166. Молчановка Бол. ул., 15/12 (с.), — Ж. — в 1925 г. — поэт-футурист, драматург, художник, авиатор и мемуарист Василий Васильевич Каменский. Здесь писал, например, пьесу «Пушкин и Дантес».
Он придумал и ввел в русский язык слово «самолет». До него все летательные аппараты звали аэропланами. Иному одного этого бы хватило, чтобы остаться в истории. Но — не Каменскому, заводному и неутомимому. Конторщик, репортер, революционер (успел в молодости посидеть в тюрьме, в одиночке, «за марксизм»), наконец, актер, объездивший с труппой полстраны. Но главное дело его и ныне трудно определить. Кто он? Летчик? Несомненно, летал вместе с Уточкиным, первым освоил моноплан «Блерио», и телеграммы всех российских газет извещали «о красоте и смелости этих полетов». «Мы — Открыватели стран — Завоеватели воздуха…» — писал о небе в стихах.
А может, он — художник? Скажем так и тоже не ошибемся. Участвовал в выставках «левой живописи» «Импрессионисты» (1909), «Треугольник» (1910), выставке «№ 4» (1914), «Бубновый валет» (1917). Поэт? прозаик? драматург? мемуарист? — несомненно. «Я — простой и рыжий, как кирпич», — писал о себе. И в стихах его всегда пахло «футурными скандалами» и какой-то не нашей удалью: «Ай, пестритесь, ковры мои, моя Персия…»
Но здесь, в этом доме (а это первое свое жилье Каменского, где он проживет всего год), он писал главную свою пьесу «Пушкин и Дантес». До этого у него уже была пьеса «Стенька Разин» (1918), которую ставили и в Театре Комиссаржевской, и Марджанов в Киеве, и — Мейерхольд в нынешнем Театре Маяковского. Позднее напишет пьесу «Емельян Пугачев», которую поставит Александринка в Ленинграде (1942) и которая получит даже Сталинскую премию в самый военный год. Но вот «Пушкин и Дантес» — это главное.
Поставлена она, насколько я знаю, не была. Но в истории литературы осталась, ибо Каменский имел неосторожность показать ее Ахматовой. Она посмеялась над ним. Ахматова, вспоминал ее друг, Павел Лукницкий, «с юмором рассказывала мне, с какой трогательной наивностью Каменский говорил о Пушкине, об Арине Родионовне и ее сказках и т. д. Сказала, что Каменский, вероятно, плохо знает литературу о Пушкине, если хочет так легко изобразить жизнь Пушкина в пьесе. Если бы он знал, сколько з н а ю т о Пушкине, он, вероятно, не решился бы писать такую пьесу. А у него это очень просто… Каменский ввел в действие бал в квартире Пушкина. Здесь АА ему заметила, что в Петербурге у Пушкина балов не бывало, не могло быть, просто квартира не позволяла…» А ведь Каменскому, заметим, в то время было уже под 40 лет. Но, как и все футуристы, он, увы, нахраписто действовал и в литературе… Среда лепила характер!
Впрочем, даже не в литературе — в вечности ему обеспечено место, ибо Каменский, вообразите, ввел, чтобы не сказать — «втащил» в литературу гениального Велимира Хлебникова. Это случилось в 1908-м в Петербурге. Василий Каменский тогда на короткое время оказался замом редактора маленького литературного журнала некоего Шебуева «Весна», куда и пришел впервые Хлебников, тогда еще студент университета.
«Однажды в квартире Шебуева, — вспоминал Каменский, — где находилась редакционная комната, не было ни единого человека, кроме меня, застрявшего в рукописях. Поглядывая на поздние вечерние часы, я открыл настежь парадные двери и ожидал возвращения Шебуева, чтобы бежать в театр.
Сначала мне послышались чьи-то неуверенные шаги по каменной лестнице. Я вышел на площадку — шаги исчезли. Снова взялся за работу. И опять шаги… Я тихонько спустился этажом ниже и увидел: к стене прижался студент в университетском пальто и испуганно смотрел голубыми глазами на меня. Зная по опыту, как робко приходят в редакцию начинающие писатели, я спросил нежно: „Вы, коллега, в редакцию? Пожалуйста“. Студент что-то произнес невнятное. Я повторил приглашение: „Не стесняйтесь. Я такой же студент, как вы, хотя и редактор. Но главного редактора нет, и я сижу один“.
Моя простота победила — студент тихо, задумчиво поднялся за мной… „Хотите раздеться?“ Я потянулся помочь снять пальто… но студент вдруг попятился и наскочил затылком на вешалку, бормоча неизвестно что. „Ну, коллега, идите в кабинет в пальто. Садитесь. И давайте поговорим“.
Студент сел на краешек стула, снял фуражку, потер высокий лоб, взбудоражил светлые волосы, слегка по-детски открыл рот и уставился на меня небесными глазами. Так мы молча смотрели друг на друга и улыбались…»
Потом Хлебников достал из кармана синюю тетрадку, «нервно завинтил ее винтом и подал мне, как свечку: „Вот тут что-то… вообще“. В тетрадке на первой странице были какие-то вычисления, и только на третьей — крупно было написано: „Мучоба во взорах“, потом это было зачеркнуто и написано „Искусство грешника“. Это был рассказ…». Рассказ, ставший дебютом Хлебникова в печати.
