е избежит этого и въехавший в столицу Веневитинов — его арестовали и три дня продержали на гауптвахте. Допросы угнетающе подействовали на него; во всяком случае, его начальник в Коллегии иностранных дел Родофиникин, отвечая на вопрос министра иностранных дел графа Нессельроде, как ему понравился вновь прибывший, вдруг ответил: «Он недолго пробудет с нами. У него смерть в глазах…»
Поэт скончается в «пустыне», так назвал свою жизнь в Петербурге. Когда он впал в забытье, друзья вспомнили о завещании и надели ему на палец тот самый перстень. Веневитинов, пишут, открыл вдруг глаза и спросил: «Разве меня венчают?»… Эти слова его станут последними. Кстати, перстень снимут с его руки при перезахоронении в 1930-х гг. Ныне он хранится в Литературном музее… И, конечно же, нам останутся его стихи и тот — один из последних:
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе все чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься…
Такой вот дом стоит в Кривоколенном. Здесь, через 100 лет, в ХХ в., будут жить еще два поэта: в 1910-х гг. — Максимилиан Александрович Волошин, а с 1923 по 1934 г. — будущий поэт, бард, драматург и киносценарист Александр Аркадьевич Галич.
144. Кривоколенный пер., 14 (с.). — жилой дом (1912, арх. И. Г. Кондратенко). Ж. — с 1914 по 1917 г. — музыкант и коммерсант Юлиан Игнатьевич Поплавский, его жена — скрипачка Софья Валентиновна Кохманская и их дети, среди которых — одиннадцатилетний Борис Поплавский, будущий знаменитый поэт и прозаик русской эмиграции.
Он скончается в 1935-м в Париже. «Поэта не на что хоронить», — сообщат газеты. Но на отпевание Бориса Поплавского соберется вдруг вся русская литература зарубежья. Ремизов, Ходасевич, Алданов, Георгий Иванов, Газданов, Смоленский, Берберова, Терапиано. Каким же надо было быть талантом, чтобы тебя хоронили такие таланты?!
Потом, после смерти его, прочтут его слова о писателях эмиграции и СССР: «Мы — литература правды о сегодняшнем дне, которая как вечная музыка голода и счастья звучит для нас на Монпарнасе, как звучала бы на Кузнецком Мосту, только что здесь в ней больше религиозных мотивов и меньше легких, халтурных денег, меньше юбилеев, авансов, меценатов, но зато больше мужества, высокомерия и стоической суровости». И прочтут его, не понятое тогда, пророчество, что, несмотря на рост популярности и могущества СССР, «падение его будет так же молниеносно, как падение Ассирийских царств»…
Он «никогда не снимал черных очков, так что взгляда у него не было», — напишет о нем Нина Берберова. А Яновский, еще один мемуарист, возразит: «Наружность Бориса была бы совершенно ординарной, если бы не глаза. Его взгляд чем-то напоминал слепого от рождения: есть такие гусляры…» Говорят, что в детстве, он, «царства Монпарнасского царевич», по словам Адамовича, был хилым мальчуганом и плаксою, но с истерическим упорством «работая на разных гимнастических аппаратах», развил себе тяжелые бицепсы. Острослов, говорун, затейник, аскет, мистик, гимнаст и «философ ничегонеделания», он «устанавливал собственные законы и часто жил вопреки им». Но мне лично запало в душу одно из женских признаний: «Обнять вас за плечи так нежно, как Поплавский, — вспомнит одна их трех самых больших любовей поэта, — не умел никто…» Так вот, две из этих «любовей» накрепко свяжут его с литературной Москвой.
Татьяна, Дина, Наташа — вот их имена. Все любили его и, как говорят, «стали его судьбой». Татьяна Шапиро, Дина Татищева и Наталья Столярова. С Татьяной познакомится в 1927-м, а уже летом 1928 г. она внезапно уедет в СССР. С Диной, соседкой его по дому в жалком одноэтажном гараже «маленькой России», где в таких же домиках жили русские таксисты, а поэт вообще ютился в комнатенке едва ли не на крыше («прямо с выходом в небо» — как напишет одна из свидетельниц), он познакомится в 1929-м, и она станет его музой, к которой он до конца будет обращаться всегда «с большой буквы». Она переживет его на пять лет и погибнет в фашистском концлагере. А с Натальей, с девушкой, похожей на школьницу с русыми косичками и веснушками на круглом лице, которой делал предложение, которую выведет потом в последнем романе «Домой с небес», знакомство состоялось в 1931 г. и могло бы, думаю, спасти его. Но она, «авантюрист, дикарь, не девушка, а сущий кентавр, чистый зверь-дух», как писал он в дневнике, тоже, как и первая его любовь Татьяна, через три года уедет в Россию. И хоть была ярой «комсомолкой», как характеризовали ее в «бумагах» французской полиции, почти сразу же угодила в СССР в ГУЛАГ.
