ЯУлица Большая Якиманка
319. Якиманка Бол. ул., 17/2 (с.). В начале ХХ в. на этом месте стоял дом, в котором с 1914 по 1919 г. жил литературовед, фольклорист, этнограф Борис Матвеевич Соколов. Здесь в 1919-м он был арестован, а после ареста, в 1924 г., вернулся жить на Якиманку, но уже в дом № 42. А уже в доме, построенном на этом месте, в нынешнем, жили с начала 1940-х гг. Алексей Васильевич Сеземан, будущий мемуарист, и его жена, биохимик Ирина Павловна Горошевская (семья, близкая М. И. Цветаевой и С. Я. Эфрону по жизни в Париже и в подмосковном Болшеве).
Алексей Сеземан вместе с матерью Антониной Насоновой, отчимом Николаем Клепининым, младшим сводным братом (по матери) Дмитрием Сеземаном и сестрой Софьей вернулся в СССР из Парижа вместе с мужем Марины Цветаевой, Сергеем Эфроном. Не «вернулись», конечно, — тайно бежали из Франции как сотрудники НКВД, провалившие одно из заданий. И Клепининых-Насоновых, и Эфрон-Цветаевых Лубянка поселила на одной из «спецдач» в Болшеве, где сначала арестовали дочь Цветаевой, Ариадну Эфрон, а потом, в 1939-м, мужа Марины Цветаевой, Сергея, и соседей по даче Клепинина, Насонову и их старшего сына — Алексея. Младших детей: сына Цветаевой Георгия (Мура, как его звали в семье) и его ближайшего друга Дмитрия Сеземана — «карательная машина» НКВД на первых порах не тронула.
Вот в этот дом, на Якиманку, и вернулся весной 1943 г. двадцатисемилетний Алексей Сеземан, вернулся к жене, отбыв четыре года в тюрьмах и лагерях. Он не знал еще, что его мать (кстати, двоюродная правнучка вице-адмирала, героя Севастопольской обороны Корнилова и дочь ученого-биолога Николая Насонова), по не подтвержденным доныне сведениям, умерла в тюрьме от объявленной голодовки, а отчим Николай Клепинин и муж Цветаевой, Сергей Эфрон, были в 1941 г., как «французские шпионы», расстреляны. Не знал этого и сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, Мур, восемнадцатилетний юноша с «маленьким сердцем», который после смерти Марины Цветаевой в Елабуге не только рвался в Москву, найти Сеземанов и особо своего давнего, еще с Парижа, друга Диму Сеземана, но и твердо решил стать писателем, переводчиком и, как писал, главным специалистом по французской литературе, в частности «по Малларме», поэту-символисту.
Дмитрию Сеземану еще из Чистополя написал: «Митя, дружище! Я пишу тебе, чтобы сообщить, что моя мать покончила с собой — повесилась… У меня нет желания распространяться об этом: что сделано — то сделано. Все, что я могу тебе сказать по этому поводу, — это то, что она правильно поступила: у нее было достаточно поводов и это было лучшим выходом из положения, и я полностью одобряю ее поступок…»
Человек «с маленьким сердцем» — это, читатель, не метафора, что легко можно было бы предположить, прочитав не столь давно изданный двухтомник его злоязычных, мизантропических и эгоистических дневников, где он даже гениальную мать свою не раз называет «дурой». Нет, маленькое сердце — это его натуральный физиологический недостаток. Просто через две недели после смерти Марины Цветаевой на медосмотре в чистопольской школе выяснилось, как он сам занесет в дневнике, что у него «слишком маленькое сердце… к общим пропорциям; примерно раза в два меньше, чем следует». Он радостно пишет, что благодаря этому на общие работы его не направят. «И то хлеб», — подводит итог обследования. Но ведь символично — «человек маленького сердца»…
Мур вернется в полуголодную и полутемную Москву как раз в 1943-м. И именно в этом доме, да еще у своей тетки Елизаветы Яковлевны Эфрон (Мерзляковский, 16) и в семье архитектора Андрея Константиновича Бурова (Тверская, 25), он и останавливался тогда, поступив-таки в Литинститут и до поры до времени оттягивая призыв в армию.
Новое имя здесь — Буров. Он, находясь в 1935-м в поездке по Европе, познакомился как-то в Париже с Мариной Цветаевой. И вдруг в его «старомосковский дом» на Тверской жена его, Ирина Валентиновна, как раз в 1943-м приводит сына Цветаевой — Мура. Оказывается, на вечере в Литинституте она услышала, как рядом два молодых человека рассказывали друг другу по-французски довольно фривольные анекдоты. Она, пишут, не выдержала, засмеялась и предупредила, что все понимает. Так Мур и его друг (а это был как раз Дмитрий Сеземан) оказались в доме на Тверской. Здесь, пишет биограф Цветаевой, Мария Белкина, Мур даже встретит свой последний Новый год, 1944-й, для него — вообще последний. И последний раз будет здесь счастлив. Здесь читал стихи, болтал по-французски, здесь его кормили и привечали. И сюда, когда через два месяца его призвали в армию, напишет молящее о спасении письмо: «Дорогие Буровы, помогите мне выбраться отсюда. Здесь кругом воры, убийцы. Это все уголовники, только что выпущенные из тюрем и лагерей. Разговоры они ведут только о пайках и о том, кто сколько отсидел. Стоит беспросветный мат. Воруют все. Спекулируют, меняют, отнимают. Ко мне относятся плохо, издеваются над тем, что я интеллигент. Основная работа тяжелая, физическая: разгрузка дров, чистка снега…»
Он все-таки вырвется на фронт и в июне 1944-го окажется в маршевой роте 154-й стрелковой дивизии. В последнем письме сестре Ариадне от 17 июня 1944 г. напишет: «Боев еще не было, царит предгрозовое затишье в ожидании огромных сражений и битв. Кормят несколько лучше, чем в запасном полку… Завтра пойду в бой автоматчиком или пулеметчиком. Я абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны и успех придет обязательно».
