Это единственный сохранившийся московский дом Радищева. Два других дома, где поэт родился (Бол. Ордынка, 69) и дом, где жил в детстве (Мал. Дмитровка, 18), ныне утрачены.
Наконец, в этом же доме с 1888 по 1908 г. жил и трудился литературовед, философ, переводчик, председатель Московского религиозно-философского общества им. В. С. Соловьева (1905–1918), заведующий издательством «Путь» (1910–1918) — Григорий Алексеевич Рачинский и его жена, дочь издателя А. И. Мамонтова — Татьяна Анатольевна Рачинская. Дом Рачинских посещали К. Д. Бальмонт, В. Я. Брюсов, А. А. Блок, Андрей Белый (Б. Н. Бугаев), Э. К. Метнер, Л. Л. Кобылинский (Эллис), В. С. Рукавишников, А. И. Мамонтов и многие другие.
79. Вспольный пер., 18 (с.), — Ж. — с 1933 по 1957 г. в коммунальной квартире — литературовед, историк литературы, переводчик-германист и мемуарист Николай Николаевич Вильям-Вильмонт (псевдоним Вильмонт), отец современной писательницы Екатерины Вильмонт. Здесь в 1931 г. у Вильмонта жил в дни расставания с первой семьей его приятель — Борис Леонидович Пастернак.
История литературы полна легенд, всяких и разных. Одна из них была рождена известным телефонным звонком Сталина Пастернаку — по поводу ареста Осипа Мандельштама, случившегося в 1934 г. О, это было оглушительное событие для Москвы и писателей. Сам Сталин — самому Пастернаку!
Н. Н. Вильям-Вильмон
Жена Пастернака, лично, правда, не слышавшая этого разговора, вспомнит потом, как все перевернулось в отношении к ним после этого звонка. «До этого, — пишет, — когда мы приходили в ресторан Союза писателей обедать, перед нами никто не раскрывал дверей, никто не подавал пальто. Когда же мы появились там после этого разговора, швейцар распахнул перед нами двери и побежал нас раздевать. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, рассыпались в любезностях, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обед расплачивался Союз. Эта перемена по отношению к нам… нас поразила».
Разумеется, о разговоре с вождем Борис Пастернак рассказывал направо и налево. И… всегда по-разному. Якобы он «защищал» арестованного Мандельштама и «признает за ним качества первоклассного поэта», якобы просил вождя «по возможности облегчить участь его и, если можно, освободить его», и что в конце разговора сказал, что «хотел бы повстречаться с ним, со Сталиным, и поговорить о более серьезных вещах — о жизни, о смерти»… А когда Сталин сказал, что не знает, как устроить эту «встречу», поэт, опять-таки якобы, предложил: «Вызовите меня к себе…»
Ныне подсчитаны тринадцать версий этого разговора, их печатно изложили Шкловский, поэт Сергей Бобров, драматург Прут, Галина фон Мекк, М. П. Богословская, Исайя Берлин и возлюбленная поэта Ольга Ивинская. Наконец, в «Листках из дневника» об этом вспоминает Анна Ахматова (ей Пастернак также пересказал разговор) и добавляет: «Мы с Надей (Н. Я. Мандельштам, женой поэта. — В. Н.) считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку…» И только Эльза Триоле во Франции, в газете «Lettres francaises», посчитала разговор поэта со Сталиным «порочащим» его — Пастернака.
Так вот, здесь, на Вспольном, жил давний и очень близкий друг поэта — Николай Вильмонт. Он среди всех оказался единственным свидетелем этого разговора — он был в коммуналке поэта (Волхонка, 14/1), когда зазвонил телефон. И его «мемуар», надо сказать, не часто поминают ныне присяжные «пастернаковеды».
«Помню, — пишет Вильмонт, — в четвертом часу пополудни раздался длительный телефонный звонок. Вызывали „товарища Пастернака“. Какой-то молодой мужской голос, не поздоровавшись, произнес: „С вами будет говорить товарищ Сталин“». Пастернак не поверил и бросил трубку. Звонок повторился, и боящемуся розыгрыша поэту предложили самому набрать некий номер. «Пастернак, — продолжает Вильмонт, — побледнев, стал набирать номер.
Сталин: Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?
— Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами — об этом я всегда мечтал.
Сталин: Мы, старые большевики, никогда не отрекаемся от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем».
На этом разговор оборвался. «Конечно, — пишет Вильмонт, — я слышал только то, что говорил Пастернак, сказанное Сталиным до меня не доходило. Но его слова тут же передал мне Борис Леонидович… И немедленно ринулся к названному ему телефону, чтобы уверить Сталина в том, что Мандельштам и впрямь никогда не был его другом, что он отнюдь не из трусливости „отрекся от никогда не существовавшей дружбы“. Это разъяснение ему казалось необходимым, самым важным. Но телефон не ответил…»
Так заканчиваются иные «литературные легенды». Надо ли говорить, что «дружба» между поэтом и жильцом этого дома стала после этого эпизода сходить на нет. Но Василий Ливанов, актер, чей отец многие годы дружил с Пастернаком, в своих воспоминаниях однозначно подчеркнул: «Нет никаких оснований не верить его свидетельству: репутация Вильмонта, как честного человека, безупречна…»
Это, кстати, знала, чуяла Марина Цветаева, вернувшаяся из эмиграции через пять лет. Ведь дом на Вспольном оказался почти единственным, который она посещала, очутившись в кругу «страха и даже ненависти» литераторов тех дней. Она дружила с Вильмонтом, и если у Пастернака все и позже будет хорошо: личный шофер, богатая дача и двухэтажная квартира в «писательском доме» (Лаврушинский пер., 17), то бездомная Цветаева, как раз здесь, на Вспольном, идя в этот дом, вдруг (как вспомнит шедшая с ней жена Вильмонта) нагнулась и, никого не стесняясь, подобрала с асфальта валявшуюся луковицу: «Суп сварю, — задорно сказала при этом. — Привычка. Бывали дни, когда я варила суп из того, что удавалось подобрать на рынке…»
Так заканчиваются иные «легенды» и так пишется великая история великой русской литературы.
