шенко, А. А. Вознесенский и многие другие.
Его звали шутя на старости лет не просто Маршаком — «Маршак Советского Союза». Еще бы, кто не читал, не вырос на его детских стихах: «Кошкин дом», «Вот какой рассеянный…», «Усатый-полосатый», «Вакса-клякса», кто не восхищался его переводами Бёрнса, Киплинга, Блейка, сонетов Шекспира, даже поэтических экзерсисов Мао Дзедуна? Кто не помнит его стихотворный памфлет «Мистер Твистер» (правда, переписанный в угоду менявшейся политической обстановке чуть ли не пять раз)? А пьесы, наконец: «Волшебная палочка», «Летающий сундук», «Двенадцать месяцев», за которую получил Сталинскую премию, «Финист — Ясный сокол»?
Но — вот два мнения Александра Твардовского с разницей всего в пять лет. Скажем, 27 октября 1958 г., когда на секретариате Союза писателей исключали из своих рядов только что получившего Нобелевскую премию Пастернака, Твардовский, чтобы избежать постыдного голосования, сбежал в нижний буфет Центрального дома литераторов. Там-то подсевший к нему поэт Ваншенкин и услышал от классика. «Мы не против Нобелевской, — сказал ему, насупившись, Твардовский. — Пусть бы дали Маршаку. Кто же возражает?..» Казалось бы, выше оценки поэта поэту и дать нельзя. А через пять лет тот же Твардовский записал: «Этот крохобор собственной славы не дает пощады ни себе, ни ближним… Маршак — жуткая картина угасания не только чувства элементарной самокритичности, но просто разума и неугасимого возгорания чисто графоманской жажды стругать, выстругивать что-нибудь… выстругивать и немедленно, немедленно показывать, печатать, выколачивать похвалы…»
Ах, как Маршак начинал свой путь в литературе! Покровительство легендарного критика Владимира Стасова, дружба его, 18-летнего мальчишки, с Горьким (он даже полтора года жил в доме «Буревестника»), путешествия по миру в качестве корреспондента газет (Турция, Греция, Сирия и Палестина), учеба в Лондонском университете, потом — Краснодар, организация детских клубов, мастерских, читален, театра, но главное — писание детских пьес совместно с Лилей Дмитриевой (более известной в литературе как Черубина де Габриак): «Волшебная палочка», «Летающий сундук», «Опасная привычка», «Таир и Зоре» и… «Финист — Ясный сокол». Уж не тогда ли началось то «угасание», о котором скажет потом Твардовский? Ведь все эти пьесы, написанные совместно, Маршак, когда «Черубину» арестуют в третий раз и сошлют в Узбекистан, где она и умрет, всю жизнь будет выдавать за свои. Пишут, что «мучился этим» в конце жизни, даже советовался с Эренбургом, как быть, но пьес не снимал…
Вообще, не последняя проблема для литературы: меняет ли литературная слава самого писателя? И всех ли меняет, или — некоторых? Да, Маршаку доверили делать доклад о детской литературе на Первом съезде советских писателей (1934), после чего он вошел в состав правления СП СССР. Но это не помешало ему, гл. редактору «Детгиза» в Ленинграде, почуяв с середины 1930-х, куда «дует ветер», выжить из редакции Евгения Шварца, Ираклия Андроникова, Николая Олейникова. Последний и отличный прозаик Борис Житков признавался потом, что «возненавидели Маршака».
Ну и, конечно, сребролюбие, несмотря на пять полученных премий. И Твардовский писал об этом (он «не упускал ни копеечки, ни грошика из того, что ему следовало, а стремился еще и надбавочку выклянчить…»), и гл. редактор «Худлита», который помнил, что он «требовал платить ему за переводы стихов, как за оригинальные стихи».
«Голубчик, — улыбался при этом Маршак, — дело не в том, сколько вы мне собираетесь заплатить, а в принципе. Многие уважаемые переводчики переводят со всех языков и делают это умело… но русская поэзия знает и иные переводы: „Горные вершины“, „Пью за здравие Мэри“, „Лесной царь“. Они стали для всех нас стихами Лермонтова, Пушкина, Жуковского, а ведь это переводы! Неужели вы и им заплатили бы по обычным ставкам?..» Словом, заканчивает мемуарист, мы «разрешили заплатить Маршаку гонорар как за оригинальные стихи…».
Наконец, в этом доме «родился», если хотите, «литературный клан» Маршаков. Ведь «писателями» здесь стали его сестра Лия (лит. псевдоним Елена Ильина), его брат Илья (лит. псевдоним М. Ильин), его сын, переводчик английских романов Иммануэль и даже внук — Александр.
Хоронили Маршака из этого дома. У могилы Лев Кассиль не без пафоса сказал: «Это самая большая потеря, которую понесла наша литература после смерти Алексея Николаевича Толстого…» Удивительно, записал позже едкий литературовед Бенедикт Сарнов, «ему даже в голову не пришло, что после смерти Толстого наша литература потеряла Михаила Зощенко и Андрея Платонова…».
Уж и не знаю, читали ли над его могилой стихи, но, уходя от этого дома, вспомним его перевод Киплинга, строки для будущих мальчиков: «О, если ты спокоен, не растерян, когда теряют головы вокруг…» Разве это, при всем при том, не впечатано уже в будущее?..
116. Земляной Вал ул., 24/32 (с.), — Ж. — в 1962–1970 гг. — кинорежиссер, сценарист и мемуарист, лауреат (посмертно) Ленинской премии (1990) — Андрей Арсеньевич Тарковский. Здесь закончил работу над фильмами «Иваново детство» (1962, премия «Золотой лев» Венецианского кинофестиваля) и «Андрей Рублев» (1966). Б. — А. С. Михалков-Кончаловский, В. М. Шукшин, А. А. Солоницын, В. И. Юсов и многие другие.