Писал, что урывками пишет книгу о Малларме, что задумал антологию 25 французских авторов, что все равно станет первым специалистом по французскому символизму. Но — 7 июля под деревней Друйка, в первом же бою был смертельно ранен. И, как и у матери, могилу его не найдут…
Правда, в доме на Якиманке, куда он забежит попрощаться перед уходом в армию, он оставит Сеземану «на сохранение» четыре серебряные ложки с семейными вензелями Эфронов, подстаканник и деревянную шкатулку Марины Цветаевой. И Алексей, и Дмитрий Сеземан выживут. Оба будут работать после войны переводчиками на Всесоюзном радио, преподавать, а потом вырвутся во Францию, где и скончаются в разные годы. От Дмитрия, который умрет в 2010 г., останется его переписка с Муром и две книги («В Москве все спокойно» и «Исповедь чужака»). А от Алексея, которого привезут хоронить в Москву, — воспоминания с посвящением Марине Цветаевой, изданные в 1991-м. Ну и те реликвии, оставленные сыном поэта.
Сестра Сеземанов — Софья, чьей крестной матерью была в Париже Зинаида Гиппиус, долгое время будет работать в музее Цветаевой, в Болшеве. И именно ей, в музей дома, где еще не разоренная семья Цветаевой-Эфронов единственный раз жила вместе, и передаст живущая в доме на Якиманке дочь Алексея Сеземана, Марина Алексеевна Мошанская, и ложки, и подстаканник, и шкатулку Марины Цветаевой.
Последняя память поэту от человека «с маленьким сердцем».
320. Якиманка Бол. ул., 43 (с.), — дом купца Николая Игумнова (1895, арх. Н. И. Поздеев). Ж. — с 1926 по 1928 г. — писатель-фантаст, член ЦК РСДРП, идеолог Пролеткульта, с 1925 г. — организатор и директор располагавшегося в этом доме Института переливания крови — Александр Александрович Богданов (Малиновский). В этом доме Богданов погиб от неудачно поставленного на себе научного опыта. Ныне — посольство Франции.
Перед этим последним в моем повествовании домом невозможно не остановиться. С ним связано много тайн, но ведь и внешне он завораживает нездешней, древней красотой. Фантастика, но более 100 лет назад, в 1904 г., перед этим домом, ровно как и вы, стоял великий Хлебников и любовался им. На юг, родителям, написал: «С Москвой я теперь так освоился, что я себя не представляю иначе как в Москве… Сегодня я опять ходил и второй раз осмотрел московский Исторический музей и дом Игумнова. Дом Игумнова построен в стиле боярского терема и очень художественен: с пузатыми колонками, изразцовыми плитками, чешуйчатой крышей. Я спросил извозчика, где этот дом, он ответил и добавил: „очень хороший дом“. Так как простые люди обыкновенно не ценят архитектуры, то, очевидно, этот стиль наиболее близок и понятен русскому человеку…»
Для меня же этот дом ценен тем, что здесь жил писатель-мечтатель, или — лучше сказать! — мечтатель-писатель. «Художник мысли» — как назвал его член Политбюро Бухарин. Или — «великий визирь большевистской державы», революционер с 1896 г., который был изгнан из партии самим Лениным. Вроде бы, пишут, из-за «идейных разногласий», но на деле — из-за боязни конкурента на пути к личной власти. Ведь, по слухам, в этом доме он не умер — убили его. И тайна, конечно, что стало с мозгом «художника мысли», который и после смерти его долго еще хранился в доме Игумнова.
Я говорю, конечно, об Александре Малиновском, известном в политике и науке, да и в русской литературе по псевдониму Богданов. Псевдонимов у него было много: Вернер, Максимов, даже Рядовой. Но как раз «рядовым» он ни в чем и никогда не был. Возможно, нынче здесь, в посольстве Франции, и поминают на приемах великих французских энциклопедистов, но помнят ли, что здесь два года жил и работал наш отечественный энциклопедист. Я не преувеличиваю. Он, прошедший в молодости царские ссылки и тюрьмы, был одним из крупнейших теоретиков общественной мысли (в 24 года написал «Краткий курс экономической науки», в 26 — «Основные элементы исторического взгляда на природу», а в 33 года — знаменитый труд «Эмпириомонизм», из-за которого Ленин «озлился и взбесился необычайно»). Он был дипломированным врачом, лечившим когда-то философа Бердяева, ученым, занимавшимся не только наукой о социализме и общественном сознании (вспомните его тектологию), но и основами кибернетики наравне с американцем Джоном фон Нейманом, Он станет первым идеологом Пролеткульта, профессором МГУ и одним из руководителей Комакадемии. Наконец, он, будучи близким другом Циолковского, стал писателем, открывшим жанр в русской литературе — коммунистическую утопию и поставившим вопрос о бессмертии человека и человечества. Но во всех его ипостасях — это-то и поразительно при его разносторонности! — он был удивительно цельным человеком, ибо им всегда двигала л