Дом № 6/2 по Большой Никитско
Да и до постройки этого дома, в старой еще Москве, это место не раз отличалось литературными именами. Здесь, например, стоял когда-то дом, в котором с 1762 до (видимо) 1786 г. жил премьер-майор Иван Андреевич Фонвизин и его жена Екатерина Васильевна (урожд. Дмитриева-Мамонова), родители драматурга Дениса Фонвизина и его брата, поэта, переводчика, будущего директора Московского университета Павла. Здесь Денис Фонвизин останавливался, приезжая в Москву в 1765, 1768–1769 гг., когда закончил комедию «Бригадир», и в 1783 г., когда в театре Медокса (на месте части нынешнего Большого театра) был поставлен его великий «Недоросль». Позднее здесь, уже в другом несохранившемся доме, в ректорском корпусе университета, который занимал тогда ректор и профессор А. В. Болдырев, жил с 1836 г. критик, журналист, основатель и издатель журнала «Телескоп» (1831–1836) — Николай Иванович Надеждин, у которого останавливался «неистовый критик» Виссарион Белинский.
А в нынешнем доме, построенном, как я сказал уже, в 1902-м для Зоомузея, жил биолог-эволюционист, академик (1925) Алексей Северцев и его дети — Сергей и художница — Наталья Северцева. В квартире Северцевых в 1938–1939 гг. жила в гостях, к слову, известный график, мастер силуэта Елизавета Сергеевна Кругликова, которую именно здесь рисовал, создав два ее портрета, сам Нестеров. И к слову же, в этом здании в 1920-х гг. жил поэт, прозаик Степан Брусков (Сергей Степанович Степанов), в квартире которого в 1922 г. был организован Коллектив рабоче-крестьянских писателей и у которого бывали Неверов, Телешов, Пришелец (Ходаков), Волжский и др.
Наконец, здесь до 1936 г. в служебной квартире жил биолог, но и поэт, прозаик и мемуарист Борис Сергеевич Кузин, у которого в начале 1930-х гг. останавливался поэт Осип Эмильевич Мандельштам и его жена — Надежда Яковлевна Мандельштам. Все трое познакомились на юге и с тех пор уже не расставались. Говорят, что именно здесь, у Кузина, поэт и написал свое знаменитое, еще вполне легкомысленное стихотворение «Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой…». Но времена наступали суровые, и хозяин квартиры как раз здесь в 1930-м был арестован в первый раз, в 1933-м — во второй, а в 1935 г. и до 1953 г. — в третий раз… Ныне, кстати, выпущен солидный том — «Борис Кузин. Воспоминания, произведения, переписка, Надежда Мандельштам. 192 письма к Б. Кузину».
Ну и главное, наконец. В этом же доме, но в квартире на 1-м этаже (вход с Никитского пер., 2, в ворота и — направо, 1-й, заколоченный ныне, подъезд), с 1920 г. и до конца своих дней жил муж Натальи Северцевой — «римлянин времен упадка» — художник, искусствовед, музыковед, литературовед, филолог, философ, переводчик Александр Георгиевич Габричевский. Самого его именно здесь трижды арестовывали и отправляли в заключение (1930–932, 1935–1936 и 1941–1944 гг.). Но в этой квартире Северцевых-Габричевских, в узкой комнатке с одним окном, останавливались, представьте, а возможно, и спали в одной постели (в разные годы, разумеется) Марина Цветаева и Анна Ахматова.
Про Цветаеву я знал давно. После подмосковного Голицына, Дома писателей, откуда она с сыном сбежала, ее почти единственный друг тогда Николай Вильям-Вильмонт нашел ей на время это жилье. Габричевские уезжали на дачу и уступили свое жилье бездомной Цветаевой.
«Чужая комната, забитая мебелью, — вспоминала о Цветаевой свидетельница, — какие-то этажерки, полочки, вазочки… Столько лет прожила… в Париже — и ничего от Запада. Все исконно русское… Шарфики на шее, гребешки в волосах, кофточки… Угол передника заткнут за пояс, из кармана торчит тряпка…» А сама Цветаева на первых порах записала в рабочей тетради даже благостно: «В комнате Зоологического музея — покой, то благообразие, которого нет и наверное не будет в моей… оставшейся жизни».
Покой был лишь в первые дни, когда она смогла подружиться здесь со старенькой няней Габричевских и с каким-то приблудным дворовым котом, про которого говорила, что он колдун, «египтянин, на высоких ногах, урод, но божество», все слышит и понимает и который, как напишет, плакал, когда 31 августа 1940 г. они уезжали отсюда: «Правда, правда, — рассказывала потом, — не я одна видела, и это был не насморк, слезы текли». Хотя плакать, и не раз, она сама будет тем летом. Ведь надо было по-прежнему возить деньги и передачи арестованным дочери и мужу (Кузнецкий Мост, 24), давать объявления в газеты о поисках комнаты, хлопотать о школе для сына, беспокоиться о прописке, таскать букинистам связки иностранных книг на продажу и разбирать только что полученный багаж, загромождая и без того тесную комнатку.
