Здесь все усаживались за длинный стол с деревянными, выточенными в псевдорусском кустарном стиле спинками широких скамей, а на столе все подчеркивало «народную основу» хозяйки: и чарки, и солонки, и рушники. Большая чарка, которую обносили вкруг стола, сопровождалась застольной здравицей: «Наша чарочка по столику похаживает, // Золотая по дубовому погуливает, // Зелье сладкое в глубокой чаше той, // Это зелье силы вещей, не простой…» Вели себя все весело, непринужденно, разговорчиво… А после ужина, «уже в лоск пьяные, шли водить русский хоровод с поцелуями, с пеньем хором гимна „Золотой грозди“…» «Улыбайся же, унылый, — распевали хором, — И усталый, отдыхай, Обнимайся милый с милой, И влюбленный, не вздыхай…» Причем, как пишет свидетельница, «Любовь Никитична, неистово кружась в сонме развевающихся пышных юбок и распустившихся волос, казалось, была готова отдаться, в буйном припадке страсти, всем присутствующим мужчинам…»
Пишут, что вечера посещал и Есенин, во всяком случае, у него есть экспромт, посвященной хозяйке дома: «Любовь Столица, Любовь Столица, // О ком я думал, о ком гадал…» Он вписывался в общую атмосферу пьяной гульбы. Но что здесь делали тот же Телешов или даже Ходасевич? Трудно сказать. Но один из них напишет потом: «После ужина, всяческих круговых „народных“ плясок, оцепеневшие от усталости, мы „возлежали“… перед фалангой бутылок с разными ликерами, на вывороченных меховых шубах, долженствующих изображать тигровые шкуры, с распущенными волосами, покрытыми венками из хмеля, с липкими от ликеров руками и губами; с пустой, тяжелой головой, тщетно ищущей мягкой подушки, мы попадали на соседние мужские плечи и ищущие, пьяные, мокрые губы…» Что-то, видимо, влекло сюда и их. Как напишет Серпинская: все хотели здесь «опьяняться чувственными минутами наслаждения, не заглядывая глубоко в настоящее, не предвидя будущего или, как я, махнув на все рукой…».
Конец вечерам положит советская власть. В октябре 1918-го какой-то Комитет бедноты примет вдруг решение о реквизиции у поэтессы ее пишущей машинки и письменного стола. Обиженная Столица уедет с мужем сначала в Ростов, потом в Ялту, а в 1920-м на пароходе в Константинополь. Умрет от паралича сердца в Софии, в 1934-м, в круглой бедности. Муж и деверь будут работать на каком-то заводе, сын подрабатывать игрой на рояле в кинотеатрах, а она, возможно от воспоминаний, «ударится», как пишут, в мистицизм. Судьба многих литературных салонов.
Вообще-то вовремя уехала. Кто ж знал, что в этом пристанище поэтов и художников проживет три года, с 1927-го, «палач интеллигенции», в прошлом зам председателя ВЧК, председатель Верховного ревтрибунала при ВЦИК, а в эти годы начальник восточного отдела ОГПУ и будущий мемуарист — Яков (Екаб) Христофорович Петерс. Именно здесь ему было поручено возглавить «чистку» учреждений Академии наук СССР (1929), когда из нее были изгнаны и арестованы более 70 человек, в основном гуманитариев.
Дом этот устоял, вот главное! И стихи в нем вновь зазвучали. Его посещали, но уже в 1930-х, и Ахматова, и Мандельштам, и даже Цветаева, вернувшая из эмиграции. Ахматова бывала здесь и даже останавливалась в тех же 1930-х гг. у жившего здесь художника Александра Александровича Осмёркина. И здесь Осмёркин рисовал Мандельштама. Наконец, здесь же, в одной из «коммуналок», жил поэт и литератор Ярополк Александрович Семенов, у которого в 1940 г. бывала Марина Цветаева, ценившая тогда дружбу очень и очень немногих.
Вот это, если подумать, и есть настоящая «золотая гроздь» поэзии, связанная с этим домом!
175. Мясницкая ул., 42/2 (с.), — дом промышленников Барышниковых (1802, арх. М. Ф. Казаков). Ж. — в 1810–20-е гг. — семья Никиты Степановича Бегичева и его дети — полковник, литератор и мемуарист Степан Никитич Бегичев, его брат, участник сражения под Аустерлицем, полковник и также прозаик Дмитрий Никитич Бегичев и одна из их сестер — поэтесса, драматург и прозаик (ее роман «Шигоны» позже отметит как «удачный» В. Г. Белинский) — Елизавета Никитична Бегичева.
«Портрет Д. В. Давыдова»
Литография К. К. Гампельна
Этот дом уникален. С 1990-х гг. он принадлежал еженедельнику «Аргументы и факты». О, сколько скандалов, расследований, разоблачений, интриг и склок появлялось на его страницах! Сколько ложных людей и идей он возвысил и сколько подлинных унизил в бурные 90-е годы! Но я, бывая здесь у живого тогда еще редактора еженедельника Владислава Старкова, расхаживая про залам и закуткам особняка, думал, что это, наверное, и есть настоящая судьба этого двухсотлетнего уже дома. Ведь какие ложные репутации великой русской литературы здесь возвышались и какие подлинные — едва замечались! И скольких исполинов ее и пигмеев помнят эти стены?!
