Умрет «художник света», так звал себя, в своей постели. Нам останутся его сказки, его «стихотворения в прозе» о природе, его детские книги и совсем не детские дневники измученной личности. И останется память — мыс его имени, горный пик, астероид и улицы Пришвина в разных городах страны. И любимая цитата его: «Мир нуждается в дружеском общении…»
151. Леонтьевский пер., 16 (с.). Вот любопытное место! Для русской литературы — интересное. Ибо в этом доме и в скверике рядом история книги как таковой как бы перевернулась. В сквере они рождались, в доме — умирали, превращаясь в рукописи…
На месте сквера, где я присаживался порой перекурить, стоял когда-то богатый дом, где в конце 1770-х — начале 1780-х гг. жил первый журналист России и просветитель Николай Иванович Новиков и, с 1781 г., его жена — Александра Егоровна Римская-Корсакова. Тот Новиков, который задумал здесь свою знаменитую «Типографскую компанию» (1784–1791), чтобы превращать рукописи талантливых соотечественников в книги. А рядом, в сохранившемся доме № 16, где ныне посольство Азербайджана, в голодном 1918-м, спустя 150 лет, лучшие писатели того времени, напротив, уговаривали друзей не пытаться издавать свои книги, что было почти невозможно в то время, а приносить им для продажи размноженные от руки рукописи. И размножали, и продавали. Ну разве такое возможно где-нибудь еще в мире?!
Первый журналист России — Н. И. Новиков
Какая бурная жизнь кипела там, где ныне тихо беседуют пенсионеры, присевшие на лавочки, да катают коляски с младенцами молодые москвички. Новиков, энергичный прозаик, публицист, просветитель, переехав из Петербурга, где выпускал сатирические журналы «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек», первый философский журнал России «Утренний свет», здесь задумал даже издание для маленьких «Детское чтение для сердца и разума» и возглавил газету «Московские ведомости». Наконец, здесь, совместно с другом и профессором Иоганном Шварцем, создавал для распространения просвещения «Дружеское ученое общество» (1781), из которого и выделится вскоре его будущая «Типографская компания» (1784–1791). Это не первый московский дом журналиста, но все они, увы, не сохранились. Юность он провел в отцовском доме (Бол. Полянка ул., 60), потом жил уже в центре города (Бол. Ордынка ул., 60), но только здесь, привлеченные его славой, стали толпится его друзья и будущие авторы.
Какие имена, господи! М. М. Херасков, А. П. Сумароков, М. Н. Муравьев, А. Т. Болотов, И. П. Тургенев, М. М. Щербатов, Н. Н. Бантыш-Каменский, Н. Н. Трубецкой, В. В. Чулков, А. М. Лопухин, Ф. П. Ключарев, и ведь это не все еще. Была бы моя воля, я бы поставил в этом сквере стелу, памятный камень или мраморную плиту в честь просветителя и просветительства. И водил бы сюда первокурсников-журналистов из МГУ, вступающих в профессию. Но закончится все у Новикова, как и всегда с умными людьми, тюрьмой.
Екатерина II, напуганная его свободомыслием, прикажет в 1792-м арестовать Новикова в последнем его доме, где располагалась и разросшаяся типография его (Садовая-Спасская ул., 1), и приговорит — во были времена! — к казни, назвав его «государственным преступником». Потом смилостивится и, «следуя сродному ей человеколюбию», заменит ее 15 годами в Шлиссельбургской крепости. Освободит его Павел I, но умрет Новиков в 1818-м в крайней бедности уже не в Москве — в своем родовом имении Авдотьино.
Царей свергнут, но в судьбе писателей не многое, увы, изменится. Арестом, как и 150 лет назад, закончится в доме 16 та же «просветительская деятельность», но уже современных нам писателей. Сюда в 1918 г. придут Ходасевич, Борис Зайцев, Осоргин, Лидин, Муратов и даже Николай Бердяев, чтобы, спасаясь от голода, открыть здесь «Книжную Лавку Писателей». Ходасевич и Зайцев помянут это и в воспоминаниях.
«Добыли книг на комиссию от знакомых издателей, — вспомнит Ходасевич. — Добыли откуда-то денег на обзаведение, поселились в Леонтьевском. Е. Д. Кускова была первой покупательницей: когда шкафы были еще пусты, купила какую-то газету за 30 копеек. Кажется, это и составило запасной капитал. Торговали в лавке: Зайцев, Владимир Лидин, Б. А. Гривцов, М. В. Линд, П. П. Муратов, Е. Л. Янтарев, А. С. Яковлев, М. А. Осоргин и я. Работали в очередь. Моя жена сидела за кассой, зимой, изнывая в нетопленом магазине, — по целым дням. Кое-как были сыты…»
Да, сидели в шубах, у кого были они, а чернила превращались порой в лед. Но покупатели, а среди них были и Хлебников, и Мандельштам, «чувствовали себя здесь неплохо». «С Осоргиным, — пишет Зайцев, — можно было побеседовать о старинных книгах, с Бердяевым о кризисах и имманентностях, с Грифцовым о Бальзаке. Я… сидел на ступеньках передвижной лестницы, где было теплее. Если покупатель был приятный, то еще он мог рассчитывать, что я двинусь. Если же появлялась, например, барышня и спрашивала: „Есть у вас биографии вождей?“ — я прикидывался непонимающим: „Каких вождей?“ — „Ну, пролетариата…“ — „Нет, не держим“…»
Зато «держали» и удержали то, что ныне не имеет цены и хранится в музее, — рукописные книги. Это придумал Михаил Осоргин, он вечно что-то клеил, мастерил. И за отменою книгопечатания все они стали писать от руки небольшие «творения», с обложками, а иногда и с рисунками. Продавались такие же «книжечки» чуть ли не всех московских писателей, даже Цветаева приносила сюда рукописные сборники. «За свою „Италию“ я получил 15 тысяч (фунт масла), — вспоминал Зайцев. — Но по одному экземпляру покупала непременно сама Лавка, отсюда и коллекция Осоргина. Она… потом поступила, как ценнейший документ „средневековья“, в Румянцевский музей…»
Оазис в разоренной и голодной Москве! Такую же лавку, «Московской трудовой артели художников слова», откроет тогда же и Есенин с друзьями, и дом этот тоже, по счастью, сохранится (Бол. Никитская ул., 15). А этот магазинчик, конечно, закрывался, а потом вновь открывал свои двери и просуществовал до 1922 г.
