«Хитрец, ах, какой хитрец, — шептались московские писатели за спиной Грина, когда он приезжал в столицу, — устроился, видите ли, в Крыму, в тепле и сытости, а мы…» Он же гордо молчал: не рассказывать же им, что когда однажды купил Нине в подарок серебряную чашку с блюдцем — она расплакалась: «на эти деньги месяц можно прожить…»
Хитрец, конечно, хитрец: в век всеобщего объединения ухитрился ни до, ни после революции не войти ни в одно литературное объединение, ни в одну группу или какой-нибудь «литературный цех». Ни течений, ни направлений. Был независим вот как разве что Цветаева в поэзии, больше и сравнить-то не с кем. Да, не писал ни о социализме, ни о капитализме. Но, может, потому и пережил все и всяческие «измы», может, потому и оказался созвучен не им — самой вечности…
Когда в тот год вернулся в Крым, выдохнул Нине: «Амба… Печатать больше не будут». И по секрету сказал: его книги тихо изымают из библиотек. Вот — месть власти за нежелание писать на «темы дня», за гробовое молчание о социализме. И кого интересовало, что в Крыму наш «хитрец» просто погибал от бедности. «У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса, — напишет другу в письме, которое при советской власти так и не решатся опубликовать. — У нас есть 300 гр. отвратительного мешаного полусырого хлеба, обвислый лук и маленькие горькие, как хина, огурцы с неудавшегося огородика… Ни о какой работе говорить не приходится. Я с трудом волоку по двору ноги…» Та же Мариэтта Шагинян разрыдается, когда после смерти писателя побывает в его крымском домишке: я не знала, скажет, что у них дома даже пол земляной… Зато, наверное, слышала до этого, как на правлении Союза писателей, когда Грин еще жил, Лидия Сейфуллина резала большевистскую «правду-матку»: «Грин — наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким! Ни одной копейки принципиально!..»
Он умрет на руках у Нины в 1932-м. До триумфального возвращения его к благодарным читателям, до выхода шеститомника в 1965 г., оставалось больше 30 лет. А до признания классиком интеллектуальной прозы ХХ в. — и того больше.
53. Борьбы пл., 15/1 (с., мем. доска), — жилой дом (1916). Ж. — с 1921 по 1946 г. на 6-м этаже — поэт, прозаик, переводчик, литературовед и мемуарист, будущий лауреат Госпремии (1988) — Давид Самуилович Самойлов (Кауфман). До этого год жил в несохранившемся доме (ул. Дурова, 24), отсюда, с площади Борьбы, переедет в Милютинский пер., 3, где проживет до 1966 г., а позже (наездами из Пярну), будет жить на Красноармейской ул., 21, на Пролетарском просп., 37, и в писательском доме в Астраханском пер., 5.
Вообще-то есть еще один адрес, связанный с поэтом, — Самарский пер., 32 (н. с.). Здесь был роддом, где 1 июня 1920 г. переводчица с французского Цецилия Израилевна Кауфман родила будущего поэта Давида, которого все до старости будут звать Дезик. Вы, например, помните, что прадедом его был маркитант наполеоновской армии, навсегда оставшийся в России? «Ах, порой в себе я чую, — напишет в стихах Самойлов, — Фердинандову натуру!..»
Фронтовой разведчик, поэт Давид Самойлов
Натура у поэта действительно была буйная. Из этого дома он уйдет на фронт, где станет разведчиком, будет ходить по тылам врага и таскать «языков». Лев Копелев скажет потом: «Мы все воевали офицерами, политработниками, а Дезик был солдатом, пулеметчиком, разведчиком. Это совсем другая война…» Там, на фронте, комсорг разведроты Самойлов вступил в партию — «Коммунисты, вперед!», но после войны этот факт сумел скрыть и промолчать об этом всю жизнь. Кстати, даже получив к концу жизни Госпремию и имея боевые награды, скажет биографу, что из всех наград ему дороже всего нагрудный знак «Отличный разведчик».
На старости лет, живя в Пярну, куда переедет с семьей, напишет в письме: «Живу я тихо, с отвращением переживая свою беспорочность…» Но беспорочным не был, был во многом лихим, как на фронте. Например, после войны влюбился (угораздило!) в дочь вождя — Светлану Аллилуеву. И однажды на даче в Мамонтовке, когда они были вдвоем, поэт вдруг случайно увидел в окно, что к дому идет неожиданно приехавшая из Москвы его жена. Он оставил возлюбленную на 2-м этаже, а сам, хладнокровно спустившись вниз, постарался быстрее увезти жену в Москву. «Уходя, дачу он, разумеется, запер… и очень беспокоился за свою гостью», — напишет его биограф. Когда же вернулся, то, поднявшись на 2-й этаж, увидел Светлану, которая безмятежно лежала в кровати и читала какую-то книгу. «И двадцать лет спустя он не мог забыть, как его поразило тогда самообладание этой женщины». Через много-много лет оба всего лишь обменяются письмами, но в воспоминаниях Светлана не только цитирует его стихи, но очень тепло отзывается о бравом разведчике.
В Пярну его навещали Сахаров, Высоцкий, Бродский, даже Генрих Бёлль. Дружил с Театром на Таганке, написал для них композицию (совместно с Ю. Любимовым) «Павшие и живые» и очень дружил с актером Заманским. Там, в Пярну, Самойлов будет жить уже со второй женой — Галиной Ивановной Медведевой. Считается, что она дважды спасла поэта. Во-первых, от алкоголизма. Он и сам потом напишет: «В Москве хочется одного — поскорей напиться…» А во‑вторых, его в Пярну однажды буквально вынули из петли — он хотел покончить с собой.