Дом этот был насквозь литературным! Здесь все дети хозяина дома, Никиты Степановича Бегичева, «баловались литературой». Тут, на правах родственника, бывал Денис Давыдов, поэт и партизан, его четырехместная карета не раз въезжала в эти ворота по вечерам. Здесь Грибоедов, выйдя из своей комнаты, предоставленной ему Бегичевыми почти на год, горячо ввязывался в споры с князьями Петром Вяземским и Одоевским, с поэтом-декабристом Кюхельбекером, которые бывали здесь чуть ли не ежедневно, наконец с Чаадаевым, который, кажется, тоже бывал здесь и стал одним из прототипов комедии «Горе от ума». Здесь легко присаживался к роялю и наигрывал свои «музыкальные штучки» храбрый гусар и сослуживец Дениса Давыдова, композитор Алябьев, а другой известный уже сочинитель, Верстовский, именно здесь впервые исполнил свой романс на стихи Пушкина «Черная шаль».
Сегодня мало кто помнит, что еще в 1817 г. сестра поэта-партизана Дениса Давыдова, Сашенька, попросила согласия у брата и вышла замуж за друга его — полковника Иркутского гусарского полка Дмитрия Бегичева. А потом, уже в этом доме, та же Сашенька познакомила Дениса со своей подругой, дочерью покойного генерала Чиркова — голубоглазой блондинкой Софьей. Саша шепнула брату-гусару: «Вот бы тебе такую». — «Да уж больно строга», — якобы отшутился Денис. Но дух домовитости и покоя, которого он, боец всех войн, не знал уже много лет и который исходил от Софьи, — победил. Вот тогда, женившись, он и завел четырехместную карету.
«Портрет А. С. Грибоедова»
Литография К. К. Гампельна
Здесь Александру Сергеевичу Грибоедову, кому было где остановиться в Москве, уже брат Дмитрия — Степан Бегичев выделил одну из лучших комнат, где поэт и прожил без малого год, в 1823–1824 гг. Здесь читал свою великую комедию «Горе от ума», которой еще недавно грозил миру. «Я им докажу, что я в своем уме, — говорил. — Я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится. Весь план у меня уже в голове, и я чувствую, что она будет хороша…» А про Дениса, с которым давно сдружился, говорил с восторгом, что все вокруг, «сонливые меланхолики, не стоят выкурки из его трубки…».
Холодок между друзьями пробежит, когда они, уже в 1826-м, разойдутся в оценках генералов Ермолова и Паскевича. Первый был родственником Дениса Давыдова, а второй — дальней родней Грибоедова, но обоих Грибоедов не только стал чураться, но и высмеивать. Паскевича вообще назовет «несносным дураком». Давыдов отметит тогда: в Грибоедеве «совершилась неимоверная перемена». «Грустно было нам всем, — писал Давыдов в одном из писем, — разочаровываться насчет этого даровитого писателя и отлично острого человека…» Тогда же Грибоедов желчно отзовется о Москве, напишет в письме Степану Бегичеву: «В Москве все не по мне, — праздность, роскошь, не сопряженная ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему», тогда же слегка презрительно отзовется о женщинах: «Чему от них можно научиться? Они не могут быть ни просвещены без педантизма, ни чувствительны без жеманства…» Но перед последней поездкой в Тегеран, в 1828 г., навестит обоих Бегичевых.
Но главное, впрочем, в другом. Давыдов выпустит первый сборник стихов лишь в 1832 г. (39 стихотворений после 29 лет работы). «Горе от ума», великая комедия, широко ходившая в списках, вообще не будет напечатана при жизни автора. А вот оба Бегичева, Дмитрий и Степан, станут буквально знаменитыми литераторами. Вот кого по-настоящему вознесет общество. Дмитрий, который станет даже сенатором, опубликует роман «Семейство Холмских» (его выправит для печати редактор «Московского телеграфа» Николай Полевой), который станет просто бестселлером. Давыдов, который на правах родственника бывал у него уже в новом доме его (Староконюшенный пер., 4), ознакомившись еще с рукописью романа и видя беспомощность текста, посоветует, дабы не срамить родственников, «имени автора не выставлять». Бегичев послушается, но книга принесет ему свыше 20 тысяч рублей. Большие деньги по тем временам. И когда Денис скептически отзовется о литературных талантах зятя, сестра его Сашенька, жена, как помните, новоявленного беллетриста, вспылит: «Странно тебя, Денис, слушать… И, право, можно подумать, что ты нарочно говоришь так, чтоб позлить нас или из зависти…»
Остается лишь добавить, что и брат писателя, также литератор, Степан Бегичев, тоже не останется жить на Мясницкой, переедет в дом № 15 на Бол. Дмитровке. Там вновь будут бывать два исполина литературы: Давыдов и Грибоедов. Причем именно на Бол. Дмитровке на два дня, 12–14 июня 1828 г., остановится Грибоедов перед последней поездкой в Персию. Тот дом ныне перестроен. Но если будете рядом, вспомните: в нем поэт был полон «дурных предчувствий», там не хотел ехать в Персию и все-таки именно оттуда ранним летним утром выехал на смерть — в Тегеран.
А в доме на Мясницкой, с которого мы начали наш рассказ, позже, уже в 1850-е гг., поселится прозаик, драматург, переводчик, театральный критик Константин Августович Тарновский (лит. псевдонимы Семен Райский и Евстафий Берендеев).
176. Мясницкая ул., 48/1 (с.), — дом почетного гражданина Г. П. Немчинова.