В дом на Дмитровке, вернувшись из ссылки, он вселится с женой Еликонидой, дочерью надзирателя Илецких соляных промыслов, и тремя прижитыми уже детьми. Это не первый и не последний его дом в Москве. До этого, с 1859 г., он сменит пять квартир: Плющиха, 20 (н. с.), Трубниковский пер., 6 (н. с.); потом, в начале 1860-х гг. — Пречистенка, 35; Нащокинский пер., и 10; и Ружейный пер., 3 (н. с.). Но именно здесь в 1864-м умерла его жена, и в тот же год оказался закрытым журнал «Современник», дававший ему единственный заработок, после чего он (с тремя-то детьми на руках) и впал в беспросветную нищету. Другу Некрасову, поэту, писал в Петербург в 1866-м: «Очень трудно живется, очень не красно жизнь сложилась… все чаще и чаще думаешь и все больше и больше убеждаешься, что наилучшее было бы перестать жить…» Через два года, поступив ревизором контрольной палаты Московского почтамта, добавит: «Совсем меня исколотила жизнь. В мои лета биться как рыба об лед… куда как тяжко…» И уж совсем криком закричит в переписке позже: «Настоящее положение… просто невыносимо… Часто бывает, что не спишь ночь и ломаешь голову, как бы завтра быть сытым!..» И припишет в конце: сейчас у него «нет ничего, т. е. даже пяти копеек…»
Он еще потрепыхается и, когда в 1872-м получит высочайшее разрешение вернуться в Петербург, горячо примется сотрудничать в «Отечественных записках»: писать статьи, рецензии, рассказы, возьмется даже переводить и переведет и Мюссе, и Гейне, и Байрона, и даже романы Жорж Санд, и «Красное и черное» Стендаля, после чего поэтическая молодежь станет звать его (и не шутливо!) padre. Но с Достоевским уже не сойдется, тот даже как-то странно и не совсем по-товарищески отзовется о нем: «Он прекрасный поэт, — скажет, — но какой-то он во всем блондин…» Странно, да?
Эту фразу попытается разъяснить критик Н. К. Михайловский в некрологе Плещееву: «Достоевский разумел отсутствие яркости в поэзии Плещеева. Но Плещеев не всегда был блондином, а когда стал им, то действительно был блондином во всем… Оттого-то и нет в этой поэзии тех фальшивых нот, которые так неприятно режут ухо в произведениях многих современных поэтов, даже не лишенных талантов…»
Все отмечали его прижизненную доброту. Это при полной-то бедности. Но, может, потому небеса и откликнулись на это. Ведь в 1890-м, когда ему оставалось жить всего три года, на него свалилось, как пишет З. Н. Гиппиус, «громадное наследство от какой-то дальней родственницы. Наследство спорное, — язвит по привычке она, — однако после хлопот его утвердили…»
Плещеев с семьей уедет в Париж, куда, вообразите, будет приглашать друзей «пожить на его счет». Пригласит даже Гиппиус с Мережковским, окружив их богатством и великолепием. Но похоронить завещает себя в России. И свыше ста человек, в том числе и молодой Брюсов, будут на плечах нести его гроб через всю Москву — на Новодевичье…
Ну, и добавлю: позже, до 1901 г., в этом доме будет жить детская писательница Александра Николаевна Бахметева (урожд. Ховрина), где продолжит держать «литературный салон», возникший на предыдущей квартире (Тверской бул., 22). Потом, до 1908 г., — поэт, драматург, критик, мемуарист, сын купца С. И. Мамонтова — Сергей Саввич Мамонтов (лит. псевдоним Матов). А позднее, в 1910-е гг., сюда въедет актриса и режиссер Ольга Владимировна Гзовская (в замужестве — Нелидова), у которой точно бывал здесь поэт Игорь Северянин (И. В. Лотарев) и предположительно — влюбившийся в нее в апреле 1917 г. Александр Блок.
108. Долгоруковская ул., 17 (с.), — Ж. — до 1928 г. — философ, психолог, искусствовед, переводчик, педагог, профессор, с 1921 г. директор Института научной философии при МГУ — Густав Густавович Шпет, его вторая жена — Наталья Константиновна Шпет (урожд. Гучкова) и трое детей их: Татьяна, Марина и Сергей. Через много-много лет Татьяна Шпет (в замуж. Максимова) станет матерью балерины, народной артистки СССР Екатерины Сергеевны Максимовой.
«Вышлите шапку» — эта телеграмма из Сибири, из двух всего слов, была последней, перед последним арестом, телеграммой Шпета.
Философ, психолог, искусствовед Г. Г. Шпет
Но послал ее из Томска не он — соседи по дому. Шпет догадывался: его, сосланного в Сибирь в 1935-м, все равно арестуют вновь, и договорился с женой в Москве и соседями в Томске, что два этих слова будут обозначать новое заключение. Он, прозорливец, не знал только, что два этих слова «обозначат» и расстрел его в 1937-м, через две недели после улетевшей в Москву телеграммы.
