доме 14 на Бол. Дмитровке. А в этом дом, вернувшись с Запада в 1936 году, переедет в 1947-м второй великий человек России — композитор, дирижер, пианист и мемуарист Сергей Сергеевич Прокофьев. Он, лауреат Ленинской (1957, посмертно) и шести Сталинских премий (1943, 1946 — трижды, 1947, 1951), и скончается здесь в 1953-м. И знаете когда? 5 марта — день в день со Сталиным!
131. Каретный Бол. пер., 1 (с. п.), — доходный дом Бриллиантова. Ж. — в 1897 г. — поэтесса, драматург, лауреат Пушкинской премии (1896) — Мирра (Мария) Александровна Лохвицкая (родная сестра поэтессы и прозаика Н. А. Тэффи) и ее муж — инженер-строитель Евгений Эрнестович Жибер.
Этот дом не обойдешь, нет. Здесь жила, переехав на год из Петербурга, с мужем и тремя сыновьями, может, самая крупная (до Цветаевой) поэтесса — 28-летняя мадам Мария Жибер, известная по своей девичьей фамилии Лохвицкая и имени-псевдониму Мирра. Она как раз накануне, в 1896 г., выпустила, наконец, свой первый сборник стихов, за который мгновенно получила престижную Пушкинскую премию. «Словно солнцем на меня брызнуло», — отозвался о нем известный критик. А поэт Бальмонт просто влюбился в поэтессу. И тайная связь их продолжалась несколько лет. Более того — вот вам мистика Серебряного века! — не кончилась и после смерти Лохвицкой.
Поэтесса Мирра Лохвицкая
Вообще «мадам Жибер», по мужу, и поэтесса Мирра Лохвицкая — это почти два разных человека. Первая — целомудренная жена, заботливая мать, домовитая хозяйка в капоте, которая даже гостей, даже Бунина, тогда еще поэта, принимала здесь, лениво забравшись с ногами в угол софы. А вторая — почти вакханка, с женскими тайнами, дурманящим лепетом, эротическим подтекстом в стихах и «слишком смелая» и для своего времени, и для поэзии. Впрочем, в Москве ее звали когда-то и «лягушкой». Смешно!
Она в юности (с 1874 г.) уже жила с родителями в Первопрестольной в собственном доме Лохвицких, который стоял ровно на месте Театра киноактера (Поварская ул., 33), и тогда же, с 1882 г., стала на четыре года пансионеркой Александровского женского института на Божедомке (Достоевского ул., 4). Там не только впервые стала «Миррой» (ибо первые стихи напечатала еще студенткой), но и «лягушкой», как звали институток за камлотовые зеленые форменные платья с белыми пелеринками.
Маша Лохвицкая из пяти сестер была средней. Младше ее на три года была Надежда, та, которая станет известна миру под псевдонимом Тэффи и над чьими рассказами умирал от смеха сам Николай II. Впрочем, в семье стихи играючи писали все, но печататься решили «по старшинству», ибо особенно веселым им казалось, если бы они все сразу «полезли в литературу». Но правда и то, что стихи Мирры поначалу отказывались печатать и Ясинский, и Гнедич, и Всеволод Соловьев. «Молодая девушка не имеет права затрагивать такие темы», — сказал ей патриарх литературы Иероним Ясинский, а Соловьев, издатель, скривив рот, протянул: «Но, сударыня, наш журнал читают… дети». Может, это, кажется, и сведет Мирру с Бальмонтом — оба писали стихи по тем временам немыслимо смелые.
Впрочем, в их с Миррой романе все — туман. Ни где познакомились, ни как — ничего не известно. Точно известно, что встретились в 1894-м, до женитьбы Бальмонта на Кате Андреевой и — уже после замужества Мирры. Но Бальмонт, известный донжуан, так влюбится в нее, что даже после смерти поэтессы назовет Миррой свою дочь от третьей уже жены. А вторая жена его, Катя Андреева, бывшая невольной свидетельницей увлечения поэтов, написав на старости лет толстые воспоминания, легко рассказав о других влюбленностях мужа, про Лохвицкую скажет только два — реально два! — слова: «очень любил». Точка!..
Нынешний биограф Лохвицкой, Татьяна Александрова, считает, что никакой «постели» между ними не было — был роман в стихах, встречи (чаще всего на людях) и… поэтическая ревность. Хотя и отмечает странные «пересечения» их то ненароком в Крыму, то в Петербурге, куда поэтесса Лохвицкая, уже мать троих детей, вдруг необъяснимо срывалась. Но сам Бальмонт однажды на поэтическом вечере бесстыдно признался литератору Фидлеру, в жизни «высокоморальному» учителю гимназии, что она, Лохвицкая, — «артистка сладострастия и так ненасытна, что однажды они занимались любовью целых четыре часа подряд…» Правда, добавил: «Вместе с тем она очень стыдлива и всегда накрывает обнаженную грудь красным покрывалом…»
Скромная домохозяйка, «птичка-невеличка», как назвал ее один поэт, Мирра, в «тихом омуте» души которой водились, как оказалось, сердечные «черти», была, как выяснилось, и страшно ревнива. Бурю чувств вызвала в ней, вообразите, женитьба Бальмонта на Кате. Ее даже злорадно «веселило», что он оказался ниже своей жены по росту. А когда Аполлон Коринфский, питерский поэт, который тоже был влюблен в Лохвицкую, намекнул ей, что она, пусть и в одном стихотворении, но подражает Бальмонту, Мирра в бешеном письме ему четыре раза написала слово «стыдно», дважды, что «страшно оскорблена», и один раз: «И кому же!..» Кому, в смысле, подражать-то?
