Правда, здесь, на Дорогомиловской, он уже мало походил на себя — рассеянный склероз, развивавшийся в нем с 1930-х гг., привел к тому, что он сначала еле ходил, опираясь, как вспоминают, «на щегольскую трость, которую с молодости завел себе и которая оказалась теперь нужной ему подпоркой», потом у него отнялись ноги, позвоночник, шея. Тут, привезенный из эвакуации, он не только уже не вставал — он даже голову не мог поднять с подушки. А ухаживала за ним не жена Елена Зильбер — родная сестра Вениамина — и не дочь, а его родная сестра Лидия, ставшая когда-то женой Каверина. Да, с молодости Тынянов и Каверин были женаты на сестрах друг друга. И как раз Каверин, доставив его сюда, констатировал: «У постели смертельно больного Тынянова меня поразило, что он больше не может читать. Это было месяца за три до его кончины. Я принес лупу, — вспоминал, — но Елена Александровна (его жена и моя сестра) шепнула, чтобы я спрятал ее… Не может читать! Отрезан от книг, от мира, в котором он был хозяином, властелином!..»
Сын Чуковского, Николай, напишет потом, что в молодости Тынянов был очень похож на Пушкина. И знал XVIII и XIX вв. так, «словно сам прожил их…». Он бредил Пушкиным, даже не зная еще, что будет писать о нем. Теперь же, отдыхая перед войной в санатории «Узкое» под Москвой (Профсоюзная ул., 123а), занимая публику в столовой, брался вновь и вновь рассказывать «свои увлекательные истории», но в середине рассказов раз за разом «забывал вдруг суть, начинал путаться и комкал конец, в котором раньше и была соль. Это, — пишет Н. Чуковский, — производило тягостное впечатление, тем более что за столом сидели грубые и глупые люди, которые смеялись на ним…»
Когда-то Тынянов писал на удивление быстро. «Кюхлю», первую книгу, написал в 1925-м меньше чем в три недели. Писал запоем, по двадцать часов в сутки, не выходя на улицу, не бреясь, почти без сна и даже без еды. Каверину, который сочинял по две страницы в день, он казался «не только непонятным, но высшим каким-то существом». Они, конечно, дружили, хотя в дружбе этой, пишут, не было равенства. «Настоящим писателем… считался только Тынянов, „дядя Юша“, как его называли, — вспоминал тот же Чуковский, — а к Каверину относились, как к начинающему, из которого неизвестно что выйдет». И удивительно: Каверин считал это в порядке вещей и к Тынянову относился с благоговением. «Если Тынянов, — вспомнит потом Лидия Гинзбург, — скажет какому-нибудь человеку грубость, то Каверин после этого человеку не кланяется…»
В 1936-м вышла первая часть романа Тынянова о Пушкине, давняя мечта писателя. Но пораженный стремительно развивавшейся болезнью, понимая, что роман ему не дописать (он так и останется недоконченным), Тынянов решился на самоубийство.
«В тот день, — пишет Каверин, — я… сразу почувствовал какую-то невнятную, скрытую неурядицу в доме. Юрий лежал в кабинете, лицом к стене, сестра была у себя, и оба не сразу отозвались на мои расспросы… Что случилось? — Что случилось? — переспросила сестра. — Вот… — и она бросила к ногам Каверина обрывок веревки с петлей. — Вздумал повеситься…» Каверин пишет, что «должно быть, соединилось все — и мучительная… работа над романом „Пушкин“, и аресты друзей, и сознание беспомощности перед блеснувшей возможностью счастья…»
Похоронили Тынянова, «демона литературы», «державу», как назвал его когда-то Маяковский (он как-то предложил Тынянову «поговорить, как держава с державой»), на скромном Ваганьковском. Пишут, что Шкловский плакал навзрыд и размазывал слезы по лицу. А через 10 лет, на вечере, посвященном Тынянову, когда Ираклий Андроников «стал перечислять тыняновские идеологические ошибки», Шкловский прокричал с бешенством: «Пуд соли надо съесть и этот пуд слезами выплакать — тогда будешь говорить об ошибках учителя! И говорить будет трудно, Ираклий!..»
Святая правда! О таланте и ныне говорить и трудно, и больно.
ЕОт Ермолаевского до Еропкинского переулка
110. Ермолаевский пер., 1/40, стр. 1 (с. п.), — Ж. — в 1820–30-е гг. в собственном доме — литератор, сенатор, президент Московской дворцовой конторы, князь Александр Михайлович Урусов, его жена — Екатерина Павловна Урусова (урожд. Татищева) и 11 детей супругов.
Дом этот интересен, во‑первых, тем, что сюда, вообразите, не раз заезжал император Николай I. Думаете, ради встречи с 59-летним князем, который сблизился с царем во время коронации последнего (Урусов был вторым распорядителем церемонии после князя Н. Б. Юсупова)? Ошибаетесь! Новоиспеченного императора интересовала одна из дочерей князя — по тем временам отнюдь не молоденькая 26-летняя красавица Софья. И когда, как пишут, царь «сблизился с Софьей», то его визиты сюда были столь неожиданны, что отец, старый хрыч, едва успевал переодеться к встрече.
Дом Кашиных в Константинове
«Государь опять был давеча у княгини Урусовой, — напишет в 1830 г. А. Я. Булгаков своему брату. — Так врасплох застал, что князь едва успел выбежать, чтобы снять сюртук и надеть фрак…» И не потому ли на старого князя и посыпались после 1831 г. и продвижения по службе, и ордена, вплоть до Андреевской ленты через плечо?..
