Сергея Есенина в Москве, он стал жить здесь, уйдя от отца из восстановленного дома, где ныне музей поэта (Бол. Строченовский пер., 24, стр. 2).
Здесь он, еще провинциальный семнадцатилетний паренек, порвал, считайте, последнюю сердечную связь с деревней, с «тургеневской девушкой» — с Машей Бальзамовой. С ней, будущей учительницей, хоть и не дошло до поцелуев, но были уже и роман в три дня, и клятвы в любви, и рвущее сердце прощание в каком-то саду, и ревность, и «открытие», что он, оказывается, больше любит не тех, кто жалеет его, а «кто вредит ему». Наконец, из-за нее и здесь случилась и первая попытка самоубийства Есенина, когда до него дошло, что в Константинове, родном селе, их отношения с Маней «муссируют пустые языки». Над ним, представьте, смеялись там и говорили, что Маня — «его пассе». Слова «пассия» он не знал еще, но оттого оно казалось еще обидней. Спасти его «честь» могло лишь самоубийство, то бишь уксусная эссенция. Мане, выжив, написал: «Выпил эссенции. Схватило дух и почему-то пошла пена; все застилось какою-то дымкой. Не знаю, почему, вдруг начал пить молоко и все прошло, хотя не без боли. Во рту кожа отстала, но потом опять все прошло» А через год, когда поселился в каком-то «углу» при сытинской типографии (Пятницкая ул., 81), написал ей, как вообще «понимает» теперь жизнь. «Жизнь — глупая штука, — написал. — Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущенный хаос разврата… И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких названа у них любовью… К чему же жить мне среди таких мерзавцев… Если так продолжится… — я убью себя, брошусь из окна и разобьюсь вдребезги…»
Любовь и смерть — у поэтов они часто связаны. И если здесь закончился один из первых романов Есенина, то через 20 почти лет выпьет йод из-за «трудной любви» Борис Пастернак, а ровно через 33 года и, вообразите, в этом же здании, явится последняя любовь его. Здесь с 1946 по 1964 г. располагался журнал «Новый мир», в котором и произойдут два знаковых, можно сказать — судьбоносных события в жизни Пастернака.
Первое случилось в кабинете Константина Симонова, главного редактора журнала, за угловыми окнами 2-го этажа. Тут Симонов отдал поэту посылку от его сестер, которую привез из Англии (в ней, кстати, лежал и костюм умершего отца, в котором позже похоронят и Пастернака), потом путано объяснил ему, что не может опубликовать подборку его стихов (в них и впрямь не было уже ничего «советского»), и, вероятно, поэтому легко, «не глядя», подписал договор на начатую уже Пастернаком рукопись — будущий роман «Доктор Живаго». Без договора поэт, думаю, забросил бы роман, как уже не раз бросал прозу. И даже с договором, возможно, не дописал бы его, если бы здесь же, в редакции, и в тот же вечер не случилось второе событие, первая встреча с его «шаровой молнией» — с будущей героиней начатого романа, с золотоволосой Ольгой Ивинской.
Стол ее в редакции был в клетушке под парадной лестницей (которая сохранилась); она заведовала в журнале отделом молодых авторов. Но именно к ней, кутавшейся в старую шубку, подвела поэта провожавшая его секретарша Симонова: «Знакомьтесь, ваша поклонница!» Поэт, пишут, прогудел в ответ: «Как это интересно, что у меня остались еще поклонницы!» И — влюбился! На 14 лет влюбился…
Уже через месяц здесь, на Пушкинской площади, он вдруг встанет перед Ольгой на колени: «Хотите, подарю вам эту площадь?» «Я хотела», — напишет она. «Но наша встреча не пройдет даром, — скажет. — Не поверите, но я, такой некрасивый, был причиной стольких женских слез!..» А еще через месяц, вызвав ее к памятнику Пушкину, попросит говорить ему «ты» (потому, что «вы» — уже ложь!) и в тот же вечер признается ей в любви.
