Увы, больше они не увидятся. В 1986-м режиссер умрет в Париже от рака легкого… В «Мартирологе. Дневнике», который вышел в 2000-х гг., останутся его слова: «Я никогда не желал себе преклонения (мне было бы стыдно находиться в роли идола). Я всегда мечтал о том, что буду нужен…» И там же останется воспоминание о том «чуде», которое случилось с ним в годы жизни как раз в этом доме.
Живо представляю себе, как он, с готовым сценарием «Рублева», подъехал к «Националю» на Тверской. Что его отвлекло, неизвестно, но когда такси умчалось, он обнаружил вдруг, что забыл папку с рукописью в машине. Катастрофа ведь! Годы работы коту под хвост, ведь у него не осталось даже черновиков. «Я с горя напился, — пишет он. — Через час вышел из „Националя“ и отправился в ВТО. Через два часа спускаюсь вниз и на том же углу, где я потерял рукопись, затормозило такси (нарушая правила), и шофер из окна протянул мне мою рукопись. Это было чудо…»
И чудом для нас в 1971 г. стал сам «Андрей Рублев». Тогда он, законченный в этом доме в 1966-м, впервые, пусть и в «ограниченном прокате», вышел на наши экраны.
117. Земляной Вал ул., 57 (с.), — парк бывшей усадьбы Усачевых-Найденовых. Ж. — с 1879 по 1896 г. с родителями будущий прозаик, драматург, художник, критик и мемуарист Алексей Михайлович Ремизов. Здесь окончил коммерческое училище и поступил в университет.
Прозаик, драматург, художник Алесей Ремизов
Вообще-то на месте этого дома стояло когда-то здание, в котором с середины 1790-х гг. жил поэт, баснописец, прозаик, драматург, издатель первого московского журнала «Полезное увеселение» (1760–1762), член Российской академии наук, директор Московского университета (1763–1760) и создатель Благородного пансиона — Михаил Матвеевич Херасков и его жена — поэтесса Елизавета Васильевна Хераскова (урожд. Неронова). Одно время у Херасковых жил поэт и переводчик Ипполит Федорович Богданович. Здесь же, видимо, жил его секретарь — будущий драматург и переводчик Николай Николаевич Сандунов (наст. фамилия Зандукелли, брат актера и предпринимателя, основателя Сандуновских бань Силы Николаевича Сандунова).
И только позже, в конце XIX в., здесь купцом Н. А. Найденовым было построено нынешнее здание, в котором и поселился купец-галантерейщик Михаил Ремизов, его жена Мария Найденова (сестра Н. А. Найденова) и их двухлетний тогда сын Алеша.
«Я родился в купальскую ночь, — напишет он потом, — и вошел в мир из „демонской кипи“ под хмельной хоровод… Природа моего существа — купальская: огонь и кровь. Веселость духа — мои крылья, а кровь — виновности… Вся моя жизнь прошла не по-людски. Под знаком „гони и не пущай“. Почему все двери захлопываются передо мной?..»
Он хотел стать ученым. «Я не мог сказать себе, на чем остановлюсь: на птицах ли по Мензбиру, или на физиологии растений по Тимирязеву… или мне по Столетову заняться физикой, или физиологией по Сеченову?» Хотел стать музыкантом — дирижер прогнал из любительского оркестра. Актером — удалили со сцены за то, что свалил декорацию и «прищемил какую-то пигалицу». Художником — выгнали из Строгановского училища. Осталось писательство, но и тут сказал: «Ничего мне не давалось легко. Каждая книга вызывала болезнь… Мой путь в литературу через боль». О боли говорил часто: «Я с первых дней почувствовал счастье жить на земле. И столько тягчайшей, тупой боли в этом счастье…»
«Маленький, тщедушный, заросший, неуклюжий, суетливый, — вспомнит потом его один поэт, — он со своими сверлящими глазками, остреньким подбородком, маленькими руками и ножками походил на ежа…» Он и был со своими вечно всклокоченными волосами больше всего похож на ежа — и погладить вроде бы можно, и — уколоться. И причина, конечно, бедность, ибо рано умер отец и мать с малолетними детьми осталась «нищей вдовой». Будущей жене Бориса Зайцева, писателя, купеческой дочери Вере Орешниковой, выросшей почти в соседнем доме, родители запрещали водиться с ним. «Моей жены, — вспомнит Зайцев, — он как будто бы и стеснялся: слишком знала она его раннюю, с детства, придавленность и обиженность. Да и позже все давалось ему нелегко в жизни, мы с женой рядом с ним казались баловнями, белоручками…»
«Фамилию мою Ремизов надо произносить с ударением на Е, а не на И, — укажет потом потомкам писатель: — Ремизов происходит не от глагола remettre (remis, откладывать), а от колядной птицы ремеза, о которой в колядках (древних святочных песнях) сложены стихи…» В этом утверждении, если хотите, и сложится в будущем все его творчество: фантазийное, игривое, русско-сказочное, в чем-то мистическое, а в чем-то и загадочное. Иванов-Разумник, публицист и прозаик, с которым они будут выпускать потом в Петербурге журнал «Вопросы жизни», скажет о нем и его детстве: «Сколько надо иметь за спиной Замоскворечья, о, сколько пудов кислой капусты надо съесть, чтобы понять Ремизова, чтобы ощутить самую суть его красочек…» А Ариадна Тыркова-Вильямс добавит: «Сказочник и выдумщик, бродил, как колдун, повелитель гадов и бесов. Он и прическу себе устроил с двумя вихрами, похожими на рожки. Не то козел, не то кто-нибудь похуже…»
