своему мужу, а будущий писатель-заключенный не только ухитрился «отбить» ее у мужа, но и заручился ее обещанием ждать его. Галина ждала его из всех лагерей 15 лет, писала ему «по 100 писем в год» и встретила на вокзале, когда в 1953-м писатель вернулся сюда.
Но, главное, за год до возвращения мужа она, по его просьбе, отвезла в Переделкино, к Пастернаку, ту синюю тетрадь со стихами мужа. Позже, перечитав их, Пастернак уже Шаламову скажет: это «настоящие стихи сильного, самобытного поэта… Я никогда не верну вам синей тетрадки… Пусть лежит у меня рядом со старым томиком алконостовского Блока».
В 22 года, в 1929-м, Шаламов был арестован впервые. За «леваческие», троцкистские взгляды в студенческом кружке, за печатание «Завещания Ленина» в подпольной типографии (Сретенка, 26). В 1937-м — за «антисоветскую пропаганду» (пять лет Колымы), где был осужден еще раз и в конечном итоге провел в лагерях долгие 16 лет. А по возращении именно здесь начал работу над «Колымскими рассказами» (шесть сборников), которые опубликуют в конце 1980-х, после смерти, представьте, автора в 1982-м.
Ужасную, наверное, выскажу мысль, но тюрьмы, лагеря, страшно сказать — многолетнее репрессивное издевательство над своим же народом не только выковывали необычно сильные характеры, но и становились для тех, кто побывал там, за «чертой бытия», метром-эталоном в оценке смысла и цели жизни, вообще — человеческого бытия. Что чего стоит на земле, каков вес подлинных чувств, искреннего дела, почти первобытного смысла выпущенного на волю твоего слова? Это в полной мере познал Шаламов, и именно этим объясняется «эволюция», если можно так сказать, его дружбы с Пастернаком. От почти богослужения ему, «переделкинскому небожителю», до непонимания и отторжения, да что там — до обвинения в трусости. Он ведь не только ощу