Николай Михайлович Иорданский. В истории литературы он для меня останется как муж первой жены Александра Ивановича Куприна — Марии Карловны Давыдовой, ставшей здесь уже не Давыдовой, и, увы, не Куприной — «товарищем Иорданской».
72. Вознесенский пер., 11, стр. 1 (с.), — Ж. — с 1916 по 1921 г., до высылки за границу — прозаик, эссеист, переводчик, юрист, один из организаторов Всероссийского союза журналистов и, с 1917 г., его председатель, а затем и Союза писателей — Михаил Андреевич Осоргин (Ильин). Здесь же жила его вторая жена Роза (Рахиль) Григорьевна Осоргина (урожд. Гинцберг).
В 25 лет он — юрист, помощник присяжного поверенного: «куча малюсеньких дел, десятирублевых доходов, толстый с вензелем портфель…» — примкнул к эсерам, и в 1905-м оказался сначала в Таганской тюрьме, где ему грозил смертный приговор, потом в ссылке и в эмиграции, откуда привез в этот дом свою вторую жену — Рахиль Гинцберг, дочь «знаменитого столпа сионизма» — Ашера Гирша Гинцберга.
Писатель Михаил Осоргин
Мало кто помнит, что Осоргин, чтобы жениться, перешел в иудаизм, т. е. прошел процедуру обращения — «гиюр». Здесь писатель выпустил сборники рассказов «Призраки» (1917) и «Сказки и не сказки» (1918). Но революцию не принял и, чтобы выжить в наступавший голод, вместе с друзьями (писателями Зайцевым и Грифцовым, а также Бердяевым) организовал частную книжную лавку (Леонтьевский пер., 16). За всеобщей «отменою книгопечатания», наступившей после 1917-го, он же придумал выпускать «рукописные книжки» поэтов и писателей (коллекция их, собранная Осоргиным, хранится ныне в Библиотеке им. Ленина). Все четверо «продавцов» стали сначала «президиумом» организованного ими Всероссийского союза писателей, а затем и членами Комитета помощи голодающим («Помгола»). Ныне пишут, что во главе Комитета Ленин поставил Рыкова и Каменева, а в сам Комитет вошли «приличные люди»: К. Станиславский, М. Горький, Б. Зайцев, П. Муратов, А. Л. Толстая, В. Фигнер, А. Карпинский, А. Ферсман, Е. Кускова и др. Осоргина назначили выпускать газету «Помгола» — «Помощь». Именно газета выпустила в те дни ультиматум властям: или их делегацию выпускают в Европу для сбора денег, или Комитет закрывается, «ибо местными силами помочь нельзя».
Что было дальше в одном из домов на Собачьей площадке, где собирался Комитет, вспоминал Борис Зайцев: «Настроение нервное, напряженное. „Наши“ сидят на подоконниках залы, толпятся в смежной комнате… Помню, — в прихожей раздался шум, неизвестно, что за шум, почему, но сразу стало ясно: идет беда. В следующее мгновение с десяток кожаных курток с револьверами, в высоких сапогах, бурей вылетели из полусумрака передней, и один из них гаркнул: „Постановлением ВЧК все присутствующие арестованы!..“ Паники не произошло. Все были довольно покойны. Помню гневное, побледневшее лицо Веры Фигнер… Был бледно-сиреневый вечер, когда мы вышли. У подъезда стояли автомобили. Осоргин, я и Муратов, как прожили полжизни вместе, так вместе и сели. Теплый воздух засвистел в ушах, казалось почему-то, что машина мчится головокружительно…»
А на другой день, пишет он, в камеру на Лубянке «въехала груда пакетов — „передачи“». Осоргин, которого и здесь выбрали старостой камеры, раздавал их. Зайцеву ждать было нечего, ни жены, ни дочери в Москве не было. И вдруг: «улыбающееся лицо Осоргина обернулось, он назвал мое имя. Только тут я понял, — пишет Зайцев, — как приятно получить в тюрьме знак благожелания и памяти. Этим обязан был я Р. Г. Осоргиной — вместе с пакетом мужу она уложила, притащила на себе и мне подмогу. Никогда, даже в детстве, не радовал меня так подарок, за него храню Рахили Григорьевне всегдашнюю благодарность. Там было одеяло, подушка, белый хлеб, сахар, какао — вообще столько прелестей!..»
