(см. Рождественский бул., 14), где проживет более 20 лет.
Наконец, дом, построенный на этом месте (с. п.), стал прообразом дома из романа «Идиот» Достоевского, в котором Парфен Рогожин убил Настасью Филипповну. Здесь в 1867 г. реально произошло похожее преступление (за которым следил по газетам Достоевский), когда купец Мазурин зарезал бритвой ювелира Илью Калмыкова, тело накрыл «американской клеенкой» (как и Рогожин в романе) и, как и в романе, поставил рядом «четыре стклянки ждановской жидкости», которая уничтожала «запах тлена».
119. Златоустинский Бол. пер., 5 (с.), — ведомственный жилой дом НКВД (1935 г., арх. Л. З. Чериковер, Н. И. Арбузников и Л. Я. Лангман).
Страшноватый, прямо скажу, для русской литературы дом. Если «рогожинский дом» связан с убийством одного человека, то этот дом, что, словно прячась, стоит и ныне в глубине переулка, связан с массовыми убийствами уже новой — советской эпохи.
Генсек Союза писателей СССР Александр Фадеев
Нет-нет, из окон этого дома в 30-е гг. частенько могли слышать песни. Особенно лихую народную: «Ой, при лужку, при лужке, при широком поле, при знакомом табуне конь гулял на воле…» Запевал ее здесь, любимую, Александр Фадеев, живший в этом доме с 1935 по 1941 г. А подпевала ему хмельная компания друзей-писателей Луговского, Павленко, свояка Либединского (оба были женаты на сестрах), Кирпотина, Катаняна и — некоторых чекистов, Агранова, Погребинского и «своего в доску» «Христофорыча» — Николая Шиварова, следователя секретно-политического отдела ОГПУ-НКВД.
Этот последний, пишут, был так силен, что «раскалывал грецкий орех, зажав его между средним и указательным пальцами». А уж как «раскалывал» врагов народа — отдельная песня. Ныне известно: в 20-х составлял «досье» на Горького и Булгакова, в 1934-м вел «дела» поэта Клюева, прозаика Нарбута (оба расстреляны), давал заключение на творчество Андрея Платонова, допрашивал Мандельштама и — скольких еще.
Особенно взахлеб дружили четверо: Фадеев, Луговской, Павленко и Шиваров. Пели, пили, «ходили по бабам». Сохранилось письмо Фадеева к Луговскому о грядущих попойках: «Деньги надо добывать чудовищной халтурой, а также не останавливаться перед подтасовыванием карт в игре, перед игрой в рулетку, даже красть у несимпатичных знакомых, идти в коты к Гельцер, Гризодобудовой и Анне Караваевой, вытягивая у них все… на пиво и колбасу… Считаю поэтому справедливым наскрести однажды вдвоем три тысячи (ух!), собрать симпатичную компанию и просадить эти 3000 (уф!) на речном вокзале в Химках…»
Впрочем, Фадеев здесь уже и крупный функционер «от литературы». Секретарь Союза писателей, а с 1939-го, как член ЦК ВКП(б), и генеральный секретарь. Стоит на Мавзолее со Сталиным, принимая парад, тогда же, вместе с Павленко, спорит, кого и каким орденом наградить из писателей (в 1939-м Сталин чохом наградил 172 литератора). Пишут, что лично предложили вождю «исключить из списка Бабеля, Пастернака, Эренбурга и Олешу», про Платонова, Ахматову, того же Клюева я и не говорю. Но себя не «забыли», оба получили по ордену Ленина. И здесь с 1936-го, после Парижа, где и познакомились, появляется знаменитая уже актриса Ангелина Степанова, ставшая позже официальной женой генсека и родившая ему сына Михаила.
Короче, «жизнь удалась»! Он даже где-то бросил в ответ на вопрос: «Да, я хочу заменить Горького и не вижу в этом ничего такого…» Но, возможно, здесь он, будущий главный редактор «Литературной газеты» (1942–1944), лауреат Сталинской премии (1946), понимая уже все про свое творчество, признается в одном из писем все тому же Павленко: «Мы не мастера, а полезные писатели. Утешимся, Петя, что мы писатели „полезные“». В 1945-м, решив в первый раз свести счеты с жизнью (да-да, так было!), написал в предсмертной записке: «Мне надоело жить Дон Кихотом». Каково! А после смерти Сталина, не заменив Горького, скажет на одном из собраний, что был просто «регулировщиком». Регулировщиком «от литературы».