«В глубине лавки была у нас дверка и узкая лестница наверх, на хоры с комнаткой, куда мы иногда прятались от скучных посетителей, где устраивали лавочные собрания… Место это носило несколько таинственный и романтический характер. С хор можно было, незамеченным, наблюдать жизнь лавки. Полутьма, витая лесенка, пыль — все давало ощущение укрытия. В этом уголке и собрал нас однажды Осоргин… многозначительно сообщил, что в городе организован Комитет Помощи Голодающим, состоять он будет из „порядочных“ людей, но под контролем власти… Нам, представителям литературы, предложили туда войти. Предложение шло от Прокоповича, Кусковой и Кишкина… Мы решили идти…»
Вот тогда их скопом и арестуют. Но арестуют не здесь — на сгинувшей ныне Собачьей площадке. А на Лубянке предложат на выбор: или расстрел, или высылка из страны. Так начиналась «операция ЧК» под названием «философские пароходы» — выталкивание из страны тех, кто кроме пера и бумаги, и не имел другого оружия сопротивления.
Ну разве не печальная «параллель» с Николаем Новиковым? Разве не «дежавю»?
152. Лёвшинский Бол. пер., 6/2 (с., мем. доска), — Ж. — в 1830-е гг. — прозаик, управляющий Монетного двора, обер-берг-гауптман Александр Маркович Полторацкий и его вторая жена — тетка анархиста М. Бакунина — Татьяна Михайловна Бакунина. (Сын А. М. Полторацкого от первого брака — Александр Александрович Полторацкий, знакомый Пушкина, кстати, считается ныне одним из прототипов Евгения Онегина.) Так вот здесь же, в семье Полторацких, в 1834 г. служил литсекретарем хозяина дома тогда драматург еще (пьеса «Дмитрий Калинин») и будущий великий критик Виссарион Григорьевич Белинский.
«Умру на журнале, — напишет он о себе с каким-то даже остервенением, — и в гроб велю положить под голову книжку „Отечественных записок“. Я, — закончит, — литератор… Литературе расейской — моя жизнь и моя кровь…» И впрямую, и иносказательно все написанное им дышало и дымилось — дымится до сих пор! — именно кровью.
Знаете, как звали его, «грозного Белинского», свои, близкие, родственники и друзья? «Висяшей» — нежно-ласкательно от Виссариона. Он и в Москву приедет «висяшей», уцепившись, повиснув, за повозку своего богатого друга Ивана Владыкина. Одиннадцать дней добирались они из Чембара — поступать в университет. Так вот, у шлагбаума при Покровских Воротах, на въезде в Первопрестольную, их остановили и, возможно, не пустили бы будущего критика в город, если бы его спутник из состоятельного помещичьего рода Владыкиных не бросил стражам, кивнув на суетящегося Висяшу, что это всего лишь его лакей…
От заставы поехали к родственникам Вани (Ипатьевский пер., 9), и этот не сохранившийся ныне дом стал первым адресом Белинского. Ныне я знаю 12 адресов его в Москве, включая дом, где он в разные годы жил трижды (Рахмановский пер., 4). А этот, в Левшинском, по счету — восьмой.
Здесь, в богатых хоромах писателя-дилетанта Дормидонта Прутикова, а на самом деле — бездельника-аристократа Александра Полторацкого, молодой Белинский, уже написавший антикрепостническую драму «Дмитрий Калинин» и выгнанный из университета, от безденежья и ради крыши над головой, становится «литературным секретарем» графомана. Проработает, правда, недолго, не выдержит сердце и кровь. Напишет потом, что, не желая «жертвовать своими убеждениями» и «чистить, штопать и выглаживать черное литературное белье его высокопревосходительства», в одно «прекрасное утро» покинет этот роскошный дом. Переедет как раз вновь в Рахмановский, в дом Касаткина-Ростовского, где жил его дальний родственник, некто Иванов. Будет цепляться за полюбившийся ему с юности город. «С Москвой, — напишет потом, — у меня соединено все прекрасное в жизни: я прикован к ней…» Что с того, что здесь «заработает» туберкулез, от которого и умрет, зато в Москве познакомится (успеет) с Чаадаевым, Герценом, Бакуниным, переживет обыск и допрос у полицмейстера, станет неофициальным редактором журнала «Московский наблюдатель» и найдет любимую женщину, 32-летнюю классную даму Екатерининского института, Марию Орлову, которая жила на Божедомке в сохранившемся доныне доме (