Потом был второй арест, третий, пока Осоргину, Бердяеву, Карсавину, Лосскому и другим не предложили «на выбор» — либо расстрел, либо — высылка из страны. Так все они оказались на знаменитом «философском пароходе», который увез их из России навсегда.
Наконец, в этом же доме с 1910 по 1940 г. жил театральный критик, переводчик, редактор газеты «Театральная Москва» (1921−1922) и журнала «Рабис» (1927−1934) — Эммануил Мартынович Бескин (псевдоним К. Фамарин). Он тоже остался в истории литературы, но как «погромщик» пьес Михаила Булгакова.
73. Волхонка ул., 11 (с.), — дом полковника Н. П. Воейкова, потом — купца Н. К. Голофтеева. Ж. — с 1824 по 1856 г. и держал художественную мастерскую живописец и портретист Василий Андреевич Тропинин (мем. доска художнику ошибочно размещена на соседнем доме 9/1). Здесь в 1836 г. у Тропинина останавливался художник Карл Павлович Брюллов. И в этом доме Тропинину позировали поэты А. С. Пушкин, И. И. Дмитриев, прозаики С. Н. Бегичев, Е. П. Ростопчина, драматург А. В. Сухово-Кобылин и некоторые другие.
Но дом этот интересен не только этим. Позже, почти через 100 лет, в 1912 г., с балкона дома купца Н. К. Голофтеева Марина Цветаева и ее сестра Анастасия наблюдали парад императорских войск по случаю открытия памятника императору Александру III. Парад принимал сам Николай II. А на другой день, 31 мая 1912 г., обе сестры присутствовали на торжествах, связанных с открытием Музея изящных искусств, созданного отцом сестер Цветаевых — Иваном Владимировичем Цветаевым.
Памятник Александру III
Голофтеевский балкон уцелел доныне! На нем рядом с Мариной, уже выпустившей первую книгу стихов, стоял в тот день и красивый мальчик в цилиндре и фраке напрокат. Ее муж — Сергей Эфрон. Но все равно мальчик. Гибкий, как напишет она, «будто деревце…». Но вряд ли Марина Цветаева знала, что в «доме с балконом» еще недавно снимал квартиру Валентин Серов, живописец, с которым дружили жившие на Волхонке по соседству Пастернаки и куда Боря Пастернак ходил на елку; он опишет это как Рождество в доме Свентицких в будущем романе «Доктор Живаго». До их знакомства, заочной любви и бешеной переписки оставалось еще больше десяти лет.
Музей отца Марина Цветаева с детства «очеловечивала» (музей «пришел», «уехал» и т. д.). Он был заложен на месте старого Колымажного двора и «рос» 14 лет. Внутри его, где стоит знаменитая колоннада музея, и ныне есть — это не многие знают — две колонны другого цвета, розового мрамора. Просто две колонны, заказанные в Сибири, куда Цветаев лично ездил за ними, разбились по пути, и их долго не могли заменить — не подходили по цвету. Именно их он, Цветаев, гордясь, как победой, показывал накануне открытия музея, когда для друзей и родных устроил «свою экскурсию».