Здесь, в этом доме, он, наверное, мучился и шептался с женой, что опять, как «начальник над писателями», поставил на очередном ордере наркома Ежова свою подпись — «С арестом согласен. Фадеев». Верил Сталину, что Михаил Кольцов агент двух разведок, что Мейерхольд иностранный резидент. И предавал даже ближайших. Когда арестовали Шиварова, его большого друга, то к Фадееву прибежала Галя Катанян, жена другого друга его: «Саша, Николай арестован». — «Ну и что же? — спросил он. — Какое мне дело?.. Даром, без вины, у нас не сажают». Она в первый раз видела, «как отрекаются от друга». «Откуда мы знаем, — кричал Фадеев, — с кем он путался?.. Черт с ним, с этим бабником…» Лицо его, пишет Галя, делается жестоким, ледяные, светлые глаза смотрят в упор. «Он перегибается ко мне через стол и отчетливо говорит: „Не советую тебе вспоминать о нем“» Пастернак позже, в эвакуации скажет: «Фадеев лично ко мне хорошо относится, но, если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя и потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему меня жаль и что я был очень хорошим человеком…» А Казакевич запишет в дневнике: «Он весь изолгался, и если некогда он был чем-то, то теперь он давно перестал быть этим… этот человек уже — ничто…»
Страшный дом. Ведь здесь же, с 1935 по 1937-й, жил драматург и прозаик Александр Афиногенов, редактор журнала «Театр и драматургия», автор снятой вдруг пьесы «Страх» (1931) и лично запрещенной Сталиным драмы «Ложь» (1933). Здесь его исключили «за ошибки» и «знакомство с Ягодой» сначала из партии, а затем и из Союза писателей, где он был членом правления. «Вчера на заседании партгруппы, — пишет он в дневнике 20 мая 1937 г., — я выслушивал хлесткие унизительные слова. Фадеев с каменным лицом обзывал меня пошляком и мещанином и никудышным художником. Он говорил как непререкаемый авторитет, и непонятно было, откуда у него бралась совесть говорить все это?? Разве от сознания, что у самого все далеко не чисто… Печально…»
И особенно страшно это почти безликое здание тем, что здесь, в ведомственном доме НКВД, жил с 1935 г., наряду с другими чекистами, главный палач террора 30−40-х гг., будущий генерал-майор, комендант НКВД — НКГБ — МГБ СССР Василий Блохин, лично казнивший порой до 100 человек в день. Счет его персональных жертв, говорят, перевалил аж за 10 тысяч, включая Мейерхольда, Кольцова и Бабеля. Да, в одной из квартир здесь «первый писатель страны» ставил резолюции «С арестом согласен», а в другой жил «первый палач СССР», ставящий жертв к стенке. Блохина в 1954-м лишат звания и наград, и он здесь же застрелился. А Фадеев пустит в себя пулю в 1956-м.
120. Златоустинский Бол. пер., 6/6 (с.) — «Большая Сибирская гостиница» Н. Д. Стахеева (1900, арх. М. Ф. Бугровский), в 1920-е гг. — Центральный дом специалистов сельского хозяйства, штаб-квартира общества «Долой неграмотность», позднее, в 1930-х гг. — Народный комиссариат земледелия, а также редакция журнала «Наука и жизнь».
Здесь в 1926−1927 гг., где-то на 4-м этаже, жил воронежский поэт, прозаик, драматург, киносценарист и публицист Андрей Платонович Платонов (наст. фамилия Климентов). Этот дом стал первым московским адресом гениального писателя.
«Мастер прозы» — писатель Андрей Платонов
Помощник машиниста, как и отец его, «чоновец» в Гражданскую, электротехник, исключенный из компартии, потом инженер-мелиоратор и уже автор рассказов в воронежских изданиях, здесь он продолжил печататься под псевдонимами: Вогулов, Ф. Человеков, А. Фирсов. Здесь были напечатаны «Эфирный тракт» и «Епифанские шлюзы» (1927), а «для души» писались здесь и повесть «Котлован», и роман «Чевенгур». И сюда, в том же 26-м, он перевозит красавицу и гражданскую жену (официально распишутся только в 1943-м), Марию Александровну Кашинцеву и сына Платона.
Письма к ней писал необыкновенные. Писал, что плакал от стихов Пушкина: «Мне стало как-то все чужим, далеким и ненужным. Только ты живешь во мне — как причина моей тоски, как живое мучение и недостижимое утешение». А однажды, как раз в 1927-м, описал ей нечто вроде чуда: «Проснувшись ночью (у меня была неудобная жесткая кровать), я увидел за столом, у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих глаз. Тогда я хотел вскочить или крикнуть, но ничего во мне не послушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил. До сих пор не могу отделаться от этого видения, и жуткое предчувствие не оставляет меня. Есть много поразительного на свете. Но это — больше всякого чуда…»
Потом именно он изобретет выражение «бред жизни», которое критик Ольга Кучкина назовет «золотой формулой мира и антимира». Но для него это станет не «формулой» — жизнью: «нет комнаты, нет денег, нет одежды…» Его выселят отсюда, и они уедут сперва в Ленинград, а потом будут скитаться по комнатам и в Москве (Щукинская ул., 13 и 15, в 1930-м — Авиационная ул., 40, и — угол у Бориса Пильняка — Правды ул., 1а). Вот тогда он и напишет и рассказ «Усомнившийся Макар», и роковую для себя вещь о коллективизации «Впрок» (1931).
«К сведению редакции „Красная новь“, — такая бумага легла тогда на стол Фадееву, редактору журнала. — Рассказ агента наших классовых врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту. И. Сталин. Р. S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им „впрок“».
К письму прилагался журнал, испещренный заметками вождя в адрес писателя: «Мерзавец!», «Подлец», «Контрреволюционный пошляк!», «Болван!», «Подлец», «Балаганщик». «Это не русский, а какой-то тарабарский язык…» Фадееву удалось отвертеться, сослался на предыдущего редактора, которого он заменил в журнале. Но по одной из версий (В. Каверина), как раз Фадеев, прочитав повесть Платонова, «подчеркнул те места, которые необходимо было, как он полагал, выкинуть по политическим причинам. Верстку он почему-то не просмотрел, и подчеркнутые им строки в типографии набрали жирным шрифтом. В таком-то виде номер попал на глаза Сталину, который оценил повесть одним словом: „Сволочь“. Двойная жизнь Платонова, мученическая и тем не менее обогатившая нашу литературу, началась в эту минуту…» А Фадеев, к слову, тогда же напечатал статью в «Правде», где разгромил им же напечатанную повесть, в которой призвал (кого?) «зорче смотреть за маневрами классового врага». Воронский запишет в дневнике: «Он-то и не оказался зорким. Это омерзительно, — он хочет нажиться даже на своем собственном позоре…»