Но разве не удивительный этот дом? «Дом Бобринской»?
106. Дмитровка Мал. ул., 8 (с.), — интересный, очень интересный дом! Дом синеглазки. «Самоцветов, кроме очей, — написала она в стихах, — нет у меня никаких. // Но есть роза еще нежней — // Розовых губ моих».
Глаза ее и впрямь были столь красивы, что великий Рабиндранат Тагор, побывавший здесь, написал ей на книге: «Милой Мальвине, самой голубой женщине России». Имел в виду как раз ее голубые глаза.
А вообще ее, дочь главного раввина из Бердичева, поэт Рюрик Ивнев сравнивал с «Мадонной» Рафаэля, а некоторые и с самой «Джокондой». И порог этого дома пересекали в 1920-х гг., летели «на огонек» поклонения и поэзии самые знаменитые тогда Вяч. Иванов, Брюсов, Леонов, Каменский, Мариенгоф, Клычков, Шершеневич, Павел Васильев, Николай Минаев, Адалис и Рукавишников, Зозуля и Михаил Кольцов. Это лишь кого запомнил я. Словом, если хотите получить представление, во что при советской власти выродились дворянские «литературные салоны», то вам — сюда.
Сборник стихов Мальвины Марьяновой
На фото — автор
Здесь с 1920-х гг. поселилась на 2-м этаже (окнами на улицу) 24-летняя поэтесса, а позже и мемуаристка, Мальвина Мироновна Марьянова. Сюда привез ее муж — заведующий литературно-художественным отделом Кинокомитета — Давид Иосифович Марьянов. Здесь она жила, когда почти подряд вышло четыре сборника ее стихов («Сад осени», 1922; «Ладья», 1923; «Голубоснежник», 1925 и «Синие высоты», 1930). Впрочем, литература «коснулась» ее и раньше. На Капри Горький слушал ее стихи и «погладил по головке», Есенин еще в 1916-м, в Петрограде, познакомившись с ней, посвятил ей стихи, где были строчки: «То близкая, то дальняя, // И так всегда. // Судьба ее печальная — // Моя беда».
Давид Марьянов, муж ее (кстати, тоже голубоглазый), также был сыном священнослужителя в синагоге и, когда отец послал его по делу в Бердичев к главному раввину города, влюбился в Мальвину. Против брака их были, увы, родители обоих. И тогда Давид просто похитил ее. Потом, в свадебном путешествии, они побывали у Горького, который назвал стихи ее «милыми» и, как я уже сказал, погладил ее, тогда семнадцатилетнюю, по голове. А уже здесь, на Дмитровке, она, член Всероссийского союза поэтов, стала гостеприимной хозяйкой. От старых «салонов» здесь и остался лишь «домашний альбом» ее, который так богат на поэтические имена, что ныне хранится в Литмузее.
Здесь, как пишет Рюрик Ивнев, собирались «пестрые компании». Дым коромыслом. Приходила поэтесса Адалис, которая нюхала здесь кокаин, «сюсюкали» поэтесса Сусанна Мар и ее тогдашний муж, поэт Рюрик Рокк, кто-то пил, кто-то плакал, изливаясь в любви, конечно, к поэзии, кто-то грозно, как Павел Васильев, шумел. Ивнев пишет, что, «сидя у нее до глубокой ночи, мы иногда оставались ночевать у нее всей компанией, размещаясь кто на составленных вместе креслах, кто на стульях, кто на полу». Здесь Мальвина, влюбившись в одного художника, просила у Ивнева совета: как ей «его заворожить»? Он сказал, что надо знать, было ли у нее с ним «что-нибудь» или не было. Она же не без остроумия мгновенно ответила: «Ты мне дай два совета. Один совет на тот случай, если было, а другой — если не было, а я сама выберу, что мне больше подходит». А однажды утром, не желая отпускать гостей без завтрака, оговорилась: «Я приготовлю чай. Здесь где-то был вчерашний кипяток». Этим «вчерашним кипятком» ее долго потом дразнили.