Кинорежиссер Андрей Тарковский
Это первый «свой» дом режиссера. До этого Андрей жил с матерью и сестрой в 1-м Щипковском пер., 26. Потом будет жить еще в трех домах (Звездный бул., 4; Орлово-Давыдовский пер., 2/5; и в последнем, откуда уедет на Запад, — в 1-м Мосфильмовском пер., 4, корп. 2). Но этот дом, по-моему, главный в его жизни!
Здесь сдал в прокат фильм «Иваново детство» (по рассказу Владимира Богомолова «Иван»). И здесь случилось самое настоящее чудо с другим его сценарием — с рукописью «Андрея Рублева», работу над которым он начал еще в 1961-м. Сценарий, написанный им и Андроном Михалковым-Кончаловским, назывался тогда еще «Страсти по Андрею». Но настоящим, мистическим «чудом» Тарковский назовет не сценарий великого фильма, будущее «чудо кинематографа», а тот московский денек, когда он потеряет его…
В этом доме он жил с первой еще женой, актрисой, однокурсницей по ВГИКу Ирмой Рауш. Тут в 1962-м родился первый сын его — Арсений. Здесь он, уже признанный режиссер, вертелся перед зеркалом, примеряя — может быть, впервые! — бабочку перед поездкой в Венецию, где на кинофестивале получит «Золотого льва» за «Иваново детство». Но про свое — «Андреево детство», про отца-поэта, который бросил семью, когда ему было три года, рассказывать особо не любил. Да и как расскажешь про жуткую, немыслимую бедность, когда отец с матерью, бывало, целыми днями питались поджаренным на воде луком, а однажды съели даже кусок мяса, который в форточку принес со двора их кот… Как расскажешь про то, как он, десятилетний, вместе с младшей сестрой Мариной продавал на перроне в Юрьевце и собранные матерью букеты полевых цветов, и лесные ягоды в стаканах и кульках.
«Милый папа! — писал отцу на фронт в 42-м. — У нас все хорошо. В среду мы с мамой (без Марины) пойдем за 30 км за ягодами. Там растет малина, черника и гонобобель… Мама туда ходила 2 раза и принесла много черники. Мы сами много съели и немного продали. Первый раз мы продали на 138 руб., а второй на 82 рубля по 7 руб. за стакан… Мы все трое ходим босиком — из туфель, которые ты мне купил, я вырос, а Марине они велики. Мама хочет мне покупать шерсть для валенок, для этого нам надо набрать много ягод…»
Мать Андрея — Мария Ивановна Вишнякова (дворянка, кстати, по рождению) — ради детей мыла полы в чужих домах, работала сторожихой и всю жизнь корпела над чужими рукописями корректором. Отдала Андрея и в музыкальную школу, и в училище им. 1905 г., где он учился рисованию. Она дважды спасет его для нас: и от начавшегося туберкулеза (от недоедания и бедности, конечно!), и от «дурной компании», когда он, еще студент-востоковед, станет оторвой-стилягой и все дни будет проводить на «Бродвее» (на нынешней Тверской) — тогда она устроит его в геологическую партию, и он на год уедет в Сибирь. «Обозлен, бросается, груб, но я одна…» — запишет она в дневнике. А Андрей признается позже: «Всем лучшим, что я имею в жизни, тем, что я стал режиссером, — всем этим я обязан матери…»
С отцом — знаменитым поэтом и переводчиком — все будет сложнее. «Я всю жизнь любил тебя издалека», — напишет ему сын и упрекнет, что тот относился к нему как к мальчишке, хотя он всегда «втайне видел отца другом». Может, потому и не ходил в гости к нему, да и встречались редко. Одна из знакомых отца напишет в мемуарах, что увидела как-то его с кем-то за столиком ресторана ЦДЛ. Она было «разлетелась поздороваться с Арсением Александровичем, но поэт издалека предостерегающе поднял руку с заградительно растопыренными пальцами: „Я занят! У меня родительский час!“ И я поняла, — заканчивает она, — что неприязненно повернутая ко мне спина собеседника его принадлежит знаменитому Андрею… У меня осталось необъяснимое ощущение, что беседа их не была особенно дружеской…»
Похоже на правду. Непонимание между двумя родными людьми только росло. И когда Андрей окажется на Западе, директор «Мосфильма» попросит отца его написать сыну письмо. «Дорогой Андрей, мой мальчик! — напишет он в Италию. — Я очень встревожен слухами, которые ходят о тебе по Москве. Здесь, у нас, ты режиссер номер один, в то время как там, за границей… твой талант не сможет развернуться в полную силу… Мне будет в июне семьдесят семь лет, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее… Так нельзя жить — думая только о себе… Не забывай, что за границей, в эмиграции самые талантливые люди кончали безумием или петлей…»
Многие осудили поэта за эти строки. Играл, дескать, «на руку властям». Да и Андрей воспринял письмо как написанное по заказу. «Мне очень грустно, что у тебя возникло чувство, будто бы я избрал роль „изгнанника“, — ответил отцу. — Может быть, ты не подсчитывал, но ведь я из двадцати с лишним лет работы в советском кино — около 17 был безнадежно безработным… Желание же начальства втоптать мои чувства в грязь означает безусловное и страстное мечтание… избавиться от меня и моего творчества, которое им не нужно совершенно… Я кончу здесь работу и вернусь очень скоро…»