Сюда 18 июля приходил к ней Пастернак («пресимпатичный и преумнейший», по словам Мура, сына ее), Вера Эфрон, сестра арестованного мужа Цветаевой («скучнячка-пессимистка», по словам Мура), бывали Вильмонт, поэтесса Меркурьева, переводчик Кочетков. Но про стихи Цветаева вспомнила лишь однажды, когда критик и тонкий знаток поэзии Тарасенков привел сюда жену, Машу Белкину, может, лучшего в будущем биографа Цветаевой… Та была еще студенткой и долго выбирала цветы для визита. Но Цветаева встретила ее леденящим взглядом, а букет «взяла, как веник, и бросила его на сундук. Там он и провалялся весь вечер… Наверное, ей надо было принести сноп полевых цветов». Зато, когда Тарасенков завел свою любимую игру в стихи — бросить строфу, строку, чтобы собеседник подхватил, — Цветаева включилась мгновенно, и стихи «стали отлетать, как мячи от ракеток», — заканчивает Белкина.
Напомню, вернувшись из эмиграции, она не написала ни одного стихотворения — только изнуряющие переводы. И здесь писала не стихи — письма. «Мать живет в атмосфере самоубийства и все время говорит об этом, — занес в дневник Мур. — Все время плачет и говорит об унижениях, которые ей приходится испытывать…»
«Многоуважаемый товарищ Павленко. Вам пишет человек в отчаянном положении, — обращается к литчиновнику. — Нынче 27-е августа, а 1-го мы с сыном… на улице, потому что в комнату, которую нам сдали временно, въезжают обратно ее владельцы… Я не истеричка, я совершенно здоровый, простой человек, спросите Бориса Леонидовича. Но — меня жизнь за этот год — добила. Исхода не вижу. Взываю о помощи». И в тот же день шлет телеграмму Сталину: «Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева». Через четыре дня, не получив реальной помощи, подводит итог в письме той же Меркурьевой: «Обратилась в Литфонд, обещали помочь мне приискать комнату, но предупредили, что „писательнице с сыном“ каждый предпочтет одинокого мужчину без готовки, стирки и т. д. — Где мне тягаться с одиноким мужчиной? Словом, Москва меня не вмещает. Мне некого винить. И себя не виню, п. ч. это была моя судьба. Только — чем кончится?..»
Чем это кончилось, мы уже знаем. Знала тогда же, в год самоубийства поэта, об этом и Анна Ахматова. Но и до собственной кончины Ахматова так и не узнала, что она, кого в 1957 г. на две недели в мае приютили Габричевские, жила здесь у них в той же комнатке, где почти двадцать лет назад провела три месяца с сыном Марина Цветаева. Это можно назвать заочной, загробной встречей двух великих женщин, третьей по счету, ибо реально они встречались в 1930-х, помнится, только два раза.
Впрочем, последней — и тоже заочной! — встречей уже для Цветаевой стало ее «ночное стояние» (прикиньте, с четырех утра!) в очереди к книжному магазину за сборником стихов Ахматовой, вышедшем в 1940-м. Они с Муром пошли по спящему еще городу за книгой как раз из этого дома! Поразительно, не правда ли?!
182. Никитская Бол. ул., 13 (с. п.), — дом Московской Государственной консерватории им. П. И. Чайковского заслуживает отдельного и большого рассказа. Но поскольку с этим местом связано множество событий, ограничусь лишь кратким перечислением их.
Здесь, на этом месте, еще в 1790–1800-х гг., в собственном двухэтажном здании-дворце (арх. В. И. Баженов) жила и 4 января 1810 г. скончалась великая женщина России — поэтесса, драматург, мемуаристка, директор Петербургской академии наук (1783–1795), инициатор и участница составления первого толкового словаря русского языка, основательница журналов «Собеседник любителей российского слова» (1783–1784), «Новые ежемесячные сочинения» (1786–1796) и «Российский феатр, или Полное собрание всех российских театральных сочинений» — княгиня Екатерина Романовна Дашкова (урожд. графиня Воронцова).
Памятник П. И. Чайковскому на фоне Консерватории
Позже в ее доме жил ее племянник, генерал-фельдмаршал, граф и светлейший князь Михаил Семенович Воронцов и его жена Елизавета Ксаверьевна Воронцова, возлюбленная и адресат стихов Пушкина. А уже в 1865 г. здесь жил поэт, публицист, один из идеологов славянофильства, редактор журнала «Русская беседа» (1858–1859) и газеты «День» (1861–1865), сын писателя С. Т. Аксакова и муж дочери поэта Ф. И. Тютчева — Иван Сергеевич Аксаков.
Только с 1876 г. в этом доме (он был перестроен в 1901 г., арх. В. П. Загорский и Л. Н. Шаповалов) расположилась нынешняя Государственная консерватория им. П. И. Чайковского. Здесь в служебных квартирах жили основатели ее, композиторы Николай Григорьевич Рубинштейн, Петр Ильич Чайковский, а также — ректор консерватории (с 1889 по 1905 г.), пианист, дирижер, учитель А. Н. Скрябина, А. Ф. Гедике, Н. К. Метнера и др. — Василий Ильич Сафонов.
Все жильцы этого дома, начиная с Дашковой, имели отношение к литературе, но мало кто знает, что здесь до 1906 г. жила юной девушкой дочь Сафонова — будущая поэтесса, художница и мемуаристка Анна Васильевна Сафонова (в замужестве — Тимирева, во втором браке — Книппер), та, которая станет последней любовью Колчака. До этого она жила с родителями на Никитском бул., 6/20, а после этого дома будет жить с перерывами до 1975 г. в доме на Плющихе (Плющиха ул., 31