Но, главное (послушайте-послушайте!), этот дом знаменит тем, что с 1826 г., раньше, заметим, царя, здесь чуть ли не ежедневно бывал Александр Пушкин. И его, представьте, также интересовал не хозяин дома, а все та же Софья. Так «интересовала», что дело именно здесь дойдет до дуэли.
Поэта как раз тут на одном из приемов приревновал к Софье один из гостей и — двоюродный брат ее, прапорщик конно-артиллерийской роты Владимир Соломирский. Он, только что вышедший в отставку, кстати, один из богатейших людей (в его роду был миллионер А. Ф. Турчанинов), «позиционировал» себя поэтом и к тому же англоманом. Они поначалу подружились, он и Пушкин. Поэт даже подарил ему томик Байрона с дружеской надписью. Но ссора вышла из-за Софьи. Подробности ее малоизвестны, но конфликт оказался острым. Короче, дуэль удалось расстроить, как пишут, «дружными усилиями» историка П. А. Муханова, верного друга Пушкина С. А. Соболевского и поэта-дилетанта, кузена Ф. И. Тютчева — А. В. Шереметева. Но сам конфликт характерен уже тем, что все (или почти все!), кого бы ни встретил Пушкин на своем пути, превращались в конце концов в людей довольно значительных. Ведь скоро С. М. Дельвиг назовет Соломирского «одним из величайших фатов, но с талантами и прекрасным музыкантом». Человеком, который «сделал себя сам».
Ныне известно, что после примирения с Пушкиным тот уехал на Урал, где вскоре стал довольно известной фигурой. Уже в 1830-х гг. Пушкин, когда Соломирский, живя в Тобольске, стал камер-юнкером, даже просил его прислать ему все известные сведения о Ермаке. К тому времени Соломирский не только удачно женился на графине Апраксиной, но занялся редким делом, к которому многие приходят только ныне, — физиогномикой, и написал первый научный труд на эту тему: «Опыт руководства к познанию природы по наружным ее признакам, введения в физиогномику человека» (СПб., 1835). Позже, повинуясь присущей ему любознательности, занялся хиромантией — предсказаниями будущего по линиям ладоней. Вырастил двоих сыновей, правда, уже от второй жены — фрейлины двора и дочери генерала А. А. Кавелина один из которых стал поэтом и композитором и, по отзыву Рериха, человеком «удивительным и талантливым».
Увы, одного не смог увидеть на своих ладонях богач и ученый, того, что, обладая большим состоянием, скончается в Петербурге в 1884 г. в «крайне стесненных», как пишут, материальных обстоятельствах, а по сути — в реальной бедности. Такая вот история.
И — забыл сказать: сама же Софья станет фрейлиной и удачно выскочит замуж за младшего по возрасту генерал-лейтенанта и тоже князя Леона Людвиговича Радзивилла и переживет Пушкина почти на полвека. Надо ли говорить, что с 1832 г. князь Радзивилл был почти всегда в свите Николая I и, будучи, по словам графа С. Д. Шереметева, «шутником и забавником», стал известен уже тем, что сумел заставить хохотать «двух императоров». Занятно, разве не занятно «тасует карты» мадам История.
111. Еропкинский пер., 4 (с.), — Ж. — до 1936 г., до своего ареста — литературовед, профессор Николай Петрович Кашин и до 1937 г. его жена — редактор, переводчица Лидия Ивановна Кашина (урожд. Кулакова) — близкая знакомая С. А. Есенина и прообраз героини его поэмы «Анна Снегина».
Здесь, у Кашиных, в 1918 г. жил около месяца Сергей Александрович Есенин. Любил играть здесь в биллиард, охотно читал стихи и однажды даже лежал больным, «расслабленным», как сообщил в письме Андрею Белому. И здесь посвятил Лидии, «юношеской любви» своей, стихотворение «Зеленая прическа»: «Зеленая прическа, // Девическая грудь, // О тонкая березка, // Что загляделась в пруд?..»
Самой Лидии было в 1918-м уже 32 года, и она работала письмоводительницей и секретарем в управлении связи Красной армии. Но этот дом был уже не похож на богатые отцовские дома в Москве, где Лидия жила с 1900-х гг. (Певческий пер., 2/10 и 12; Пречистенка, 40/2 и главное, с 1912 г. — Скатертный пер., 20), где была еще гувернантка-немка, куда к детям Лидии три раза в неделю приходила учительница французского, где был гимнастический зал со шведской стенкой, биллиардная на 1-м этаже для взрослых и где детей рисовал однажды сам Леонид Пастернак (в 1963-м сын Лидии, Георгий Николаевич, эту работу художника «Начало танца» сдал в Третьяковку).
Если смотреть на сохранившиеся фотографии Лидии Кашиной, то она не выглядит красавицей. Дочь купца, училась в Институте благородных девиц, свободно изъяснялась на нескольких иностранных языках и, по словам ее домработницы, была «тонкая, нежная, возвышенная, не способная обидеть человека». «Бывало, упрекнет так мягко, что и не поймешь, ругает или хвалит. И при этом вся сконфузится: ты, говорит, уж прости меня, голубушка, если я не права. Подарки часто делала. Все раздавала крестьянам, деткам их маленьким…» А они в ответ, уже после революции, едва не сожгли ее отцовский дом в Константинове. Пишут, что как раз Есенин усадьбу и спас. Как вспоминала потом его сестра Шура, он выступил с «пламенной речью» на собрании колхоза: «Растащите, разломаете все, и никакой пользы! А так хоть школа будет или амбулатория. Ведь ничего нету у нас!» Так и случится, и константиновский «д