Говорят, убить человека — это уничтожить вселенную. К Густаву Шпету это подходило просто буквально. Энциклопедист по образованию (учился в Сорбонне и Эдинбурге, стажировался в Геттингенском университете), философ, филолог, искусствовед и театровед, переводивший не только «Даму с камелиями» для Театра Мейерхольда и три романа Диккенса, в том числе «Посмертные записки Пиквикского клуба», но и труднейшую для перевода «Феноменологию духа» Гегеля (он ведь знал 17 языков), наконец, блестящий профессор Московского университета и Высших женских курсов, читавший лекции (вдумайтесь в это!) — по логике, психологии, философии и истории научной мысли, по этнопсихологии, эстетике, теории искусства и педагогике, вице-президент Российской академии художественных наук (с 1924 г.), директор Института научной философии и вдобавок — проректор Академии высшего актерского мастерства, так вот он появился в Москве еще в 1907 г. и первое время жил на Божедомке (Дурова ул., 12), потом во 2-м Неопалимовском, 4, а с 1914 г. на Бол. Пироговской, 7.
«Высок, строен, гладко причесан на косой пробор, всегда в крахмальном воротничке, джентльмен с головы до ног, — вспоминала одна из знакомых. — В спорах Шпет заткнет за пояс кого угодно… Он отвечал так, что никто не мог ничего возразить, и все начинали смеяться…» А Андрей Белый, знавший его еще в годы учительства Шпета на Высших женских курсах В. И. Герье, напишет: «Он сражал философских курсисток, и десятками расплодились ″шпетистки; очень многие носили тогда на груди медальончик с портретом Шпета». Кстати, в одну из курсисток, девятнадцатилетнюю Наташу Гучкову, влюбился и учитель; она станет женой Шпета, родит ему троих детей и в 1937-м как раз и получит ту последнюю телеграмму его.
Кого только не принимали во 2-й квартире этого дома! У Шпетов засиживались Андрей Белый, Макс Волошин, Юргис Балтрушайтис, Валерий Брюсов, Пастернак, Пильняк, Антокольский, Книппер-Чехова, Таиров, Коонен, Качалов, Москвин, Гельцер, Нейгауз, Щусев и сколько еще. Актриса и режиссер Вера Комиссаржевская даже оставляла здесь «на хранение» свои вещи: туалетный столик с большим зеркалом, какие-то хрустальные флаконы с серебряным оплетением и какое-то приспособление для ее лайковых перчаток. А Луначарский лично «отбил» его, когда ученого хотели выслать из России в 1922-м на тех самых «философских пароходах». Может, и зря, Анатолий Васильевич, ведь тогда его бы не расстреляли в 37-м.
Арестовали Шпета в 1934 г. и уже не в этом доме. К тому времени он переехал в свой последний дом (Брюсов пер., 17). Обыск, поваленные на пол полки с книгами, перевернутые ящики стола и на рассвете неловкое прощание при посторонних с «милой Натулей». Качалов тут же написал письмо Сталину в защиту друга. А другой друг и ученик Шпета Габричевский уже давал на Лубянке показания на него: «В период работы… с 1926 по 1930 год мы под лозунгом ″„За чистую науку“″ вели активную борьбу с марксизмом… Вице-президентом академии был Шпет Г. Г., являвшийся политическим лидером нашей контрреволюционной деятельности…» В вину «самому близкому человеку» и «недавнему другу» он поставил даже работу над немецко-русским словарем: «Большой немецко-русский словарь является контрреволюционно-фашистским. В нем выброшена марксистская терминология, отражающая борьбу и быт пролетариата, стерто всякое понятие о классах и классовой борьбе…» А ведь на допросах, замечу, тогда еще не били арестованных, как будут бить Шпета в 37-м.
Словом, дело № 1008 вменяло Шпету, что он «являлся руководителем группы русских фашистов, входивших в состав немецкой фашистской организации в СССР и… имел личную связь с руководителем немецкой фашистской организации в СССР». В итоге — высылка в Енисейск. А арестованного Габричевского освободили, он отделался запрещением жить в столице. К нему ездила жена Шпета, просила отказаться от ложных показаний, но — куда там… Когда она написала об этом мужу, Шпет ответил: что ж, у него, у Габричевского, нет детей, и ему не придется «смотреть им в глаза».
А потом из Томска, куда хлопотами Качалова, Нейгауза, Щусева и Книппер-Чеховой перевели ссыльного и где он успел доперевести ту самую «Феноменологию духа», и пришла та телеграмма из двух слов.
Наталье Константиновне, когда она рванулась в Томск, сказали: ваш муж приговорен к 10 годам «без права переписки». Она не знала, разумеется, что это означает расстрел, и почти сразу написала Сталину. «Такой человек нужен нашей стране! Он честный работник, на слово которого можно положиться, он не изменит, и его не подкупить!» И, к несчастью, добавила: он «не немец», фамилия Шпет украинская и происходит от глагола «шпетить», что значит — «насмехаться». Уже одно это было преступлением. Ведь «насмехаться» в те годы и значило — вредить советской власти. А Шпет и впрямь был насмешник — веселый, умный, язвительный и принципиальный… И, помните, он всегда «отвечал так, что никто не мог ничего возразить…» И разве в тридцатых нужны были Родине такие?
109. Дорогомиловская Бол. ул., 11 (с.), — Ж. — в 1941 и в 1943 гг. — поэт, прозаик, драматург, сценарист и переводчик, литературовед, критик и пушкинист — Юрий Николаевич (Носонович) Тынянов (псевдоним Юзеф Мотль). Это единственный сохранившийся московский дом, где жил и скончался петербуржец Юрий Тынянов, автор романов и повестей «Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара», «Подпоручик Киже», «Восковая персона» и многого другого.