Наконец, известно, что в стихотворной «перестрелке», которую любовники вели всю жизнь, последнее слово осталось все-таки за ней. «Ты будешь женщин обнимать, — предсказала ему, — И проклянешь их без изъятья. // Есть на тебе моя печать, // Есть на тебе мое заклятье. // И в царстве мрака и огня // Ты вспомнишь всех, но скажешь: „Мимо!“ // И призовешь одну меня, // Затем, что я непобедима…»
Непобедима — такой и уйдет в могилу в 36 лет. Потому непобедима, что через два года после ее смерти Бальмонт почему-то назовет свою родившуюся в 1907-м дочь именно Миррой. Дочь будет писать потом, по словам отца, просто «гениальные стихи». Непобедима и потому, что «заклятье» Лохвицкой и впрямь осуществится. Невероятно, но через 18 лет после смерти Лохвицкой ее последний, четвертый сын Измаил не на шутку влюбится как раз в Мирру — дочь Бальмонта. Эдакая «эстафета любви». Открытой любви против скрытной — родительской. И оба, надо сказать, закончат свои дни, как и родители: дочь Бальмонта, хоть и бросит писать стихи, проживет, как отец, долго, до 1970 г., а сын Лохвицкой, как и мать его, из жизни уйдет рано — застрелится в 1924-м.
В предсмертном парижском письме он, представьте, попросит передать Мирре свои стихи и… портрет своей матери. Так в доме Бальмонтов, уже в эмиграции, его давняя «любовь-страсть» невольно напомнит о себе. И впрямь — непобедима!
132. Каретный Бол. пер., 22 (с.), — Ж. — с 1877 по 1881 г. — прозаик, публицист — Павел Иванович Мельников-Печерский. Отсюда уехал в Нижний Новгород, где в 1883 г. — скончался.
«Андрей Печерский», псевдоним Павла Мельникова, придумал писатель Владимир Даль, автор словаря русского языка, в доме которого (Бол. Грузинская ул., 4/6) Мельников жил одно время. Впервые этим псевдонимом — Андрей Печерский подписал свою статью «Концерт в Нижегородском театре», напечатанную в «Московских ведомостях» в 1850-м. До этого показал Далю первый рассказ и сказал, что не решается подписать его своей фамилией. «А где вы живете? — быстро спросил Даль. — В Нижнем Новгороде. — Да где именно — в Нижнем? — На Печерке. — Ну, вот и псевдоним — Печерский. Да еще, кроме того, вы живете в доме Андреева — Андрей Печерский…»
«Портрет писателя П. И. Мельникова (псевдоним — Андрей Печерский)» (1876)
И. Н. Крамской
Под этим именем в литературу и вошел классик ХIХ в., автор эпопей, романов «В лесах» и «На горах», книг о старообрядцах, раскольниках, сектантах, об исконной, кондовой Руси. Шутка ли, Лесков считал его своим учителем, молодому Чехову он предсказал большое писательское будущее, Чернышевский и Добролюбов «ставили его наравне с Салтыковым-Щедриным», а историк К. Н. Бестужев-Рюмин, тоже ученик Печерского, написавший, что у него «русская душа русскими словами говорит о русском народе», равнял его, представьте, с самим Гомером.
До этого, сохранившегося, к счастью, дома писатель жил на Софийской наб., 34, потом два года в Вознесенском пер., 13, и на Бол. Грузинской, 4/6. А в 1870-х гг. поменял аж четыре адреса: Мал. Бронная ул., 16; Волхонка ул., 6; Поварская ул., 11; и Хлебный пер., 32. И всюду за собой возил растущую день ото дня библиотеку, по точному счету 1349 томов. Например, как писала его дочь, еще на Волхонке его кабинет был «сплошь завален книгами и бумагами, именно завален, потому что груды книг и бумаг лежали повсюду. Все стены и даже простенки между окнами заставлены были полками и книгами до самого потолка, кроме того, книги грудами лежали на полу, на стульях, подоконниках и на рабочем столе». Он ведь был не только историк, но этнограф, археолог, языковед. Но, призванный в Москву в распоряжение генерал-губернатора, довольно скоро был признан «неблагонадежным», из-за чего и цензура придиралась к каждому его произведению. Но «На горах» он печатал и закончил именно в этом доме, до 1881 г., до переезда, и уже навсегда, в Нижний Новгород.
До конца своих дней Печерский считался первым специалистом по «русскому расколу». И ведь не только «книжным»: он мотался по раскольничьим избам, навещал хоромы богатеев-старообрядцев, бывал в керженских и чернораменских скитах, в мужицких избах, плавал на барках «работных людей» в Поволжье. А здесь, уже 60-летний, ходил в сером драповом халате и «спальных цветных сапогах казанской работы», здесь оставлял закладки в бесчисленных книгах то тесемкой, то спичкой, а то и окурком, а под столбиками книг вдруг обнаруживал то забытый носовой платок, то галстук, то даже тарелки, а в книгах — и тоже как закладки — и потерянные десятирублевки. И всегда, до старости, работал при стеариновых свечах.
Вот где-то там, за окнами 2-го этажа этого дома, и горит в нашей памяти негасимая свеча труженика и ученого — и гражданина, и воистину народного писателя.
133. Карманицкий пер., 3 (с.), — доходный дом А. Б. Нейдгарта.