С ней, как утверждают, он потерял «свою последнюю надежду на счастье». Он даже хотел ехать за ней в СССР. И тогда же стал все чаще цепляться к цинковым стойкам баров, тогда и вернулись к нему мысли: «а не сброситься ли с башни Notre Dame…» Не уверен, что он покончил самоубийством, как говорили, приняв слишком большую дозу наркотиков, — скорей всего, это был несчастный случай. Но умер в наркотическом сне, отвернувшись к стене на зеленом продавленном диванчике, из которого торчали пружины. А Наталья, «предмет его беспричинного счастья», станет, вернувшись из лагерей в 1946-м, как я уже писал в этой книге (см. Мал. Демидовский пер., 3), сначала литературным секретарем Эренбурга (с 1950-х гг.), а позже — и помощницей Солженицына и Шаламова. Вот ее судьба и ее воспоминания и станут, образно говоря, теми ниточками связи «монпарнасского царевича» с родиной, с Москвой, с домом в Кривоколенном… Кстати, Наталья успеет выполнить и просьбу Поплавского — найдет и даже подружится в Москве в 1957 г. с «первой любовью» Бориса — с Татьяной Шапиро…
Наталья Столярова, «чудо» Бориса Поплавского, уйдет из жизни в 1984-м, пережив Поплавского на полвека. Скончается в своем последнем доме, уже на Сретенке. Если точнее, то в доме по адресу: Даев пер., 12/16.
Ну и последнее: в доме в Кривоколенном с 1921 по 1942 г. будут располагаться редакция журнала «Красная новь» (до 1927 г. — редактор А. К. Воронский) и издательство артели русских писателей «Круг», при котором одно время будут жить прозаик и драматург Всеволод Вячеславович Иванов и, до ареста и расстрела (1934), — польский поэт-коммунист, драматург и публицист Витольд Вацлавович Вандурский и поэтесса, драматург, переводчица Муза Константиновна Павлова.
145. Кузнецкий Мост ул., 20/6/9 (с. п.), — дом купца В. Сурощикова (1830-е гг.), позднее — коммерции советника А. А. Торлецкого-Захарьина (1848, арх. К. А. Тон). Здесь в 1830–40-е гг. располагались французская библиотека и книжные магазины Готье и Монигетти, а также книгоиздателя Августа Семена. Позже, с 1862 г., в этом доме открылись книжный магазин, библиотека, кабинет для чтения и редакция журнала «Книжник» А. Ф. Черенина.
Ну, словом, «книжкин дом». А если учесть, что в советское время здесь, до 1932 г., существовало, как бы продолжая традицию, издательство «Недра», куда, случалось, приносил свои рукописи Михаил Булгаков, то картина будет почти полной. Впрочем, если прокрутить «кинопленку» на полтора столетия назад, то выяснится: здесь не только торговали книгами (говорят, сам Пушкин заходил в лавки книгоиздателей!), но и жил тот, кто эти книги критиковал, писал рецензии, изничтожал «на корню» эстетику и даже «поднял руку» как раз на покойного к тому времени Пушкина. Ни много ни мало…
Критик и публицист Дмитрий Писарев
Ну вот вообразите, как из подъезда этого перестроенного, конечно, дома выпархивал на модный Кузнецкий двадцатилетний франт, барин, «хрустальная коробочка», как его звали в семье в детстве, а тогда уже студент — Дмитрий Писарев. Да, тот самый критик, публицист-шестидесятник, переводчик, революционный демократ, чьи статьи в школах нас заставляли едва не заучивать. Здесь жил, приехав из Петербурга на один год в 1860-м, и это — единственный московский адрес его.
Здесь у него все еще только начиналось — и первая самостоятельность от «материнского глаза» (до этого, из-за послушания старшим, он относил себя, как признается, к «разряду овец»), и диссертация, за которую он получит медаль в университете, и первые статьи, и даже первая любовь, ставшая раной на всю жизнь.
В его биографиях и даже энциклопедиях пишут, что здесь он жил после четырехлетнего заточения в Петропавловской крепости в свой последний год жизни, т. е. в 1866–1867 гг. Но это не так. Здесь он остановился у своего дяди по матери — у Андрея Дмитриевича Данилова в 1860-м и прожил почти год. Может, потому и задержался на год, что здесь, в квартире при типографии Готье, жила его любовь и двоюродная сестра Раиса Коренева. Все в родне Дмитрия были против их романа. А тут они были свободны — молодые, ироничные, талантливые. Писарев заканчивал здесь диссертацию, печатал первые статьи в журналах, а Рая писала рассказы и даже роман, и к ней, в ее «уютное гнездышко», приходили шумные друзья и просто мужчины, приударявшие за ней. Вот это и беспокоило родню. Писарев даже надерзил матери в письме: «Могу тебе поклясться, что между этими людьми у Раисы нет любовника, а если бы и был таковой, то ни ее отец, ни ты, ни я не имеем права вмешиваться в ее дела. Согласно с моими убеждениями женщина свободна духом и телом и может распоряжаться собой по усмотрению, не отдавая отчета никому, даже своему мужу…»
У нее, кстати, еще не было мужа. Но когда он уедет в Петербург получать серебряную медаль за свою диссертацию, здесь все чаще станет появляться прапорщик Гарднер. Надо ли говорить, что уже в марте следующего года он повел Раису под венец. «Писарев, — пишут, — был вне себя от ревности и горя. Он позабыл все, что говорил о женской свободе. Умолял Раису, уговаривал, негодовал — он даже был согласен отпустить ее замуж, только бы после она вернулась к нему…» Увы. И пока на бумаге он рассуждал о дуэли между Базаровым и Кирсановым, в реальной жизни его мечты не шли дальше вызова к барьеру ненавистного соперника. Поединок, конечно, не состоялся…