80. Выставочный пер., 8/31 (н. с.), — Ж. — в 1940–50-е гг. — разведчик, литератор, издатель, полковник МГБ, начальник отдела МГБ СССР (1946–1947) и зам. гл. редактора журнала «Советская литература», участник похищения в Париже белого генерала Е. К. Миллера и убийства с группой С. Я. Эфрона (мужа М. И. Цветаевой) политэмигранта И. С. Рейсса (1938) — Борис Мануилович Афанасьев (болгарин, настоящее имя — Борис Емануилов Атанасов). До этого, до «командировок» на Запад, жил в 1920–30-х гг. на 1-й Тверской-Ямской, 16/23. Там, на Тверской-Ямской, получил первое жилье эмигрант из Болгарии, член компартии, сначала слушатель Академии комвоспитания, а затем научный работник, преподаватель Коммунистического университета им. Якова Свердлова Б. М. Афанасьев. В 1932 г. его пригласили на работу в иностранный отдел ОГПУ, после чего он получает направление на нелегальную работу сначала в Австрию, а с марта 1936 г. — в Париж.
В Париже к нелегальной группе Афанасьева (позывной «Гамма») и его подельника Владимира Правдина (псевдоним Роллан Аббиа) присоединяют группу завербованного НКВД в качестве «наводчика-вербовщика» мужа Марины Цветаевой — в прошлом прозаика, актера и редактора Сергея Эфрона (разведывательный псевдоним «Андреев»). Под руководством Афанасьева, знакомство с которым не отрицала позже и Цветаева, группа с участием Эфрона организует ночное похищение в одном из домов Парижа архивов Троцкого и его сына — Седова. А следующим поручением Центра, в котором парижским координатором двух групп стал Эфрон, был поиск и ликвидация «невозвращенца», резидента НКВД — Игнатия Рейсса (Игнаса Порецки). Рейсс не только отказался вернуться по вызову в СССР, но написал открытое письмо в ЦК ВКП(б): «Я шел вместе с Вами, ни шагу дальше. Наши дороги расходятся! Кто теперь еще молчит, становится сообщником Сталина и предателем дела рабочего класса и социализма… Близок день суда международного социализма над всеми преступлениями последних десяти лет. Ничто не будет прощено… Я возвращаю себе свободу. Назад к Ленину, его учению и делу…»
Рейсса «вычислили» в Лозанне и 4 сентября 1937 г., с помощью еврейки-коммунистки Шильдбах, его знакомой, заманили в автомобиль якобы для «встречи» с двумя товарищами — «нашими единомышленниками». «Товарищами» оказались Роллан Аббиа (Вл. Правдин) и Афанасьев. Был еще в машине и некто Кондратьев. Но ныне пишут, что именно Афанасьев лично выпустил восемь пуль в предателя.
«Труп выбросили на тротуар в районе Уши, называемом Шамбланд, — пишет ныне писатель Михаил Шишкин, живущий в Швейцарии. — В кулаке Порецкого был зажат клок волос Шильдбах. Убийцы благополучно скрылись во Франции, бросив свои вещи в гостинице, а взятый напрокат автомобиль — в Женеве… Швейцарской полиции не составило труда арестовать бывшую учительницу Ренату Штейнер (знакомую Эфрона. — В. Н.), на чье имя была взята машина в прокатной фирме. Стали известны и другие имена, и тогда швейцарская полиция обратилась к французской. 17 сентября арестовали Дмитрия Смиренского и Ренату Штейнер, и Смиренский назвал тех, кто вместе с ними выслеживал Рейсса».
Правдину, Кондратьеву и Эфрону пришлось спешно бежать на советский корабль и покинуть Францию. Но не Афанасьеву, который через две недели с помощью бывшего белого генерала Николая Скоблина и его жены — певицы Надежды Плевицкой осуществил удачное похищение и вывоз в СССР белого генерала Миллера, который возглавлял в Париже Общевойсковой Союз. Его Скоблин пригласил в свою машину у метро «Жасмен», и генерал исчез навсегда…
Через три года, в 1941 г., в Москве будет расстрелян как «предатель и изменник» муж Цветаевой — Сергей Эфрон. И в 1941 г. Афанасьев получит на Лубянке уже второе повышение — станет начальником отделения Первого управления (внешняя разведка) НКГБ СССР. Позже, когда его все же уволят со службы, он свяжет свою жизнь, представьте… с литературой. До 1953 г. будет работать в издательстве «Иностранная литература», потом литсотрудником в журнале «Новое время», позже возглавит журнал на фр. языке «Произведения и мнения», а с 1965 г. и до смерти в 1981 г. будет трудиться замом гл. редактора журнала «Советская литература»…