Здесь, в этом чудом сохранившемся доме, Ремизова, после коммерческого училища, выпрут из университета за участие в студенческой демонстрации и отправят в ссылку. Счастливый поворот. Ведь там, в ссылке, он навсегда подружится — с ума сойти! — с Мейерхольдом в Пензе и в Вологодской губернии потом — со ссыльными Бердяевым, Луначарским, Богдановым, террористом Савинковым, философом Василием Розановым, будущим литературоведом Павлом Щеголевым, с тем же Ивановым-Разумником, со всеми, ставшими впоследствии прототипами его романа «Иверень». И там же в ссылке, в Сольвычегодске, найдет себе жену, эсерку, арестованную, как и он, за участие в демонстрациях, Серафиму Довгелло. Она была палеонтологом, а специальностью ее были старинные грамоты. «Высокая, полная, белотелая и белолицая, с пышными белокурыми волосами и широкими голубыми глазами, она плыла через сутолоку и толкотню литературного Петербурга, точно боярыня допетровской Руси, — напишет о ней та же Тыркова-Вильямс. — Она была из старинного литовского рода, родственного Ягеллонам. У них в Черниговской губернии был замок. Настоящий замок, старинный, с высокими каменными стенами, с башнями… Когда Серафима Павловна… привезла его в родовой замок, вся семья сразу шарахнулась от такого зятя. Маленький, почти горбатый, ни на кого не похож, университета не кончил, состояния никакого, пишет сказки. И притом из купцов…» Ну куда с таким, куда?! Разве что — в долгую жизнь, как у них и сложится.
Он мог бы хорошо зарабатывать, пишут, — если бы писал в газетах фельетоны, короткие рассказы, статьи, а не сказочки, как «Посолонь». Но Ремизов, весь в долгу, без гроша, сидел, закутавшись в платок, за своим письменным столом и не спеша выводил своим полууставом одну строку за другой… Зато никто не мог считать его «своим» — ни Мережковский, ни Вячеслав Иванов, ни Федор Сологуб, ни вся парижская эмиграция потом. А вот к нему, «к его оценкам, справедливым и честным», прислушивались все. Кстати, был, как бы помягче сказать, поклонником сплетен. Владимир Пяст, поэт, скажет: «Он открыл мне секрет: „Сплетня, — говорил, — очень нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет, что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням“. И любил распространять слухи…»
Но не сплетней стал слух об исчезновении Ремизова в Петрограде в августе 1921 г. Говорили, что бежал ночью, что нелегально перешел границу. Федин добавлял, что бежал будто бы с ладанкой на груди, где была «горсть родной земли», Зощенко не верил: «бегство такого человека… было бы противоестественно, как переселение рыбы на жительство в горы», а Ахматова обмолвилась, что в доме его была чуть ли не чекистская засада. На деле все было прозаичней. Его, когда-то ссыльного революционера, советская власть («Русь взвихренная», как назовет свою автобиографическую книгу) гнобила как могла, он даже в тюрьме ЧК на Гороховой посидел, а про обыски его и не говорю. Но выехал в Берлин легально, при содействии Луначарского. Подал прошение и еще 8 июня получил удостоверение: «Настоящим удостоверяю, что Народный Комиссар по просвещению находит вполне целесообразным дать разрешение писателю Алексею Ремизову временно выехать из России для поправки здоровья и приведения в порядок своих литературных дел…»
В Париже найдет то же, что и в России: круглую бедность и болезни. Но нам оставит тома своих сочинений, сотни рисунков, каллиграфических грамот и… чертей и чертенят, которых собирал и развешивал в своей эмигрантской лачуге всю жизнь.
Кстати, в Москве я знаю еще один адрес, где Ремизов родился (Мал. Толмачевский пер., 8/11), но там, в скоплении строений, отыскать в точности его мне так и не удалось. Впрочем, для писателя-мистификатора это, как говорится — самое то…
118. Златоустинский Бол. пер., 4 (н. с.), — Ж. — с 1785 до 1812 г. (с переездами в Петербург и возвращениями), в собственном трехэтажном особняке — поэт и переводчик, полковник в отставке, тайный советник и сенатор, статс-секретарь Павла I — Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (дед публициста и философа Ю. Ф. Самарина) и его жена, фрейлина, княжна Екатерина Николаевна Хованская. Здесь, например, им была написана песня «Выйду ль я на реченьку» и многие другие лирические стихи. Б. — поэты М. М. Херасков, И. И. Дмитриев, Д. И. Хвостов, А. Ф. Мерзляков, Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, А. И. Вяземский (отец поэта), Д. В. Давыдов, сенатор П. В. Мятлев (отец поэта), библиофил Д. П. Бутурлин и многие другие.
«Парфён Рогожин»
Иллюстрация к роману Ф. М. Достоевского «Идиот» (1971)
В. Н. Горяев
Позднее, в 1820-х гг., в этом доме жила поэтесса, прозаик и переводчица Каролина Карловна Яниш (в дальнейшем, в замуж. Павлова), которую в 1825 г. навещал здесь Адам Мицкевич, высланный из Польши. Здесь он сватался к поэтессе, но получил отказ ее родителей, посчитавших поэта «неблагонадежным». Отсюда, выйдя замуж, Каролина Яниш переедет в свой последний московский дом