А в день открытия музея в толпе великих князей, сенаторов и министров стояла у этих колонн и Марина с юным мужем. Отец ее, в мундире, шитом золотом, стоял тут же. Снизу по алой дорожке поднимался царь, прибывший с матерью и дочерьми. Марина напишет, что поймала его взгляд и навсегда запомнила «чистые, льдистые, детские» глаза его. А еще напишет, что к этому дню тайно заказала для отца золотую медаль с датой торжества. Ей ли было не знать: в музей, дело жизни его, не верил никто. Ее отца травили в печати, не давали места под строительство, и тот же царь, три года назад, по навету, даже уволил его со службы. Без пенсии. Но Иван Цветаев победил все и всех. Ему даже дали квартиру при музее, но он, ставший первым директором его, отдал ее сослуживцу. Еще хотел написать книгу, но не хватило сердца: через год — умер. Правда, дождался внуков. Ведь на балконе и Марина, его «голубка», и даже семнадцатилетняя сестра ее были уже беременны. Серебряный век — свобода нравов. Вообще — первая свобода!
74. Волхонка ул., 16/2, стр. 3, 3а-в, 5, 6, 7, а также — 18/2 (с.), — городская усадьба Лодыженских-Столыпиных (1774), потом — усадьба князей Долгоруких. Позже (с 1804 г.) здание, как и соседний дом № 18, было выкуплено и после пожара 1812 г. почти полностью перестроено сначала для университетского пансиона «для благородных» (в нем учился поэт А. И. Полежаев), а потом — с 1831 г. — для Первой московской классической гимназии.
1-я московская классическая гимназия
С 1830-х гг. здесь, при гимназии, жил директор училищ Московской губернии, камергер Матвей Алексеевич Окулов и его жена Анастасия Воиновна Окулова (урожд. Нащокина), сестра Павла Нащокина. Пишут, что в 1836 г. здесь бывал у них Пушкин. А вообще в этой гимназии в 1851 г. преподавал законоведение поэт и критик Аполлон Григорьев, а позже учил здесь гимназистов литературе и языку — А. Ф. Луговской, отец поэта, который на правах педагога жил здесь с семьей. В гимназии, как известно, учились князь П. А. Кропоткин, политик и литературовед П. Н. Милюков, историки С. М. Соловьев и М. П. Погодин, писатель В. А. Слепцов, драматург А. Н. Островский, литераторы М. Н. Катков и Л. И. Поливанов, революционер и публицист Н. И. Бухарин, поэты Вяч. И. Иванов, М. А. Волошин, Г. И. Чулков, И. Г. Эренбург, литературовед Д. Д. Благой и многие другие.
В гимназии устраивали городские вечера, концерты, выставки. И трудно представить, как в узкую парадную дверь заведения втащили когда-то необъятную (8 метров в ширину) картину Александра Иванова «Явление Христа народу»; она ведь впервые была показана москвичам как раз в этом доме.
На месте этой гимназии, в усадьбе князей Долгоруких (ее в 1775-м выкупила Екатерина II), жил когда-то цесаревич Павел, будущий император России, а его потомок, Александр II, сам будет посещать отстроенную здесь гимназию, и мальчишки только и глядели тогда на его огромную саблю. Трем тысячам москвичей дала образование Первая гимназия.
Здесь получали образование те, кого 1917-й скоро разведет по разные стороны баррикад: историк-публицист и будущий министр иностранных дел Временного правительства Павел Милюков (его однокашники звали почему-то «кенгуру») и будущий большевик Николай Бухарин, который еще в 1905-м возглавит здесь бунт гимназистов и будет пламенно ораторствовать в актовом зале. Милюков окончит гимназию с серебряной медалью, а Бухарин — с золотой. И если будущий мэтр Серебряного века Вячеслав Иванов тоже станет золотым медалистом, то Макса Волошина, поэта и художника, не только будут оставлять здесь на второй год, но едва не отчислят. Он позже напишет: «Когда я переходил в феодосийскую гимназию, у меня по всем предметам были годовые двойки, а по гречески — 1». Его матери директор феодосийской гимназии скажет: «Мы, конечно, вашего сына примем, но должен предупредить: идиотов мы исправить не можем». Каково!..