Возможно, из-за пристрастия ее к «компаниям» Давид, еще раньше, ушел от нее. Сказал: «Я тебя люблю и всегда буду любить, но жизнь жестока, я должен тебя покинуть». Он навестит ее здесь в 1930-м, приведет сюда как раз Тагора, у которого после эмиграции в Америку станет личным секретарем. Рюрик Ивнев скажет потом о нем: «Он побил рекорд наглости, когда, будучи ″невозвращенцем″ (то есть порвавшим с Советской Россией), появился через семь-восемь лет после этого в Москве с заграничным паспортом… Он был типичным авантюристом, но тонким и ловким, все его расчеты бывали всегда безошибочны». Давид, кстати, расчетливо женится потом на племяннице великого Энштейна и станет и его личным секретарем. Напишет о нем мемуары. Мальвина скажет потом о нем: «Он родился таким. Без путешествий не представляет себе жизни». А сама на десятилетия окажется забытой. Как тут не вспомнить ее оговорку — «вчерашний кипяток»?..
В 1940-е гг. в этом доме (словно по «старой памяти») какое-то время будет жить Рюрик Ивнев. А Мальвина уже в 1967-м, все еще живя здесь (она скончается в 1972 г. в доме № 6 по Успенскому пер.), напишет ему письмо, которое подпишет «твой друг, хоть и отвергнутый», и пошлет ему стихи: «Я подвожу итог печальный, — // Все угасает на земле, // И ты, поэт мой идеальный, // Поешь о сломанном крыле… // И не пойму никак я тайны, // Как зарождается любовь, // И озаряется случайно, // И умирает вдруг без слов».
107. Дмитровка Мал. ул., 20/5 (сохр. встроенный фасад дома), — Ж. — в 1860-е гг. (до 1868 г.) — поэт-петрашевец, прозаик и драматург — Алексей Николаевич Плещеев, его первая жена Еликонида Александровна Руднева и трое их детей, в том числе шестилетний будущий драматург, критик и мемуарист Александр Плещеев.
Вообще Малая Дмитровка богата на литературные имена. Здесь жили А. Н. Радищев в детстве (д. 18), Н. М. Карамзин (д. 7), славянофил И. А. Аксаков (д. 27, стр. 4), здесь аж в трех домах жил А. П. Чехов (д. 12/1; 11/10, стр. 2; 29, стр. 4), а также писатель-фантаст А. А. Богданов-Малиновский (д. 13/17), Алексей Н. Толстой (д. 25), поэт Я. Приблудный (д. 16) и некоторые другие, менее известные. Но мне хотелось бы рассказать о поразительной судьбе поэта (да, все-таки поэта!) Алексея Плещеева. Уже хотя бы потому, что здесь он, умерший беспримерно богатым человеком, пережил не менее беспримерную бедность.
Инсценировка казни Достоевского и «петрашевцев» на Семеновском плацу в Петербурге
Многие знают ныне его стихи по тем 16 романсам, музыку к которым написали Чайковский, Римский-Корсаков, Мусоргский, Аренский, Калинников, Глиэр и др. А ведь он, в молодости близкий друг Федора Достоевского (тот посвятил ему первую повесть «Белые ночи»), стоявший вместе с ним на ледяном Семеновском плацу в Петербурге, когда до его казни оставались минуты, еще в 1846 г., до романсов, написал уже одну песню, ставшую на многие годы гимном всех поклонявшихся в России свободе и «заре новой жизни». Это стихотворение — «Вперед без страха и сомненья…» — на многие десятилетия станет популярнейшей революционной песней. Именно тогда критик Валериан Майков напишет: «В том жалком положении, в котором находится наша поэзия со смерти Лермонтова, г. Плещеев — бесспорно первый наш поэт…» И фактически за этот гимн через три года, в 1849-м, его, в мешке, надетом на голову, поставят под виселицей на том самом плацу…