За этот рассказ Хлебников получил, кажется, первый гонорар, хотя на следующий день у него «не было уже ни копейки». Оказывается, он зашел в кавказский кабачок съесть шашлык «под восточную музыку», но музыканты его окружили, стали играть, петь, плясать лезгинку, и Хлебников отдал им весь свой первый аванс. «Ну, хоть шашлык-то вы съели?» — спросил его Каменский. — «Нет… не пришлось… но пели они замечательно. У них голоса горных птиц»…
Но разве это не «памятник» поэту — от поэта?
167. Молчановка Бол. ул., 32 (с.), — Ж. — в 1923–1926 гг. — актер, режиссер, организатор петербургских кабаре «Бродячая собака» и «Привал комедиантов» — Борис Константинович Пронин.
Легендарная фигура! Не поэт, не прозаик, не драматург, но без него Серебряный век нашей культуры был бы далеко не полным. Знаменитый художник Сергей Судейкин писал о нем: «Никогда ничего в театре не сделавший, помощник Мейерхольда, необходимый Мейерхольду, Сацу, Сапунову и мне как воздух, как бессонные ночи, как надежда… Вечный студент, неудавшийся революционер, бесконечный мечтатель, говоривший, вернее, захлебывавшийся от восторга о том, что ценно. Никогда не ошибавшийся, понимавший не знанием, а инстинктом…»
Эмблема «Бродячей собаки»
М. В. Добужинский
Для богемы Петербурга и Москвы, для всех ныне знаменитых поэтов, прозаиков и драматургов, чьи бы мемуары мы ни открыли, он был фигурой знаковой, своим и даже — родным человеком. Он был старше всех их по годам (родился в 1875-м), но «по жизни», по «инстинкту» был заводной мальчишка. Учился в двух университетах (не закончил), потом в школе МХТ, был секретарем при Станиславском, прибился к Мейерхольду, но прежде, чем возникли при его шебутной организации все знаменитые ныне петербургские кабаре, начиная от «Лукоморья» и «Дома интермедий», не говоря уже о «Бродячей собаке» и «Привале комедиантов», он еще в Москве в 1908-м вместе с актером Ярцевым попытался создать свою первую студию в подвале знаменитого дома З. Н. Перцовой (Соймоновский пр., 1/35). А в 1912 г., уже в Петербурге, открыл легендарную «Бродячую собаку».
Каменные львы у дома № 8 по Малой Молчановке
На его визитке было написано «Доктор эстетики», но про его «эстетику» образно вспоминал поэт Георгий Иванов: «Здравствуй, — обнимал он кого-нибудь попавшегося ему у входа в „Бродячую собаку“. — Что тебя не видно? Как живешь? Иди скорей, наши (широкий жест в пространство) все там…» Ошеломленный или польщенный посетитель — адвокат или инженер… беспокойно озирается: он — незнаком, его приняли, должно быть, за кого-то другого? Но Пронин уже далеко. Спросите его: «С кем это ты сейчас здоровался?» «С кем? — широкая улыбка. — Черт его знает. Какой-то хам!»
Такой ответ был наиболее вероятным. «Хам», впрочем, не значило ничего обидного в устах «доктора эстетики». И обнимал он первого попавшегося не из каких-нибудь, а так, от избытка чувств. А явившись с проектом, — продолжал Г. Иванов, — Пронин засыпал собеседника словами. Попытка возразить ему, перебить, задать вопрос, была безнадежна. — «Понимаешь… знаешь… клянусь… гениально… невероятно… три дня… Мейерхольд… градоначальник… Ида Рубинштейн… Верхарн… смета… Судейкин… гениально…» — как горох, летело из его не переставшего улыбаться рта. Редко кто не был оглушен и редко кто отказывал ему, особенно в первый раз. «Гениальное» дело, конечно, не выходило. Из-за «пустяка», понятно. Пронин не унывал. Теперь все предусмотрено. Гениально… невероятно… изумительно… Рихард Штраус… Умудренный опытом, обольщаемый жмется. «Да ведь и в прошлый раз по вашим словам выходило, что все устроится». «Ах, Боже мой, что за человек, — выражает лицо Пронина, — не хочет понять простой вещи. Да ведь тогда провалилось, потому что он стал интриговать. Теперь он наш. Теперь все пойдет изумительно, вот увидишь…».
Казалось бы, бизнесмен, завхоз, управделами, но именно он не только занимался арендой, например рояля, но и организацией выступлений в «Собаке» и именитых, и начинающих поэтов — иногда, как вспоминал свидетель, «просто выталкивал их, молодых поэтов, на сцену и отдавал команду: „Говорите!..“»
В вечной суматохе, в мельтешении, среди гулких разговоров и неожиданных вскриков Гумилева, Бальмонта, Мандельштама, Северянина и Добужинского, Ахматовой и Дягилева, Маяковского и Шагала, Карсавиной и Луначарского он познакомился и со своей первой женой, актрисой Верой Лишневской-Капницкой. Брак продлится меньше пяти лет, но именно она, «большая любительница денег», и станет, пишут, «могильщицей» кабаре «Бродячая собака» ради открытия следующей авантюры Пронина — кафе «Привал комедиантов». «Власть — это деньги, — говорила она Георгию Иванову. — Больше всего на свете я хочу денег… Слаще всего издеваться над людьми…» Но разве могло это примирить Пронина, «просто художника жизни», с женой?
«Привал», тоже подвальчик, но похожий уже на «венецианские залы», закроют в 1919-м большевики. И в 1919-м Пронин, уже без жены, уедет в Москву. Сначала будет жить на Крестовоздвиженском пер., 9, а потом переедет в этом дом. Некий Герасим Левин писал, что Пронин обитал в небольшой комнатке, в прошлом не то ателье фотографа, не то мастерская художника. «Единственное, что врезалось в па