Умер поэт в Таллине, но похоронен был в Пярну, где и жил. На красной подушке несли орден Красной Звезды, который он получил на Белорусском фронте «за захват немецкого бронетранспортера и трех пленных, в том числе одного унтер-офицера, давшего ценные сведения…» и — тот самый нагрудный знак «Отличный разведчик».
А что? Поэты — они ведь тоже разведчики. Разведчики жизни!
54. Бочкова ул., 5 (с., мем. доска), — Ж. — с 1972 по 1974 г. — прозаик, сценарист, режиссер и актер, лауреат Госпремии (1971) и Ленинской премии (1976, посмертно) — Василий Макарович Шукшин и его жена — актриса Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина. Здесь растили двух дочерей — Марию и Ольгу, ныне известных актрис.
Для начала два вопроса. Можно ли быть директором средней школы, а также преподавателем русского и литературы, не прочитав, например, «Войну и мир» Толстого? И второй вопрос: может ли человек в 26 лет, любящий кино, не знать, что на свете существует такая профессия, как кинорежиссер? На оба вопроса, говоря о Шукшине, нам, кажется, придется ответить утвердительно…
Прозаик, киносценарист и актёр — В. М. Шукшин Кадр из к/ф «Калина красная»
Второй «афронт» ждал его на экзамене у Михаила Ромма. Тот спросил, читал ли он «Войну и мир». «Нет, — ответил абитуриент. — Книжка слишком толстая, времени не было». — «Как же вы работали директором школы? — взорвался Ромм. — А еще режиссером хотите стать?» В ответ взорвался уже Шукшин: «А что такое директор школы? Дрова достань, напили, наколи, сложи, чтобы детишки не замерзли зимой. Учебники достань, керосин добудь, учителей найди. А машина одна в деревне — на четырех копытах и с хвостом… А то и на собственном горбу… Куда уж тут книжки толстые читать…»
Все сказанное — правда. Но этот парень станет не только режиссером и актером, но и крупнейшим писателем. И не Ромму — ему стоит ныне памятник у входа во ВГИК!..
Историй, связанных с ним, тьма. Только он мог так, например, жениться, что, несмотря на два последующих брака, не развелся с первой женой. Просто с ней, учительницей в Сростках, расписался и тут же, у дверей сельсовета, поссорился. Подруга жены подтвердит: «После регистрации Вася пришел домой… один. Рванул на себе рубаху и давай восклицать: „Вот это женитьба! Ну и женился!“ А потом собрался и уехал в Москву. Оказалось, он сразу предложил жене ехать вместе: „Будем снимать квартиру, проживем, прокормимся!“ Но та отказалась наотрез. И даже первой брачной ночи у них не было…» Но ведь и развода учительница не дала ему до самой его кончины. И чтобы жениться вторично, Шукшину пришлось срочно «потерять» паспорт…
Легендами в его жизни становилось все. Какая-то драка его с негром в институте (заступился за девушку), из-за которой его чуть не отчислили (не рассказываю ее, потому что существует несколько версий ее, как и бывает у легенд). Какой-то стих Евтушенко «Галстук-бабочка», посвященный ему. «Ты же вырос на станции Зима, а носишь галстук-бабочку, как последний пижон!» — сказал якобы Шукшин поэту, на что тот парировал: «А твои кирзовые — не пижонство?» И согласился снять «бабочку», только если Шукшин скинет сапоги. Так и написал в стихах: «Галстук-бабочка на мне, // Сапоги на Шукшине. // Крупно латана кирза. // Разъяренные глаза. // Первое знакомство, // Мы вот-вот стыкнемся. // Придавил меня Шукшин // Взглядом тяжким и чужим…» Какое-то, далее, опоздание на премьеру первой актерской работы его в фильме Хуциева «Два Федора», когда он за пьянку попал в милицию. И легенда ли, что сам Хуциев пришел в отделение уговаривать отпустить того на просмотр и добился этого, лишь пригласив на фильм все отделение милиции? А то, как Шукшин запустил топором в оператора — именно так! — когда тот прервал съемку «Калины красной»? Просто в тот эпизод, где Егор Прокудин, после заключения и встречи с матерью, рыдает, вдруг влезла, не по сценарию, деревенская псина и стала лизать его лицо, жалея. Такой момент! Искали потом ту собаку, чтобы снять наново, да разве найдешь… И уж не знаю, правда ли, что сам Шолохов, когда принимал съемочную группу фильма «Они сражались за Родину», сказал ему при всех: «Буду у тебя в Москве, даже чашки чая не выпью». Дело в том, что Шукшин категорически отказался даже пригубить бокал шампанского, поскольку не пил уже восемь лет. Зарок, кстати, дал, когда, гуляя с маленькой дочкой, встретил вдруг собутыльника и, оставив девочку на улице, зашел в забегаловку выпить. Бегал потом, вмиг протрезвев, по окрестным дворам в поисках ребенка… И уже не пил до смерти даже по праздникам.
Он, необычный, сам сделал себя необычным актером, режиссером и, главное, писателем. Я был в этой тесной квартирке на улице Бочкова, Лидия Шукшина привела еще в 1985-м. Сказала, что у них останавливался и подолгу жил прозаик